Атомизация в обществе
Когда-то, к сожалению не так давно, как надо бы, судьба подкинула мне книги Мэлора Стуруа - советского журналиста-международника, автора многих статей и книг. Он побывал с командировками в различных странах (В том числе и в США, откуда привез свои заметки, ставшие книгой "Этот безумный...". Рекомендую), имел возможность видеть и описывать жизнь за железным занавесом. А благодаря тому, что у него до невозможности острое перо, делал он это очень талантливо. Он препарировал Запад со всеми его достоинствами и недостатками и видел первые ростки того, что мы сегодня называем "тотальной атомизацией". Диагноз Стуруа стопроцентный, я бы даже назвала его не диагноз, а приговор. Именно Стуруа принадлежит выражение "рефлекс благосостояния". Как человек честный он намекал, что нас, если мы пойдем по западному пути, ждет то же самое. Но к нему никто не прислушался. И теперь мы имеем те же болезни, что и Запад. А ведь Стуруа писал свои книги в 60-70-х годах! У нас было столько времени! Но нет.. ничего не переосмыслили. И в этом губительная ошибка, из-за которой мы свернули с перспективного, спасительного пути подлинного гуманизма (я подчеркиваю, подлинного) и вступили на путь агрессивного индивидуализма и пожирания друг друга.
Для осуществления попытки переосмысления и как дань уважения талантливому человеку я выкладываю в сеть его очерк "Одиночество" из книги "Десять из тридцати", которую он написал после командировки в Англию. Если у кого-то есть текст книги, буду очень благодарна за ссылку.
Для возбуждения интереса небольшая цитата: "Благосостояние и комфорт, если их не держать в жестокой узде высоких человеческих идеалов, могут оказаться роковыми и для общества и для личности. Если они не встанут выше сытости, им грозит малопочтенная смерть от несварения желудка".
Итак.
Мэлор Стуруа
Одиночество (отрывок первый)
Каждое утро, как только солнце встает над благословенным Брайтоном, человек покидает свою меблирашку и отправляется на берег Ла-Манша. Он расшнуровывает ботинки, стягивает носки, закатывает выше колен брюки и делает несколько шагов навстречу волнам. Затем он останавливается. Каждый раз на одном и том же месте, несколько восточнее знаменитого Дворцового пирса. Вода лениво лижет его пятки и не поднимается выше щиколотки.
Так он стоит с раннего утра и допоздна, когда фешенебельный курорт облачается в вечерний туалет из атласа приморской ночи и надевает электрическое ожерелье променада.
Человек стоит неподвижно. В руках, прижав к груди, он держит носки и ботинки. К губам прилипла сигарета. Немигающим взглядом из-под очков он уставился в одну точку. Не в даль, где выгибается от неукротимой страсти горизонт, а почти что себе под ноги, на расстоянии своего собственного отражения, которое дрожит и волнообразно разбегается в стороны, как на экране телевизора с поврежденной антенной.
К нему уже привыкли. Полицейские его не беспокоят - он не нарушает никаких законов и инструкций. Врачи ему не докучают - он вполне здоров и не подает никаких признаков душевной болезни. Ведь одиночество еще не болезнь, не так ли? А человек одинок, очень одинок. Жена умерла, дочь куда-то уехала.
… Социологи пишут трактаты об одиночестве; врачи пытаются лечить его психоанализом (значит одиночество все-таки болезнь?); поэты воспевают его в стихах… а скульпторы ставят абстрактные памятники этой вполне конкретной чуме человеческой души.
У нас, в Грузии, старики еще провозглашают тост, смысл которого никогда не был вполне ясен для меня. Тост за дерево, которое стоит в воде, но умирает от жажды. Когда я вижу человека, неподвижно стоящего в воде на брайтонском пляже у Дворцового пирса, то мне невольно вспоминается по-восточному парадоксальный тост грузинских стариков. Здесь, на Западе, человек может находиться в гуще толпы, в центре общества, но умирать от одиночества.
…Однажды вечером я возвращался из гостей. Это был один из обычных литературных коктейлей, которые иногда устраивает у себя молодая, но уже вполне преуспевающая ирландская писательница.
