Он не понимал
Он не понимал, как смог прожить с ней всю жизнь. И, даже тогда, еще живя с ней в одной квартире, ложась спать по вечерам, возвращаясь к ней с работы, не понимал, что это проходит его жизнь с ней. Пришло только с ее уходом.
У нее был, конечно, невыносимый характер. Если это вообще можно было назвать характером. Сплошная нервотрепка была его жизнь с ней. И сущая бессмысленность. Она совершала непонятные поступки. Всю жизнь. У них было полное несовпадение всего, что только может не совпадать. И даже не в противоположность; когда ему хотелось горячего чаю, ей хотелось даже не мороженого, а, например, в балет. Или когда он выбирал подарок кому-то там на свадьбу, ей совсем не хотелось говорить, какие чашки красивее. И она совсем не предлагала подарить часы на стену. Она зачем-то его все время целовала в ухо.
Теперь, стоя на кладбище у ее теплой могилы, поседев за несколько часов, совсем одинокий и пьяный, он осознал действительность. Непонятно было только одно: почему же теперь? Когда ее уже не стало?
…
Они познакомились, кажется, еще в яслях. Он еще не очень умел ходить, а она все время тащила его, ухватившись за ползунки. То в сторону, то взад. Вперед - никогда. Но все время за собой. Когда он пошел, она временно потеряла к нему интерес. Он сходил тогда с ума. Потом, месяца через 3-4, когда в связи с летом, стали выпускать на улицу, она снова о нем вспомнила. Снова стала брать теперь уже за руку или за волосы - у него были длинные, как у девчонки. Когда, лет через 20, он спросил, почему, она не задумываясь, сказала: «Мне было страшно. Расстояния были уже не те». И только еще через 15 он понял, что страшно ей было за него.
Потом, за год до окончания детсада, она исчезла, ее родители получили квартиру в другом районе. Его жизнь, конечно, очень остановилась. Он стал сильно болеть. Зачах, стал покрываться буроватыми пятнами; врачи очень хотели у него что-то вырезать, например, селезенку. Ему же пятна совсем не мешали. Его беспокоило нечто другое. Тогда он еще не понимал, что это ему так хочется умереть от тоски.
Спасла бабушка, рассказав за попыткой ужина, что ее родители разводятся, и она переезжает с мамой в старую квартиру.
Температура спала сама собой. И даже ужин неожиданно оказался съедобным. И селезенка осталась на какое-то время при нем.
…
Она увидела его первой. Сама подошла и отдала портфель. В первый класс она шла почти на голову выше его. Сзади шли, ничего не говоря и вообще боясь дышать, ее отец и его мама. Они уже все поняли про них. Давно. Молчали всё. Сила их совместности была так велика, что никто не решался вмешиваться. Тогда вышел на экраны «Вам и не снилось». Их посадили вместе, несмотря на разность в росте. Ее отец, предупреждая последствия возможного разделения, подошел к учительнице. Та обиделась, спросив: «Я что, по-вашему, слепая, да?» Так они и сидели на второй парте в левом ряду: его дальше посадить было нельзя, он был очкариком и низкий. Она с тех пор научилась сутулиться: иначе дети за ней не видели доску.
В пятом классе он перерос ее временно. Их отсадили на четвертую парту, и она смогла выпрямиться. В восьмом - окончательно и на 25 сантиметров. Она стала носить туфли на каблуках.
В предпоследнем классе у нее случился роман с Достоевским. Он негодовал, злился, ничего не мог сделать.
Были дискотеки, он ходил, ему нравилось движение. Таня Овсиенко суханковским голосом «Музыкана-а-ассвязала» и орлиное «хотелькалифорни-а-а». Она избегала. Брезговала прикасаться к людям. На толпинных видах развлечений это всегда неизбежно. У нее уже был «Pablo Honey». Она засыпала под «You» и чистила зубы под «Creep».
В третьей четверти у него случился роман с самой красивой девочкой в школе из класса на год старше. Девочка была из бедной семьи и брала у него бутерброды и на тушь и не разрешала целовать в губы. На девятое мая он готовился пригласить ее на дачу с ночевкой и последствиями и купил презервативы и колечко. Пригласить собирался на первомайской демонстрации торжественно и при всех. На демонстрацию красивая девочка из старшего класса не пришла, оказалось, она была на пятом месяце от неизвестно кого.
Той же ночью ему приснился Федор Михалыч, без бороды и в шляпе. Он смотрел строго и прямо в глаза, не осуждающе, а пытаясь понять. Потом сказал какую-то фразу, которая дословно сразу же забылась, но смысл остался. Не нужно совершать чужие проступки. За ними может последовать чужое наказание.
Он проснулся, оделся, съездил на рынок за цветами и пошел к ней. Больше он ей не изменял.
