Вальтер Ф. Отто "Греческие боги", избранные главы
Книга шестьсот сорок пятая
Вальтер Ф. Отто "Греческие боги", избранные главы (Walter F. Otto "Die Götter Griechenlands", 1929)
Журнал "Герменея", № 9 2017 г., с.3-51, № 10 2018 г., с.3-26
https://germeneia.ru/files/load/Hermeneia-9.pdf
https://germeneia.ru/files/load/Hermeneia-10.pdf
Античность является одной из несущих конструкций европейской культуры, и потому возвращение мыслью к античности всегда будет естественной мыслительной практикой европейского человека.
Античность, особенно греческая, будоражит ум - мы склонны считать, что она не только седое прошлое, она еще не исчерпана и что-то оттуда может оказаться неожиданно актуально сейчас. Не факты или исторические параллели, а скорее некие ходы мысли. И потому изучение и осмысление античности нам интересно.
Изучение и осмысление, особенно второе - это не обязательно наука, это еще и своеобразная интеллектуальная игра. То, что для автора является наукой, для читателя, особенно неспециалиста, скорее будет именно игрой - проверить научную добросовестность он не может (для этого надо быть специалистом), а вот оценить красоту и внутреннюю логичность и стройность интеллектуальных построений автора - вполне. В этом смысле научные книги только тем отличаются от поэзии и беллетристики, что их содержание гораздо более обширно и разнообразно, при этом взаимоувязано.
Это было небольшое рассуждение на тему, почему книги гуманитарных наук читают и праздноинтересующиеся даженедилетанты. Читать так естественнонаучные книги, скорее всего, не получится - разве что вводную главу и предисловие.
Возвращаемся к описываемой книге. Она издана и целиком, но мне попались эти несколько глав и я их прочел - к полной книге, возможно, обращусь когда-ньть потом.
Эта книга - попытка понимания древнегреческой религии.
Современному человеку нелегко достичь верного понимания древнегреческой религии. Исполненный восхищения, стоит он перед образами богов великой эпохи и чувствует, что величие этих образов не имело и не будет иметь себе равных. Взирая на них, он может, пожалуй, ощутить некий трепет перед вечным,- но то, что он слышит об этих богах и о связи между ними и человеком, не находит отклика в его душе. Ему словно недостает подлинного религиозного отзвука, той мелодии невыразимого душевного подъема и торжественности, знакомой нам по благоговейным чувствам нашего детства. И если мы как следует припомним это ощущение, станет ясно, чего нам не хватает. Эта религия столь естественна, что в ней словно бы вовсе отсутствует понятие священности.
Автор рассматривает греческую религию гомеровского времени, в более позднее время она довольно сильно эволюционировала и изменилась, равно как и иной была в предшествующий период. Такое ограничение времени заодно ограничивает и источники - поэмы Гомера и Гесиода в основном.
Нет веры, в которой чудо в прямом смысле этого слова - как нарушение природного порядка - играло бы столь же незначительную роль в божественных откровениях, как в вере древнегреческой. Читателю Гомера должно бросаться в глаза, что в повествовании поэта, несмотря на постоянные упоминания богов и их мощи, почти не встречается чудес.
У Гомера ничего не совершается без зримого явления образа божества, стоящего за этими событиями. Однако при этой немыслимой близости божественного все происходит естественным образом. Мы слышим - и даже видим в живо выписанных образах, - как некое божество в нужный момент нашептывает растерянному герою спасительную мысль; мы слышим, как оно вызывает воодушевление и возгревает мужество, как делает члены героя гибкими и легкими, а его оружию дает уверенность и силу. Но если мы внимательнее рассмотрим эти случаи божественного воздействия, то увидим, что они всегда имеют место в тот знаменательный момент, когда человеческие силы внезапно, словно от электрического импульса, взрываются озарением, решением или действием. Эти-то решающие повороты, которые, как известно всякому внимательному наблюдателю, относятся к обычному для деятельной жизни опыту, и представляются грекам божественными откровениями. Однако на присутствие божественного им указывает не одно лишь течение событий с его решающими моментами, но и постоянство. За всеми великими формами и состояниями жизни и бытия греки различают вечный лик того или иного божества. Эти существа все вместе составляют священное бытие мира. Потому-то поэмы Гомера так исполнены близости и присутствия божеств, как никакая иная нация или эпоха. В мире этих поэм божественное не подчиняет природные события себе как верховной силе: оно являет себя в самих формах природного, как его сущность и бытие. Когда для других совершаются чудесные деяния, в душе грека происходит еще большее чудо: он оказывается в силах увидеть предметы живого опыта так, что они являют ему чтимые черты богов, не лишаясь при этом ни малейшей части своей природной действительности.