Признанные мэтры пили водку с тоником и скучали. Непризнанные пили водку с томатным соком и делали вид, что скучали. …Все попытки хозяйки завязать спор (не важно о чем) разбивались о холодное безразличие присутствующих. …Африканский писатель, который, видимо, впервые попал в этот домик над Темзой и подавался его хозяйкой в качестве экзотического блюда, просто физически страдал от неутоленного желания поговорить «за жизнь». Правда, раза два он порывался сделать это, но завсегдатаи дружно укротили надвинувшийся было на них самум.
Высидев положенное, я встал, приложил щеку к щеке хозяйки и стал откланиваться. Укрощенный самум немедленно увязался за мной. Нас не удерживали. В машине мы некоторое время, как бы по инерции, продолжали молчать.
- Знаете что, - сказал наконец я, - давайте не будем тащить эту скуку домой. Заедем куда-нибудь и пропустим по стаканчику.
Африканский самум немедленно согласился.
Мы остановились у небольшого ресторанчика, двери которого были увешаны плетенными бутылками из-под кьянти. Внутри было почти пусто. …Девица на эстраде, неумело подражая бруклинскому акценту Барбары Стрейзанд, пела ее затасканный шлягер:
Люди, которые нуждаются в людях,
Самые счастливые люди на земле.
Я слышал эту песенку чуть ли не тысячу раз. …Я механически повторял слова, не делая никаких усилий, чтобы понять их смысл. …И вдруг сегодня, в этот вечерний час, в этом полутемном итальянском ресторанчике …две строки из затасканной песенки внезапно занозили мысль и потребовали к себе внимания.
- Странное дело, - сказал я африканцу, - почему должны быть счастливы люди, нуждающиеся в других людях?
Он сначала не понял меня. Тогда я приложил палец к губам, а затем указал взглядом на певицу. Она как раз повторяла куплет с двумя занозившими мое внимание строчками.
- Ах, вот вы о чем! - воскликнул он. - К песенке это, конечно, никакого отношения не имеет, но мысль сама по себе очень точная. Ведь речь идет не просто о нужде, а о нужде в людях, причем не о зависимости от них, а об общении с ними. Посмотрите вокруг себя. Общество все более перестает быть тем, чем ему положено быть хотя бы по смыслу, заложенному в этом слове. Западное общество, нам с вами со стороны это должно быть виднее, все больше превращается в сумму индивидуумов, где количество не переходит в качество, где не создают никаких усложненных форм духовного существования. Люди уходят в себя, как улитки, превращаясь в кантовскую вещь в себе, навечно сданную в камеру хранения человеческого эгоизма. Вспомните персонажей, с которыми мы только что расстались. Они нуждаются в водке и издателях, возможно, в женщинах, хотя и это весьма сомнительно. Но никак не в людях, понимаете, не в людях!
Мне показалось, что от неожиданного порыва африканского самума заколыхались плетенные бутылки из-под кьянти. Наш официант прекратил бессмысленное протирание и без того блестевших ножей и вилок и, подойдя, осведомился, не желают ли джентльмены еще виски.
- А люди у вас есть? - с озорным блеском в глазах в свою очередь осведомился самум, обнажив белые, как счастье и ненависть, зубы.
Официант с презрением пожал плечами.
- Вам, мистер, видимо, больше не следует пить, - сказал он, стараясь быть как можно более вежливым.
- Вот именно, не следует. Поэтому-то я и спрашиваю тебя, милейший, есть ли у тебя чего-нибудь перекусить? - на этот раз в белизне его зубов была одна ненависть.
…Сейчас на страницах наших газет и журналов кокетливо разгуливает новое модное словечко - «некоммуникабельность» (напомню 1960-1970 гг.). Особенно полюбилось оно литературным критикам-женщинам, пишущим предпочтительно о Кафке, Камю, Сартре, Ионеско и прочих деликатесах, на которые они облизываются, как кот на сметану. «Некоммуникабельность» - слово не столько переводное, сколько сконструированное. В оригинале оно звучит как «Lack of communication» или «noncommunication», что в прямом переводе означает «недостаток общения».
