(no subject)
«Ужасно вялый мужчина, - - подумала она, - - весь в родинках, да чистый - шершавости в нем нет!» А. Платонов
Этот текст писался необычайно легко. Легко, потому что беспричинно и отрешенно, поэтому уютно.
Случилось предсказуемое. Страх потери опричинил ее. Однако же и потом страх не ушел, не удовлетворился. Вопреки ожиданиям, он стал еще более выразителен, силен и навязчив. Победитель, страх окрасился в яркие цвета талого снега, завернулся в тухлые ошмётки виктории, спрятав под ними свое несовершенство, уселся в кресло, озираясь по сторонам. То ли упиваясь своим присутствием, то ли гнетясь им. Было не ясно, была ли его улыбка оскалом или же был оскал улыбкой...
Страх изменил всю жизнь вокруг. Окна стали плоскими, вода мокрой, старость дряблой. Ласточка приземлилась на землю и задохнулась от невозможности взлететь, умерла.
Музыка звучала теперь из-под пальцев мертвая.
Превращения эти происходили мгновенно-медленно и оттого кружилась голова, гудело в висках, тёрпкло под языком. Мгновения не запоминались, а смазывались в дешевое и кровавое зрелище.
Было непонятно, отчего про убийц говорят, что у них руки испачканы кровью. Ведь это они своими грязными руками пачкали кровь своих же жертв! Какая же несправедливость в определениях! И не отсюда ли такое жесткое и безразлично-обезличенное непонимание?
Еще более странным было утверждение, будто солнце выходит из-за туч. Какой же абсурд, однако! Это ведь ветер разгоняет тучи, а солнце просто ждет, когда ему очистят дорогу.
Сколько всякой ерунды.... Наверное, и тут тоже приложил свою руку страх.
Со временем ерунда стала важной, ожирнилась, набралась значимости, зазвучала отовсюду. И страх перестал быть чувством, выбольшился до невидимости, отделился от всего, ожизнился и был теперь сам по себе. Он стал самостоятельной особью, параллельной действительностью, гнетущей и оглушающей своей свершившестью и недосягаемостью, несмотря на тесную близость.
Уже давно было забыто, перед чем он, страх, родился, как рос, как превращался в монстра. Не осталось воспоминаний, разве что фантомные. Те же были настолько привычны и уместны, что не смущали, а, напротив, придавали некую уверенность и иллюзировали устойчивость. Стоять на них было нельзя, но факт их как бы присутствия придавал как бы возможность как бы стояния.
Этот текст писался необычайно легко. Легко, потому что беспричинно и отрешенно, поэтому уютно.
Случилось предсказуемое. Страх потери опричинил ее. Однако же и потом страх не ушел, не удовлетворился. Вопреки ожиданиям, он стал еще более выразителен, силен и навязчив. Победитель, страх окрасился в яркие цвета талого снега, завернулся в тухлые ошмётки виктории, спрятав под ними свое несовершенство, уселся в кресло, озираясь по сторонам. То ли упиваясь своим присутствием, то ли гнетясь им. Было не ясно, была ли его улыбка оскалом или же был оскал улыбкой...
Страх изменил всю жизнь вокруг. Окна стали плоскими, вода мокрой, старость дряблой. Ласточка приземлилась на землю и задохнулась от невозможности взлететь, умерла.
Музыка звучала теперь из-под пальцев мертвая.
Превращения эти происходили мгновенно-медленно и оттого кружилась голова, гудело в висках, тёрпкло под языком. Мгновения не запоминались, а смазывались в дешевое и кровавое зрелище.
Было непонятно, отчего про убийц говорят, что у них руки испачканы кровью. Ведь это они своими грязными руками пачкали кровь своих же жертв! Какая же несправедливость в определениях! И не отсюда ли такое жесткое и безразлично-обезличенное непонимание?
Еще более странным было утверждение, будто солнце выходит из-за туч. Какой же абсурд, однако! Это ведь ветер разгоняет тучи, а солнце просто ждет, когда ему очистят дорогу.
Сколько всякой ерунды.... Наверное, и тут тоже приложил свою руку страх.
Со временем ерунда стала важной, ожирнилась, набралась значимости, зазвучала отовсюду. И страх перестал быть чувством, выбольшился до невидимости, отделился от всего, ожизнился и был теперь сам по себе. Он стал самостоятельной особью, параллельной действительностью, гнетущей и оглушающей своей свершившестью и недосягаемостью, несмотря на тесную близость.
Уже давно было забыто, перед чем он, страх, родился, как рос, как превращался в монстра. Не осталось воспоминаний, разве что фантомные. Те же были настолько привычны и уместны, что не смущали, а, напротив, придавали некую уверенность и иллюзировали устойчивость. Стоять на них было нельзя, но факт их как бы присутствия придавал как бы возможность как бы стояния.