Рефлексивная структура традиции
Продолжаем выяснение того, чем именно Гадамера не устраивал Гегель, и что он имел в виду, противопоставляя абсолютному знанию идеал "опыта как открытости новому". В чем состоит онтологическая основа этого идеала? Я уже говорил ( http://trombicula.livejournal.com/47387.html), что ключ к данному вопросу лежит в проведенном Гадамером усложнении отношения читателя и текста путем введения в него третьей стороны - традиции. Важно понять, что традиция отличается от моей погруженности в мир, т.е. захваченности предрассудками. Если я обнаруживаю себя захваченным предрассудками, это еще не значит, что я включен в традицию. Традиция требует свободного признания. Далее, обнаружение своей захваченности предрассудками бесплодно: констатация этой захваченности дает мне только формальную свободу от них, но не дает "правильного" мнения, которое можно было бы им содержательно противопоставить. Не так обстоит дело в случае традиции. Когда мы говорим о традиции, то "речь идет о том, чтобы помнить о собственной предвзятости, дабы текст проявился во всей его инаковости" (с. 320). Традиция, в понимании Гадамера, дает нам не сковывающие нас "догмы", а, напротив, "открытость к мнению другого или текста" (с. 319), которая только и является условием правильного понимания. Откуда же у традиции берутся столь чудесные свойства? Попробуем реконструировать ее рефлексивную структуру.
Представляется, что "помнить о собственной предвзятости" - это, в общем-то, вариант декартовского сомнения. Если я ко всему отношусь предвзято, то, понятное дело, что все вокруг сомнительно. Но "все сомнительно" - это не значит, что все ложно. Данные чувств не отвергаются, а ставятся под вопрос; чувство осознается именно как чувство, "мое", "субъективное". Я не заявляю, что видимый мною стол не существует "на самом деле", "в мире" (и что он есть только комплекс безотносительных к чему-либо "содержаний сознания", "ментальных событий"). Говоря так, я отрицал бы существование стола "вне ума", но при этом утверждал его существование "в уме". Я допускаю, что стол не существует, имея в виду, что он, быть может, не существует и в качестве образа, даже как "пустая фантазия". Конечно, когда мне, например, кажется, что я вижу красный цвет, невозможно допустить, будто "на самом деле" мне кажется, что я вижу желтый цвет. Но это как раз означает невозможность непосредственного отрицания красного, а не сомнения в нем. Сомнение состоит вот в чем: я сознаю, что красный цвет мне "кажется", что он субъективен, а значит, всегда может "раствориться", как растворяется ваза на известной картинке, когда вместо нее мы начинаем видеть два обращенные друг к другу профиля.
Это допущение составляет необходимую базу для свободного признания чего-либо существующим. "Стол есть" - это предрассудок: утверждая существование стола, я упускаю из виду свою субъективность, встроенные в меня гипотетические механизмы восприятия, которые помимо моей воли формируют образ стола. "Стола нет" - это утверждение, которое приводит к таким же предрассудкам, только место стола заступают "ментальные события": стола нет, но они - есть. А вот когда "быть может стола нет", это означает, что стол остается в подвешенном состоянии, ожидая моего суждения, пока я не подойду к нему с критерием "ясности и отчетливости". Стол сомнителен по существу, и сознание этого обстоятельства никуда не исчезает, но он виден ясно и отчетливо, поэтому я признаю его существующим.
Возможность зафиксировать стол в подвешенном состоянии и составляет, как очевидно, суть "открытости" и предпосылку для максимального проявления его "инаковости".