Гомеровы боги это Зевс и Ко; до них были титаны. автор рассматривает мифологию и религию догомерова, титанического периода, и выявляет отличия - вернее, архаические черты:
И в то же время образ бога неба обращает наше внимание на один из важнейших феноменов доисторического духовного мира - древний миф. Необходимо понимать, что ему пришел конец, когда возобладало новое мировоззрение. Интерес этого мировоззрения сосредоточен на четко очерченных, личных образах. Древний же миф - это такое событие, величие и значительность которого поглощает индивидуальности тех, кто действует и страдает в нем.
Мировоззрения различных народов можно разделить по признаку того, насколько магическое мышление наполняет их и правит ими. Однако ни один народ в центральной части своего мировоззрения не преодолел магию настолько полно, насколько это сделали греки. В гомеровском мире как у богов, так и у людей магия не значит ничего, и даже те редкие случаи, в которых появляется нечто вроде колдовства, прямо свидетельствуют о том, насколько колдовство уже чуждо этому миру. Боги не колдуют, даже если порой совершают нечто способом, напоминающим древнее колдовство. Их власть, как и их сущность, опирается не на магическую силу, а на бытие природы. «Природа» - вот то великое новое слово, которое зрелый греческий дух противопоставил первобытной магии. Именно отсюда пролегает путь к искусствам и наукам греков. Но в те времена, когда первобытные мифы еще были живы, магия - чей дух исчез вместе с древними мифами - видимо, имела немалое значение. Поэтому в мифических повествованиях чудо, совершенно чуждое гомеровскому духу, занимает важное место.
Удивительнейшие события в мире и поразительнейшие, чудеснейшие способности высших существ - это образы и мысли, некогда наполнявшие дух. Однако новый дух смотрит на наличное бытие (Dasein) другими глазами. Для него наибольшее значение имеют не события и способности, но бытие. Божества становятся образами действительности, в которых многообразное бытие природы обретает свое совершенное, вечное выражение. Тем самым древний миф оказывается отброшен, магия преодолена, а боги окончательно отделяются от стихии.
Рассмотрев отличия гомеровских богов от религии предшествующего периода, автор переходи к анализу основных древнегреческих богов. Исключая из рассмотрения Зевса (тот слишком велик и объединяет в себе все) он рассматривает Афину, Аполлона, Артемиду, Афродиту и Гермеса. Такой выбор определяется исключительно значимостью этих богов в сочинениях Гомера. В журнале опубликована только глава, посвященная Афине, к которой мы и переходим.
Первым делом автор ставит вопрос: можно ли называть Афину богиней войны?
Гомеровской Афине, во всяком случае, подобное определение не подходит, при всей любви этой богини к битвам и при всей ее боевой мощи: она богиня битв, но в гораздо большей степени - заклятый враг того дикого духа, что всем своим существом растворяется в упоении хаосом битвы. [...] Древние сказания о героях, в которых Афина принимает столь деятельное участие, рисуют ее нам как богиню свершений, но свершения эти не только лишь военные. Она вдохновляет Геракла и помогает ему в его подвигах, но сколько среди этих подвигов таких, где мы могли бы назвать его божественную покровительницу Девой Битвы? Она содействует Ахиллесу, Диомеду и другим своим фаворитам на поле брани, но с не меньшим успехом помогает Ясону построить корабль, а Беллерофонту - взнуздать жеребца. Одиссея она поддерживает в самых разных трудных ситуациях.