…
Она стала рисовать самолеты и читать об Африке. Он говорил ей, что она тратит впустую свою жизнь. Она смотрела на него и пыталась научиться выговаривать слово «муж» применительно к нему. Получалось сомнительно. Слова «море», «спать» и, к примеру, «гаишник» звучали куда реальнее. Он все еще дарил ей цветы, преимущественно розы. Она ставила их на подоконник и говорила: «Пусть еще денек подышат…»
К нему все время приходили друзья и еще какие-то люди. Она, конечно, хорошо готовила. Пироги, кулебяки, все такое. Только есть с ними вместе она не очень могла. Ей всегда казалось, что вот этот мужчина все-таки не наелся. Такими голодными глазами они все смотрели на нее. Ей хотелось убежать и дать им всем доесть. Он не позволял. Она не понимала его доводы, но оставалась; понять было сложнее, чем остаться.
Потом он стал часто приглашать ее в рестораны и другие места совместного пищеварения. Ее немножко приташнивало есть рядом с и вовсе незнакомыми людьми. В этом было нарушение ее границ. Такие вот покушения. Но она ходила, держалась, отдавала долг.
Она любила поорать в тишине. На отдыхе, когда ей все же удавалось затащить его (одну ее он никак не отпускал) в какую-то безлюдность, она орала во всю глотку. Он затыкал уши, недоумевая. Надеясь, что с возрастом это пройдет. Ей же с возрастом все легче становилось ему врать и обводить его вокруг пальца, в результате чего они все чаще оказывались в подходящих для уединенного ора местах.
…
Когда у них родился ребенок, он все никак не мог понять, почему она путает их имена и все время зовет их сына его именем. В их именах даже букв одинаковых не было. Он даже несколько раз ее за это ненавидел. Она смотрела на него выпуклыми глазами и спрашивала в ответ, зачем же столько искусственных расхождений.
А еще она плакала, когда он приходил из парикмахерской в обрезках волос и струшивал с балкона пиджак и рубашку. Она с такой тоской смотрела на улетающие осколки его плоти! Даже пыталась хватать руками, как снежинки.
По ночам она просыпалась и листала книги. Не читала, а просто листала. Он просыпался от этого взнервированный, тащил ее под свое одеяло. Она смотрела на него виновато, соглашалась, обнимала сзади, целовала в спину, он засыпал; она пряталась в ванной и снова листала. Именно ночами. Днем терялось волшебство.
…
Она никогда не болела. Даже простудой. И умерла не от болезни. Он знал, что ей нужно было уходить. Пришло ее время. Зачем он прожил с ней всю жизнь?... И главное, как смог?
У нее был, конечно, невыносимый характер. Если это вообще можно было назвать характером. Сплошная нервотрепка была его жизнь с ней. И сущая бессмысленность. Она совершала непонятные поступки. Всю жизнь. У них было полное несовпадение всего, что только может не совпадать. И даже не в противоположность; когда ему хотелось горячего чаю, ей хотелось даже не мороженого, а, например, в балет. Или когда он выбирал подарок кому-то там на свадьбу, ей совсем не хотелось говорить, какие чашки красивее. И она совсем не предлагала подарить часы на стену. Она зачем-то его все время целовала в ухо.
Теперь, стоя на кладбище у ее теплой могилы, поседев за несколько часов, совсем одинокий и пьяный, он осознал действительность. Непонятно было только одно: почему же теперь? Когда ее уже не стало?
…
Они познакомились, кажется, еще в яслях. Он еще не очень умел ходить, а она все время тащила его, ухватившись за ползунки. То в сторону, то взад. Вперед - никогда. Но все время за собой. Когда он пошел, она временно потеряла к нему интерес. Он сходил тогда с ума. Потом, месяца через 3-4, когда в связи с летом, стали выпускать на улицу, она снова о нем вспомнила. Снова стала брать теперь уже за руку или за волосы - у него были длинные, как у девчонки. Когда, лет через 20, он спросил, почему, она не задумываясь, сказала: «Мне было страшно. Расстояния были уже не те». И только еще через 15 он понял, что страшно ей было за него.
Потом, за год до окончания детсада, она исчезла, ее родители получили квартиру в другом районе. Его жизнь, конечно, очень остановилась. Он стал сильно болеть. Зачах, стал покрываться буроватыми пятнами; врачи очень хотели у него что-то вырезать, например, селезенку. Ему же пятна совсем не мешали. Его беспокоило нечто другое. Тогда он еще не понимал, что это ему так хочется умереть от тоски.
Спасла бабушка, рассказав за попыткой ужина, что ее родители разводятся, и она переезжает с мамой в старую квартиру.
Температура спала сама собой. И даже ужин неожиданно оказался съедобным. И селезенка осталась на какое-то время при нем.