Мне не нравится неологизм - «некоммуникабельность» потому, что его основа - слово «коммуникация» - вызывает в русской речи любые ассоциации, кроме самой в данном случае необходимой - человеческого общения, общения между людьми. Когда мы произносим «коммуникация», то в нашем представлении возникают уходящие в бесконечность железнодорожные шпалы, похожие на нотные линейки телеграфные провода, паутина полевого телефона и еще, простите за сравнение - канализационные трубы. Слово «коммуникация» пропитано техникой, как духами и потом; запаха человеческой души в нем не смог бы учуять даже питомец Карацупы прославленный Джульбарс.
Подлинные человеческие чувства не коммуникабельны. Разве может телеграфная лента (читай лента в соцсети), наклеенная на бланк (ползущая по монитору), словно пластырь, передать все их многообразие? Конечно, диск телефона вращается, но разве заменить ему человеческие глаза?
…Употребление неологизма «некоммуникабельность» для описания известных процессов, происходящих сейчас в западном обществе, тем более неоправданно, что само это общество готово валить все свои грехи, психозы и фобии именно на технику…
Но бог с ними, с терминами. Вернемся к тому, что за ними кроется.
Однажды мы разговорились об этой самой некоммуникабельности с известным английским актером и писателем Робертом Морли.
- Знаете, какое определение дал бы я нашему обществу? - спросил он и сам же ответил: - Общество молчальников. За исключением парламента и лондонского воскресного рынка «Петикоут-лейн», вся страна погружена в молчание. Дома кажутся вымершими. Правда, из окон доносятся завывания поп-музыки, сотрясающей радиоприемники, и бормотание телевизоров, но впечатление создается такое, что люди покинули свои жилища, забыв выключить всю эту технику. Конечно, если вы заглянете в окна, то обнаружите людей, хотя и они будут больше походить на восковые фигуры из музея мадам Тюссо. Он уткнулся в газету, она вяжет, дети тасуют пластинки или курят, уставившись в потолок. У них нет никакого желания поговорить друг с другом. Даже за обеденным столом. Впрочем, если вы обратили внимание, из наших домов стали исчезать и сами обеденные столы. Люди механически поглощают пищу, сидя перед телевизором. Самым распространенным английским словом становится «shutup!» (заткнись!).
Картина, нарисованная Морли, несколько заострена в полемических целях (о нет, сегодня она еще и ослаблена), но в общем верна. …Дело в том, что надстройка - философия индивидуализма и базис - частная собственность «совершенствуются» в том направлении, в той сфере, где человек из общественного животного, каковым ему надлежит быть, неумолимо превращается просто в животное(!!!).
Но у многих животных есть стадный инстинкт. Человек же, низведенный до этого уровня, одинок (а еще агрессивен и зол), как последний глаз идущего к слепым. Это не одиночество Гагарина в космосе или Чичестера в океане, это даже не одиночество святого Антония, убежавшего в пустыню от людей, от грехов человеческих и искушений. Это особый вид одиночества, род недуга, которым сейчас тяжело болен западный мир.
Люди, даже те, кто любит копаться в себе, предпочитают искать причины своих невзгод вовне. Сейчас модно обвинять технику, в частности телевидение (читай интернет).
- Телевизор, - говорит тот же Морли, - это своеобразный холодильник, в который мы сложили все наши мысли и чувства, вернее мы делегировали их ему. Он смеется за нас и плачет, радуется и тоскует. В наш молчаливый век он даже говорит за нас. Мы не настолько богаты, как американцы, чтобы заводить и содержать домашнего психиатра, который терпеливо слушал бы нас и беседовал с нами за наши деньги. В Англии роль такого психиатра выполняет телевизор.
Телевизор - холодильник человеческих мыслей и чувств. Неплохо сказано. Но телевизор не создал вакуум в отношениях между людьми. Он лишь заполнил его.
Маяковский говорил о драгоценной короне, которую можно купить за одно лишь человечье слово. А затем добавлял: «Неправда ли дешево? Поди, попробуй, как же, найдешь его!» Зловещее предсказание поэта сбывается. Простое человеческое слово становится редкостью… Охота за ним окажется менее успешной, чем охота на доисторического мамонта. «О боже, было ли сначала слово? Было ли оно вообще?» - восклицают терзаемые сомнениями верующие, которые и библию делегировали телевидению.