Отвага, воля к победе и неустрашимость-вот то, что Афина являет мужам, чего она хочет от них и на что их вдохновляет. Но все это - ничто без рассудительности и озаряющей ясности ума. Более того, эти последние -то, в чем деяние берет свое начало; ими прежде всего исполнено существо богини победы. И этот ее свет светит не одному лишь воину на поле брани; где бы в жизни ни замышлялось, ни свершалось и ни отстаивалось великое и героическое - всюду присутствует она. [...] Она - сияние ясного, сильного взора, к которому свершение стремится, подобно крылатой Нике, слетающей с венком из рук богини к победителю. Она - Вечно Близкая, чьи сверкающие глаза встречают героя в нужный момент, призывая его на разумнейшие, мужественнейшие дела.
Если Аполлон - бог отдаления, а потому - бог чистоты и познания, то Афина - богиня близости присутствия. В этом она схожа с Гермесом. Как и этот последний, она направляет своих любимцев, а иногда, как и он, сопровождает этих героев. И в то же время эти направляющие наставления всеобъемлюще различны. Божественное присутствие и руководство у Гермеса - это чудесная удача внезапного выигрыша, находки, поимки и безответственного наслаждения. Напротив, у Афины божественное присутствие и руководство - это озарение и вдохновение на победоносное овладение и свершение. Гермесу принадлежит таинственное, сумеречное, призрачное; Афине же - ясное как день.
Здесь также уместно сравнение. В Аполлоне мы видим совершенно мужественного мужчину. Возвышенная отстраненность, преобладание познания, творческий эталон - это и все с этим связанное, включая музыку в широчайшем смысле этого слова, в конечном итоге остается чуждым женщине в мужчине. И все это - Аполлон. Но совершенство живого присутствия, ясные и победоносные поступки, не служащие некой далекой, бесконечной идее, но овладевающие моментом - это тот триумф, который издавна восхищал женщину в мужчине, на который она вдохновляет его, возвышенному стремлению к которому он может у нее научиться. Божественная ясность обдуманного деяния, готовность к сильнейшему и непреклоннейшему, неослабная воля к победе - это, как бы парадоксально ни звучало, дар женщины мужчине, который от природы чужд моменту и стремится в бесконечность. Теперь становится понятной женственность божественного существа, которое, тем не менее, полностью стоит на стороне мужчины. Она означает победу благородства прекрасного над грубостью и варварством, нисколько не примешивая, однако, к этому уступчивости и мягкости. Женщина, при всем ее обаянии, сильнее и тверже мужчины в следовании своей воле.
Как говорится, за каждым успешным мужчиной стоит настойчивая женщина. Теперь мы знаем имя этой женщины - Афина. Русская пословица гласит, что жена дана мужчине для выноса мозга "мужчина - голова, а женщина - шея: куда повернет, туда и будет". Вот эту-то составляющую женской натуры и воплощает Афина.
Причем в этом воплощении проделана большая теоретическая работа по вычленению этой составляющей, понимание того, что она вполне самостоятельна и не смешана с другими составляющими женской натуры (в реальных женщинах они, разумеется, перемешаны).
Ей чуждо все мечтательное, все тоскующее и томное. Она не знает нежного упоения любви.
Благосклонность и союз Афины подобны той дружбе, которую мужчины питают к мужчинам.
И при всем том в богине нет ни намека женственной склонности, ни следа женского служения мужчине. Афина - женщина, но так, как если бы она была мужчиной.
Отделение волевой составляющей женской натуры от собственно женственности - это нетривиально.
Вера в Афину берет начало не в какой-то отдельной нужде, отдельной потребности человеческой жизни. Она - смысл и реальность некоего целого, совершенного в себе самом мира-ясного, сурового, полного славы, мужского мира планов и свершений, радость которого - в борьбе. Этот мир включает в себя также и женское начало. Но женщина принадлежит Афине не как возлюбленная или мать, не как танцовщица или амазонка, а как житейски мудрое и искусное в творчестве существо.