Теперь надо заметить, что та возможность, которую открывает сомнение - возможность свободного признания чего-либо - относится не к восприятию. У нас нет выбора - воспринимать или не воспринимать видимое нами. Это возможность, которая реализуется в следовании традиции. Здесь-то и возникает пресловутый "онтологически позитивный круг": я признаю традицию, утверждаю ее и тем же актом признания вовлекаюсь в нее. Я сознательно продолжаю традицию и ровно в меру этой сознательности оказываюсь внутри традиции. Так, взяв в качестве примера "стол", я делаю это именно потому, что "стол" - традиционный пример существующей вещи. Я беру его не потому, что он вдруг почему-то мне вспомнился, или случайно оказался передо мной, или потому что у меня существует некая особая склонность к столам. Стол жестко задан, но эта заданность не сможет реализоваться, не будучи осознанной в качестве заданности, в отличие от данности предметов восприятия, которая обязана своим существованием, напротив, тому, что, воспринимая, мы не сознаем данность как данность, как отношение нас и предмета, а имеем непосредственно перед собой "сам предмет".
(Продолжение следует)
Представляется, что "помнить о собственной предвзятости" - это, в общем-то, вариант декартовского сомнения. Если я ко всему отношусь предвзято, то, понятное дело, что все вокруг сомнительно. Но "все сомнительно" - это не значит, что все ложно. Данные чувств не отвергаются, а ставятся под вопрос; чувство осознается именно как чувство, "мое", "субъективное". Я не заявляю, что видимый мною стол не существует "на самом деле", "в мире" (и что он есть только комплекс безотносительных к чему-либо "содержаний сознания", "ментальных событий"). Говоря так, я отрицал бы существование стола "вне ума", но при этом утверждал его существование "в уме". Я допускаю, что стол не существует, имея в виду, что он, быть может, не существует и в качестве образа, даже как "пустая фантазия". Конечно, когда мне, например, кажется, что я вижу красный цвет, невозможно допустить, будто "на самом деле" мне кажется, что я вижу желтый цвет. Но это как раз означает невозможность непосредственного отрицания красного, а не сомнения в нем. Сомнение состоит вот в чем: я сознаю, что красный цвет мне "кажется", что он субъективен, а значит, всегда может "раствориться", как растворяется ваза на известной картинке, когда вместо нее мы начинаем видеть два обращенные друг к другу профиля.
Это допущение составляет необходимую базу для свободного признания чего-либо существующим. "Стол есть" - это предрассудок: утверждая существование стола, я упускаю из виду свою субъективность, встроенные в меня гипотетические механизмы восприятия, которые помимо моей воли формируют образ стола. "Стола нет" - это утверждение, которое приводит к таким же предрассудкам, только место стола заступают "ментальные события": стола нет, но они - есть. А вот когда "быть может стола нет", это означает, что стол остается в подвешенном состоянии, ожидая моего суждения, пока я не подойду к нему с критерием "ясности и отчетливости". Стол сомнителен по существу, и сознание этого обстоятельства никуда не исчезает, но он виден ясно и отчетливо, поэтому я признаю его существующим.
Возможность зафиксировать стол в подвешенном состоянии и составляет, как очевидно, суть "открытости" и предпосылку для максимального проявления его "инаковости".
Теперь надо заметить, что та возможность, которую открывает сомнение - возможность свободного признания чего-либо - относится не к восприятию. У нас нет выбора - воспринимать или не воспринимать видимое нами. Это возможность, которая реализуется в следовании традиции. Здесь-то и возникает пресловутый "онтологически позитивный круг": я признаю традицию, утверждаю ее и тем же актом признания вовлекаюсь в нее. Я сознательно продолжаю традицию и ровно в меру этой сознательности оказываюсь внутри традиции. Так, взяв в качестве примера "стол", я делаю это именно потому, что "стол" - традиционный пример существующей вещи. Я беру его не потому, что он вдруг почему-то мне вспомнился, или случайно оказался передо мной, или потому что у меня существует некая особая склонность к столам. Стол жестко задан, но эта заданность не сможет реализоваться, не будучи осознанной в качестве заданности, в отличие от данности предметов восприятия, которая обязана своим существованием, напротив, тому, что, воспринимая, мы не сознаем данность как данность, как отношение нас и предмета, а имеем непосредственно перед собой "сам предмет".
(Продолжение следует)