Люди мечутся в поисках этого простого человечьего слова. Готовы заплатить за него сколько угодно, словно ему есть рыночная цена, словно оно котируется на бирже. Роберт Морли предлагает, чтобы ищущие его нацепили на лацканы своих пиджаков значки с надписями: «Мне хочется поговорить по душам». Они узнавали бы друг друга в метро и в поезде, на улице и в машинной толчее и, не боясь нарваться на леденящее «shut up!» - (заткнись!), отводили бы душу в простой человеческой беседе.
…Больно, до слез больно слушать эти прекраснодушные и наивные прожекты.
Для осуществления попытки переосмысления и как дань уважения талантливому человеку я выкладываю в сеть его очерк "Одиночество" из книги "Десять из тридцати", которую он написал после командировки в Англию. Если у кого-то есть текст книги, буду очень благодарна за ссылку.
Для возбуждения интереса небольшая цитата: "Благосостояние и комфорт, если их не держать в жестокой узде высоких человеческих идеалов, могут оказаться роковыми и для общества и для личности. Если они не встанут выше сытости, им грозит малопочтенная смерть от несварения желудка".
Итак.
Мэлор Стуруа
Одиночество (отрывок первый)
Каждое утро, как только солнце встает над благословенным Брайтоном, человек покидает свою меблирашку и отправляется на берег Ла-Манша. Он расшнуровывает ботинки, стягивает носки, закатывает выше колен брюки и делает несколько шагов навстречу волнам. Затем он останавливается. Каждый раз на одном и том же месте, несколько восточнее знаменитого Дворцового пирса. Вода лениво лижет его пятки и не поднимается выше щиколотки.
Так он стоит с раннего утра и допоздна, когда фешенебельный курорт облачается в вечерний туалет из атласа приморской ночи и надевает электрическое ожерелье променада.
Человек стоит неподвижно. В руках, прижав к груди, он держит носки и ботинки. К губам прилипла сигарета. Немигающим взглядом из-под очков он уставился в одну точку. Не в даль, где выгибается от неукротимой страсти горизонт, а почти что себе под ноги, на расстоянии своего собственного отражения, которое дрожит и волнообразно разбегается в стороны, как на экране телевизора с поврежденной антенной.
К нему уже привыкли. Полицейские его не беспокоят - он не нарушает никаких законов и инструкций. Врачи ему не докучают - он вполне здоров и не подает никаких признаков душевной болезни. Ведь одиночество еще не болезнь, не так ли? А человек одинок, очень одинок. Жена умерла, дочь куда-то уехала.
… Социологи пишут трактаты об одиночестве; врачи пытаются лечить его психоанализом (значит одиночество все-таки болезнь?); поэты воспевают его в стихах… а скульпторы ставят абстрактные памятники этой вполне конкретной чуме человеческой души.
У нас, в Грузии, старики еще провозглашают тост, смысл которого никогда не был вполне ясен для меня. Тост за дерево, которое стоит в воде, но умирает от жажды. Когда я вижу человека, неподвижно стоящего в воде на брайтонском пляже у Дворцового пирса, то мне невольно вспоминается по-восточному парадоксальный тост грузинских стариков. Здесь, на Западе, человек может находиться в гуще толпы, в центре общества, но умирать от одиночества.
…Однажды вечером я возвращался из гостей. Это был один из обычных литературных коктейлей, которые иногда устраивает у себя молодая, но уже вполне преуспевающая ирландская писательница.
Признанные мэтры пили водку с тоником и скучали. Непризнанные пили водку с томатным соком и делали вид, что скучали. …Все попытки хозяйки завязать спор (не важно о чем) разбивались о холодное безразличие присутствующих. …Африканский писатель, который, видимо, впервые попал в этот домик над Темзой и подавался его хозяйкой в качестве экзотического блюда, просто физически страдал от неутоленного желания поговорить «за жизнь». Правда, раза два он порывался сделать это, но завсегдатаи дружно укротили надвинувшийся было на них самум.
Высидев положенное, я встал, приложил щеку к щеке хозяйки и стал откланиваться. Укрощенный самум немедленно увязался за мной. Нас не удерживали. В машине мы некоторое время, как бы по инерции, продолжали молчать.