Ясный дух подлинной Афины не имеет ничего общего с чистым познанием и прочими делами Муз.
Ей чужды хладнокровная отстраненность, независимый взор изучающего размышления и проистекающее из них стремление к высшим формам. Она лишена музыки в собственном и широчайшем смысле этого слова. Об Афине говорят, что она изобрела флейту, но говорят также, что она тут же отбросила ее в сторону. И, напротив, изобретение военной трубы совершенно согласно с ее сущностью.
Афина - это смелая прямота, спасительное присутствие духа, стремительное действие. Она - Вечно Близкая.
На этом рассмотрение Афины заканчивается. Дальше в книге идут главы, посвященные другим богам, но журнальная публикация на этом закончена. В следующем номере журнала опубликована последняя глава книги и посвящена она рассмотрению понятия "Судьба".
Мы знакомимся с той своеобразной картиной мира, в рамках которой древнегреческий дух толковал ночную сторону существования и ее воздействие на поведение богов. Эта ночная сторона - смерть
и все то, что неизбежно приводит к смерти. Там, где истекает жизненный срок, заканчивается и сущностная сила богов, и они исчезают. Но самое ужасное в том, что есть точка, где их живые образы сами превращаются в демонически враждебные и, как кажется, становятся судьбой и силами смерти; однако это только кажется, что и будет показано в последней части наших размышлений.
Чем бы ни объяснялось бессилие богов в данном конкретном случае, у их мощи есть четкие границы, некое принципиальное «досюда и не дальше!» И это - смерть. Никто из богов не может вернуть к жизни умершего, ничья божественная воля не простирается до царства теней прошлого. Но то же самое справедливо и для прочих религий, даже для Ветхого Завета. Греческие же воззрения идут много дальше и заключают в себе еще один, более глубокий смысл. Здесь божество не просто не имеет никакой власти над мертвыми - оно не может оградить и живых от предназначенной им смерти.
Богам свойственно дарить, помогать, просвещать. Порой может казаться, будто предопределение судьбы наделяет человека и неким положительным благом; однако вся совокупность ее воздействий не оставляет сомнений в том, что ее сущность не положительная, а отрицательная. Она ставит перед временем границы, перед благополучием - крах, перед жизнью - смерть. Крах, прекращение, ограничение, все формы «досюда и не далее» - это формы смерти. И сама смерть есть главенствующий смысл рока. Там, где звучит имя Мойры, прежде всего вспоминается неизбежность смерти; и в этой неизбежности, вне всякого сомнения, коренится сама идея Мойры.
Там, где божественное едино с полнотой жизни, смерть должна быть отделена от него глубокой пропастью. Ибо все живое воспринимает смерть как нечто в высшей степени чуждое себе и неспособно поверить, будто она может быть частью смысла и здания самой жизни.
Боги принадлежат жизни. Чтобы встретить их, живущий должен двигаться, идти вперед, быть деятельным. Тогда боги осеняют его своей силой и великолепием и являют ему во внезапном откровении свой небесный лик. И потому тот, кто больше не в пути, уже не может встретиться с божеством. К мертвым, все бытие которых есть минувшее, к образам прошлого, отторгнутым от всяческого настоящего, божество не может более иметь никакого отношения. Однако оно не выходит и навстречу тому, чей путь завершается. Здесь пересекаются обе сферы. Что происходит при этом пересечении - для рационалистической мысли остается тайной.
Мойра - судьба. Мойра не является богом, она даже не личность, это безличностная сила, сродни физическому закону. И управляет она, по сути, только одним - смертью. Она отмеряет человеку его судьбу, т.е. время смерти. И продлить это время боги не властны. Однако человек может умереть и раньше - "сверх судьбы". И вот тут-то боги ему помогают избежать такой смерти, не-неизбежной.