…
Она увидела его первой. Сама подошла и отдала портфель. В первый класс она шла почти на голову выше его. Сзади шли, ничего не говоря и вообще боясь дышать, ее отец и его мама. Они уже все поняли про них. Давно. Молчали всё. Сила их совместности была так велика, что никто не решался вмешиваться. Тогда вышел на экраны «Вам и не снилось». Их посадили вместе, несмотря на разность в росте. Ее отец, предупреждая последствия возможного разделения, подошел к учительнице. Та обиделась, спросив: «Я что, по-вашему, слепая, да?» Так они и сидели на второй парте в левом ряду: его дальше посадить было нельзя, он был очкариком и низкий. Она с тех пор научилась сутулиться: иначе дети за ней не видели доску.
В пятом классе он перерос ее временно. Их отсадили на четвертую парту, и она смогла выпрямиться. В восьмом - окончательно и на 25 сантиметров. Она стала носить туфли на каблуках.
В предпоследнем классе у нее случился роман с Достоевским. Он негодовал, злился, ничего не мог сделать.
Были дискотеки, он ходил, ему нравилось движение. Таня Овсиенко суханковским голосом «Музыкана-а-ассвязала» и орлиное «хотелькалифорни-а-а». Она избегала. Брезговала прикасаться к людям. На толпинных видах развлечений это всегда неизбежно. У нее уже был «Pablo Honey». Она засыпала под «You» и чистила зубы под «Creep».
В третьей четверти у него случился роман с самой красивой девочкой в школе из класса на год старше. Девочка была из бедной семьи и брала у него бутерброды и на тушь и не разрешала целовать в губы. На девятое мая он готовился пригласить ее на дачу с ночевкой и последствиями и купил презервативы и колечко. Пригласить собирался на первомайской демонстрации торжественно и при всех. На демонстрацию красивая девочка из старшего класса не пришла, оказалось, она была на пятом месяце от неизвестно кого.
Той же ночью ему приснился Федор Михалыч, без бороды и в шляпе. Он смотрел строго и прямо в глаза, не осуждающе, а пытаясь понять. Потом сказал какую-то фразу, которая дословно сразу же забылась, но смысл остался. Не нужно совершать чужие проступки. За ними может последовать чужое наказание.
Он проснулся, оделся, съездил на рынок за цветами и пошел к ней. Больше он ей не изменял.
…
Она стала рисовать самолеты и читать об Африке. Он говорил ей, что она тратит впустую свою жизнь. Она смотрела на него и пыталась научиться выговаривать слово «муж» применительно к нему. Получалось сомнительно. Слова «море», «спать» и, к примеру, «гаишник» звучали куда реальнее. Он все еще дарил ей цветы, преимущественно розы. Она ставила их на подоконник и говорила: «Пусть еще денек подышат…»
К нему все время приходили друзья и еще какие-то люди. Она, конечно, хорошо готовила. Пироги, кулебяки, все такое. Только есть с ними вместе она не очень могла. Ей всегда казалось, что вот этот мужчина все-таки не наелся. Такими голодными глазами они все смотрели на нее. Ей хотелось убежать и дать им всем доесть. Он не позволял. Она не понимала его доводы, но оставалась; понять было сложнее, чем остаться.
Потом он стал часто приглашать ее в рестораны и другие места совместного пищеварения. Ее немножко приташнивало есть рядом с и вовсе незнакомыми людьми. В этом было нарушение ее границ. Такие вот покушения. Но она ходила, держалась, отдавала долг.
Она любила поорать в тишине. На отдыхе, когда ей все же удавалось затащить его (одну ее он никак не отпускал) в какую-то безлюдность, она орала во всю глотку. Он затыкал уши, недоумевая. Надеясь, что с возрастом это пройдет. Ей же с возрастом все легче становилось ему врать и обводить его вокруг пальца, в результате чего они все чаще оказывались в подходящих для уединенного ора местах.
…
Когда у них родился ребенок, он все никак не мог понять, почему она путает их имена и все время зовет их сына его именем. В их именах даже букв одинаковых не было. Он даже несколько раз ее за это ненавидел. Она смотрела на него выпуклыми глазами и спрашивала в ответ, зачем же столько искусственных расхождений.
А еще она плакала, когда он приходил из парикмахерской в обрезках волос и струшивал с балкона пиджак и рубашку. Она с такой тоской смотрела на улетающие осколки его плоти! Даже пыталась хватать руками, как снежинки.
По ночам она просыпалась и листала книги. Не читала, а просто листала. Он просыпался от этого взнервированный, тащил ее под свое одеяло. Она смотрела на него виновато, соглашалась, обнимала сзади, целовала в спину, он засыпал; она пряталась в ванной и снова листала. Именно ночами. Днем терялось волшебство.
…
Она никогда не болела. Даже простудой. И умерла не от болезни. Он знал, что ей нужно было уходить. Пришло ее время. Зачем он прожил с ней всю жизнь?... И главное, как смог?