- Знаете что, - сказал наконец я, - давайте не будем тащить эту скуку домой. Заедем куда-нибудь и пропустим по стаканчику.
Африканский самум немедленно согласился.
Мы остановились у небольшого ресторанчика, двери которого были увешаны плетенными бутылками из-под кьянти. Внутри было почти пусто. …Девица на эстраде, неумело подражая бруклинскому акценту Барбары Стрейзанд, пела ее затасканный шлягер:
Люди, которые нуждаются в людях,
Самые счастливые люди на земле.
Я слышал эту песенку чуть ли не тысячу раз. …Я механически повторял слова, не делая никаких усилий, чтобы понять их смысл. …И вдруг сегодня, в этот вечерний час, в этом полутемном итальянском ресторанчике …две строки из затасканной песенки внезапно занозили мысль и потребовали к себе внимания.
- Странное дело, - сказал я африканцу, - почему должны быть счастливы люди, нуждающиеся в других людях?
Он сначала не понял меня. Тогда я приложил палец к губам, а затем указал взглядом на певицу. Она как раз повторяла куплет с двумя занозившими мое внимание строчками.
- Ах, вот вы о чем! - воскликнул он. - К песенке это, конечно, никакого отношения не имеет, но мысль сама по себе очень точная. Ведь речь идет не просто о нужде, а о нужде в людях, причем не о зависимости от них, а об общении с ними. Посмотрите вокруг себя. Общество все более перестает быть тем, чем ему положено быть хотя бы по смыслу, заложенному в этом слове. Западное общество, нам с вами со стороны это должно быть виднее, все больше превращается в сумму индивидуумов, где количество не переходит в качество, где не создают никаких усложненных форм духовного существования. Люди уходят в себя, как улитки, превращаясь в кантовскую вещь в себе, навечно сданную в камеру хранения человеческого эгоизма. Вспомните персонажей, с которыми мы только что расстались. Они нуждаются в водке и издателях, возможно, в женщинах, хотя и это весьма сомнительно. Но никак не в людях, понимаете, не в людях!
Мне показалось, что от неожиданного порыва африканского самума заколыхались плетенные бутылки из-под кьянти. Наш официант прекратил бессмысленное протирание и без того блестевших ножей и вилок и, подойдя, осведомился, не желают ли джентльмены еще виски.
- А люди у вас есть? - с озорным блеском в глазах в свою очередь осведомился самум, обнажив белые, как счастье и ненависть, зубы.
Официант с презрением пожал плечами.
- Вам, мистер, видимо, больше не следует пить, - сказал он, стараясь быть как можно более вежливым.
- Вот именно, не следует. Поэтому-то я и спрашиваю тебя, милейший, есть ли у тебя чего-нибудь перекусить? - на этот раз в белизне его зубов была одна ненависть.
…Сейчас на страницах наших газет и журналов кокетливо разгуливает новое модное словечко - «некоммуникабельность» (напомню 1960-1970 гг.). Особенно полюбилось оно литературным критикам-женщинам, пишущим предпочтительно о Кафке, Камю, Сартре, Ионеско и прочих деликатесах, на которые они облизываются, как кот на сметану. «Некоммуникабельность» - слово не столько переводное, сколько сконструированное. В оригинале оно звучит как «Lack of communication» или «noncommunication», что в прямом переводе означает «недостаток общения».
Мне не нравится неологизм - «некоммуникабельность» потому, что его основа - слово «коммуникация» - вызывает в русской речи любые ассоциации, кроме самой в данном случае необходимой - человеческого общения, общения между людьми. Когда мы произносим «коммуникация», то в нашем представлении возникают уходящие в бесконечность железнодорожные шпалы, похожие на нотные линейки телеграфные провода, паутина полевого телефона и еще, простите за сравнение - канализационные трубы. Слово «коммуникация» пропитано техникой, как духами и потом; запаха человеческой души в нем не смог бы учуять даже питомец Карацупы прославленный Джульбарс.