Гибель Энея стала бы чрезвычайным происшествием, «сверх судьбы» (ὑπὲρ μοῖραν), как говорится в другом месте (ст. 336). Итак, само по себе вполне представимо, чтобы нечто произошло «сверх судьбы» (ὑπὲρ μόρον). Однако, как мы видим, это не означает, будто судьба может не исполниться и для ее осуществления требуется вмешательство того или иного бога. Содержание «предопределения» - это всегда «нет», отрицание и, следовательно, гибель или болезненный ущерб; а все, что сверх того, не отменяет предопределения, но лишь упрочивает его. Не «против судьбы» - гласит выражение - но «сверх нее» (ὑπὲρ μόρον, ὑπὲρ μοῖραν).
Когда же грозит случиться несчастье, не определенное или еще не определенное судьбой, в дело вступают боги, дабы не допустить излишнего.
Бывают, однако, не только абсолютные, но и условные предопределения, которые можно назвать судьбой постольку, поскольку они с неумолимой суровостью устанавливают для определенных поступков определенные последствия еще до того, как будет принято решение сделать первый шаг. В мифах известен целый ряд подобных примеров. Если Метида родит сына, он станет царем богов (Гесиод, «Теогония», ст. 897). Если Зевс сопряжется с Фетидой, его свергнет собственный сын. Если Лай породит наследника с Иокастой, этот наследник станет отцеубийцей. В этом случае решение становится абсолютно определяющим - но само остается свободным. Вынужденное решение было бы «сверх судьбы». Самих богов от этого оберегает их знание судьбы. Человека же боги стремятся предостеречь от пагубных решений, даруя ему понимание неизбежной взаимосвязи событий. Если же человек все-таки вступает на путь, ведущий к погибели, то он сам творец своего несчастья «сверх судьбы» (ὑπὲρ μόρον).
Гомеровская мысль - отнюдь не теодицея, по крайней мере не в смысле теоретического оправдания божественного управления миром перед естественным опытом. Ибо именно опытное познание жизни вынуждает человека отличать неотвратимую судьбу, символ которой - смерть, от участи, которую человек сам создает для себя с по меньшей мере кажущейся свободой, но которая стучится в его двери столь же неумолимо, как и судьба, стоит ему сделать шаг по направлению к гибели.
Человек в этом смысле уподоблен саперу, который может подорваться на мине условного предопределения, но который также имеет в перспективе неизбежную смерть как судьбу всего живущего небожественного. Не совсем понятно, как именно соотносятся эти два вида предопределения - взаимосвязь весьма непростая, как в примере выше: если Лай сопряжется с Иокастой, то его сын, который родится от этого союза, т.е. Эдип, станет отцеубийцей. Получается что Эдипу предопределена не его смерть, а его преступления - инцест и отцеубийство. Выходит, судьба предполагает не только смерть, но и другие гадости.
Мойра - только одна. Есть лишь одно «предопределение». И хотя у каждого - свой «роковой день» (μόρσιμον ἦμαρ), все же нельзя сказать, что у каждого и своя собственная Мойра. Она - закон, стоящий над всякой жизнью, определяющий и раздающий каждому его участь, а именно крах и смерть.
Однако у Мойры - и это важнее всего - не просто нет личности: ее нельзя даже назвать «силой» в собственном смысле слова. Мы уже видели, как прилежно чтут ее боги, даже когда их сердце при этом обливается кровью. Но ни разу речь не идет о том, будто боги вынуждены склониться перед некоей высшей властью, грозящей им чем-либо в случае неповиновения. Даже когда судьба исполняется через их собственные деяния, нигде нет ни намека на то, что они действуют по какому-то высшему поручению. Лишь одно говорится прямо об их связи с Мойрой: то, что боги обладают неким знанием о ней и могут равняться на это знание.
Однако это «предопределение» отнюдь не подразумевает какой-то фаталистичной скованности всех мировых событий. Нигде нет и следа веры в то, будто все происходящее заранее предопределено. Предопределение подразумевает смерть и связанные с ней великие катастрофы. Всему живому предопределена смерть, и перед этим установлением бессильна даже мощь богов. Вполне представимо, что человек уйдет из жизни еще до установленного дня. Виной этому «излишеству» (ὑπὲρ μόρον) может быть он сам, особенно если он оскорбил то или иное божество - в этом случае к преждевременной смерти его приводят сами боги. Обычно же боги всеми силами стараются подобному воспрепятствовать. Ведь они - жизнь, и потому сражаются со смертью до тех пор, пока не наступит ее неизбежный час. После же этого на первый план выступает порядок, к которому боги уже не имеют никакого отношения. Ограничение, прекращение - вот закон, который чужд жизни и богам и которому тем не менее жизнь должна подчиняться, а боги - уступать.
Божественное становится демоническим для того, кого призывает судьба.
[Идея предопределения] гласит, что есть два чуждые друг другу царства: царство жизни, развития, утверждения - и царство смерти, прекращения, отрицания. Лишь первое из них образно, деятельно, личностно; у царства отрицания нет ни образа, ни личности; оно лишь устанавливает границы и внезапно пресекает своим «стой!» развитие и жизнь. Боги не имеют к этому никакого отношения. Они служат исполнению предопределения, но лишь постольку, поскольку полная и защищенная жизнь должна служить гибели жизни истекшей и беззащитной. И хотя можно сказать, что боги осуществляют предопределенное, это предопределение в специфическом смысле слова все же принадлежит другой, отрицательной стороне наличного бытия. [...] Гомеровская мысль подчиняет предопределению не жизнь и цветение, а лишь падение и смерть.
То, что человек достигает того или другого, создает это, наслаждается им - не судьба. Это - воодушевленность жизни, тайна ее цветения, одновременно естественная и чудесная в момент своего раскрытия и наполнения, последовательная структура и одновременно - откровение и наличное бытие божества. Судьба для жизни - в том, что она не достигает того или другого, там и тут переживает падение и в конце концов погибает, то есть вынуждена перейти на другую сторону бытия, где уже нет ни жизни, ни цветения, ни богов, но лишь неизбежность и ограниченность; в то сумеречное царство, где вместо настоящего лишь прошлое, но которое, хотя и лишено развития и богов, тем не менее сберегает по ту сторону времени все образное и возвращает его жизни как величественное воспоминание.
Вальтер Ф. Отто "Греческие боги", избранные главы (Walter F. Otto "Die Götter Griechenlands", 1929)
Журнал "Герменея", № 9 2017 г., с.3-51, № 10 2018 г., с.3-26
https://germeneia.ru/files/load/Hermeneia-9.pdf
https://germeneia.ru/files/load/Hermeneia-10.pdf
Античность является одной из несущих конструкций европейской культуры, и потому возвращение мыслью к античности всегда будет естественной мыслительной практикой европейского человека.
Античность, особенно греческая, будоражит ум - мы склонны считать, что она не только седое прошлое, она еще не исчерпана и что-то оттуда может оказаться неожиданно актуально сейчас. Не факты или исторические параллели, а скорее некие ходы мысли. И потому изучение и осмысление античности нам интересно.
Изучение и осмысление, особенно второе - это не обязательно наука, это еще и своеобразная интеллектуальная игра. То, что для автора является наукой, для читателя, особенно неспециалиста, скорее будет именно игрой - проверить научную добросовестность он не может (для этого надо быть специалистом), а вот оценить красоту и внутреннюю логичность и стройность интеллектуальных построений автора - вполне. В этом смысле научные книги только тем отличаются от поэзии и беллетристики, что их содержание гораздо более обширно и разнообразно, при этом взаимоувязано.
Это было небольшое рассуждение на тему, почему книги гуманитарных наук читают и праздноинтересующиеся даженедилетанты. Читать так естественнонаучные книги, скорее всего, не получится - разве что вводную главу и предисловие.
Возвращаемся к описываемой книге. Она издана и целиком, но мне попались эти несколько глав и я их прочел - к полной книге, возможно, обращусь когда-ньть потом.
Эта книга - попытка понимания древнегреческой религии.