Подлинные человеческие чувства не коммуникабельны. Разве может телеграфная лента (читай лента в соцсети), наклеенная на бланк (ползущая по монитору), словно пластырь, передать все их многообразие? Конечно, диск телефона вращается, но разве заменить ему человеческие глаза?
…Употребление неологизма «некоммуникабельность» для описания известных процессов, происходящих сейчас в западном обществе, тем более неоправданно, что само это общество готово валить все свои грехи, психозы и фобии именно на технику…
Но бог с ними, с терминами. Вернемся к тому, что за ними кроется.
Однажды мы разговорились об этой самой некоммуникабельности с известным английским актером и писателем Робертом Морли.
- Знаете, какое определение дал бы я нашему обществу? - спросил он и сам же ответил: - Общество молчальников. За исключением парламента и лондонского воскресного рынка «Петикоут-лейн», вся страна погружена в молчание. Дома кажутся вымершими. Правда, из окон доносятся завывания поп-музыки, сотрясающей радиоприемники, и бормотание телевизоров, но впечатление создается такое, что люди покинули свои жилища, забыв выключить всю эту технику. Конечно, если вы заглянете в окна, то обнаружите людей, хотя и они будут больше походить на восковые фигуры из музея мадам Тюссо. Он уткнулся в газету, она вяжет, дети тасуют пластинки или курят, уставившись в потолок. У них нет никакого желания поговорить друг с другом. Даже за обеденным столом. Впрочем, если вы обратили внимание, из наших домов стали исчезать и сами обеденные столы. Люди механически поглощают пищу, сидя перед телевизором. Самым распространенным английским словом становится «shutup!» (заткнись!).
Картина, нарисованная Морли, несколько заострена в полемических целях (о нет, сегодня она еще и ослаблена), но в общем верна. …Дело в том, что надстройка - философия индивидуализма и базис - частная собственность «совершенствуются» в том направлении, в той сфере, где человек из общественного животного, каковым ему надлежит быть, неумолимо превращается просто в животное(!!!).
Но у многих животных есть стадный инстинкт. Человек же, низведенный до этого уровня, одинок (а еще агрессивен и зол), как последний глаз идущего к слепым. Это не одиночество Гагарина в космосе или Чичестера в океане, это даже не одиночество святого Антония, убежавшего в пустыню от людей, от грехов человеческих и искушений. Это особый вид одиночества, род недуга, которым сейчас тяжело болен западный мир.
Люди, даже те, кто любит копаться в себе, предпочитают искать причины своих невзгод вовне. Сейчас модно обвинять технику, в частности телевидение (читай интернет).
- Телевизор, - говорит тот же Морли, - это своеобразный холодильник, в который мы сложили все наши мысли и чувства, вернее мы делегировали их ему. Он смеется за нас и плачет, радуется и тоскует. В наш молчаливый век он даже говорит за нас. Мы не настолько богаты, как американцы, чтобы заводить и содержать домашнего психиатра, который терпеливо слушал бы нас и беседовал с нами за наши деньги. В Англии роль такого психиатра выполняет телевизор.
Телевизор - холодильник человеческих мыслей и чувств. Неплохо сказано. Но телевизор не создал вакуум в отношениях между людьми. Он лишь заполнил его.
Маяковский говорил о драгоценной короне, которую можно купить за одно лишь человечье слово. А затем добавлял: «Неправда ли дешево? Поди, попробуй, как же, найдешь его!» Зловещее предсказание поэта сбывается. Простое человеческое слово становится редкостью… Охота за ним окажется менее успешной, чем охота на доисторического мамонта. «О боже, было ли сначала слово? Было ли оно вообще?» - восклицают терзаемые сомнениями верующие, которые и библию делегировали телевидению.
Люди мечутся в поисках этого простого человечьего слова. Готовы заплатить за него сколько угодно, словно ему есть рыночная цена, словно оно котируется на бирже. Роберт Морли предлагает, чтобы ищущие его нацепили на лацканы своих пиджаков значки с надписями: «Мне хочется поговорить по душам». Они узнавали бы друг друга в метро и в поезде, на улице и в машинной толчее и, не боясь нарваться на леденящее «shut up!» - (заткнись!), отводили бы душу в простой человеческой беседе.
…Больно, до слез больно слушать эти прекраснодушные и наивные прожекты.