Современному человеку нелегко достичь верного понимания древнегреческой религии. Исполненный восхищения, стоит он перед образами богов великой эпохи и чувствует, что величие этих образов не имело и не будет иметь себе равных. Взирая на них, он может, пожалуй, ощутить некий трепет перед вечным,- но то, что он слышит об этих богах и о связи между ними и человеком, не находит отклика в его душе. Ему словно недостает подлинного религиозного отзвука, той мелодии невыразимого душевного подъема и торжественности, знакомой нам по благоговейным чувствам нашего детства. И если мы как следует припомним это ощущение, станет ясно, чего нам не хватает. Эта религия столь естественна, что в ней словно бы вовсе отсутствует понятие священности.
Автор рассматривает греческую религию гомеровского времени, в более позднее время она довольно сильно эволюционировала и изменилась, равно как и иной была в предшествующий период. Такое ограничение времени заодно ограничивает и источники - поэмы Гомера и Гесиода в основном.
Нет веры, в которой чудо в прямом смысле этого слова - как нарушение природного порядка - играло бы столь же незначительную роль в божественных откровениях, как в вере древнегреческой. Читателю Гомера должно бросаться в глаза, что в повествовании поэта, несмотря на постоянные упоминания богов и их мощи, почти не встречается чудес.
У Гомера ничего не совершается без зримого явления образа божества, стоящего за этими событиями. Однако при этой немыслимой близости божественного все происходит естественным образом. Мы слышим - и даже видим в живо выписанных образах, - как некое божество в нужный момент нашептывает растерянному герою спасительную мысль; мы слышим, как оно вызывает воодушевление и возгревает мужество, как делает члены героя гибкими и легкими, а его оружию дает уверенность и силу. Но если мы внимательнее рассмотрим эти случаи божественного воздействия, то увидим, что они всегда имеют место в тот знаменательный момент, когда человеческие силы внезапно, словно от электрического импульса, взрываются озарением, решением или действием. Эти-то решающие повороты, которые, как известно всякому внимательному наблюдателю, относятся к обычному для деятельной жизни опыту, и представляются грекам божественными откровениями. Однако на присутствие божественного им указывает не одно лишь течение событий с его решающими моментами, но и постоянство. За всеми великими формами и состояниями жизни и бытия греки различают вечный лик того или иного божества. Эти существа все вместе составляют священное бытие мира. Потому-то поэмы Гомера так исполнены близости и присутствия божеств, как никакая иная нация или эпоха. В мире этих поэм божественное не подчиняет природные события себе как верховной силе: оно являет себя в самих формах природного, как его сущность и бытие. Когда для других совершаются чудесные деяния, в душе грека происходит еще большее чудо: он оказывается в силах увидеть предметы живого опыта так, что они являют ему чтимые черты богов, не лишаясь при этом ни малейшей части своей природной действительности.
Гомеровы боги это Зевс и Ко; до них были титаны. автор рассматривает мифологию и религию догомерова, титанического периода, и выявляет отличия - вернее, архаические черты:
И в то же время образ бога неба обращает наше внимание на один из важнейших феноменов доисторического духовного мира - древний миф. Необходимо понимать, что ему пришел конец, когда возобладало новое мировоззрение. Интерес этого мировоззрения сосредоточен на четко очерченных, личных образах. Древний же миф - это такое событие, величие и значительность которого поглощает индивидуальности тех, кто действует и страдает в нем.
Мировоззрения различных народов можно разделить по признаку того, насколько магическое мышление наполняет их и правит ими. Однако ни один народ в центральной части своего мировоззрения не преодолел магию настолько полно, насколько это сделали греки. В гомеровском мире как у богов, так и у людей магия не значит ничего, и даже те редкие случаи, в которых появляется нечто вроде колдовства, прямо свидетельствуют о том, насколько колдовство уже чуждо этому миру. Боги не колдуют, даже если порой совершают нечто способом, напоминающим древнее колдовство. Их власть, как и их сущность, опирается не на магическую силу, а на бытие природы. «Природа» - вот то великое новое слово, которое зрелый греческий дух противопоставил первобытной магии. Именно отсюда пролегает путь к искусствам и наукам греков. Но в те времена, когда первобытные мифы еще были живы, магия - чей дух исчез вместе с древними мифами - видимо, имела немалое значение. Поэтому в мифических повествованиях чудо, совершенно чуждое гомеровскому духу, занимает важное место.
Удивительнейшие события в мире и поразительнейшие, чудеснейшие способности высших существ - это образы и мысли, некогда наполнявшие дух. Однако новый дух смотрит на наличное бытие (Dasein) другими глазами. Для него наибольшее значение имеют не события и способности, но бытие. Божества становятся образами действительности, в которых многообразное бытие природы обретает свое совершенное, вечное выражение. Тем самым древний миф оказывается отброшен, магия преодолена, а боги окончательно отделяются от стихии.
Рассмотрев отличия гомеровских богов от религии предшествующего периода, автор переходи к анализу основных древнегреческих богов. Исключая из рассмотрения Зевса (тот слишком велик и объединяет в себе все) он рассматривает Афину, Аполлона, Артемиду, Афродиту и Гермеса. Такой выбор определяется исключительно значимостью этих богов в сочинениях Гомера. В журнале опубликована только глава, посвященная Афине, к которой мы и переходим.
Первым делом автор ставит вопрос: можно ли называть Афину богиней войны?
Гомеровской Афине, во всяком случае, подобное определение не подходит, при всей любви этой богини к битвам и при всей ее боевой мощи: она богиня битв, но в гораздо большей степени - заклятый враг того дикого духа, что всем своим существом растворяется в упоении хаосом битвы. [...] Древние сказания о героях, в которых Афина принимает столь деятельное участие, рисуют ее нам как богиню свершений, но свершения эти не только лишь военные. Она вдохновляет Геракла и помогает ему в его подвигах, но сколько среди этих подвигов таких, где мы могли бы назвать его божественную покровительницу Девой Битвы? Она содействует Ахиллесу, Диомеду и другим своим фаворитам на поле брани, но с не меньшим успехом помогает Ясону построить корабль, а Беллерофонту - взнуздать жеребца. Одиссея она поддерживает в самых разных трудных ситуациях.
Отвага, воля к победе и неустрашимость-вот то, что Афина являет мужам, чего она хочет от них и на что их вдохновляет. Но все это - ничто без рассудительности и озаряющей ясности ума. Более того, эти последние -то, в чем деяние берет свое начало; ими прежде всего исполнено существо богини победы. И этот ее свет светит не одному лишь воину на поле брани; где бы в жизни ни замышлялось, ни свершалось и ни отстаивалось великое и героическое - всюду присутствует она. [...] Она - сияние ясного, сильного взора, к которому свершение стремится, подобно крылатой Нике, слетающей с венком из рук богини к победителю. Она - Вечно Близкая, чьи сверкающие глаза встречают героя в нужный момент, призывая его на разумнейшие, мужественнейшие дела.
Если Аполлон - бог отдаления, а потому - бог чистоты и познания, то Афина - богиня близости присутствия. В этом она схожа с Гермесом. Как и этот последний, она направляет своих любимцев, а иногда, как и он, сопровождает этих героев. И в то же время эти направляющие наставления всеобъемлюще различны. Божественное присутствие и руководство у Гермеса - это чудесная удача внезапного выигрыша, находки, поимки и безответственного наслаждения. Напротив, у Афины божественное присутствие и руководство - это озарение и вдохновение на победоносное овладение и свершение. Гермесу принадлежит таинственное, сумеречное, призрачное; Афине же - ясное как день.
Здесь также уместно сравнение. В Аполлоне мы видим совершенно мужественного мужчину. Возвышенная отстраненность, преобладание познания, творческий эталон - это и все с этим связанное, включая музыку в широчайшем смысле этого слова, в конечном итоге остается чуждым женщине в мужчине. И все это - Аполлон. Но совершенство живого присутствия, ясные и победоносные поступки, не служащие некой далекой, бесконечной идее, но овладевающие моментом - это тот триумф, который издавна восхищал женщину в мужчине, на который она вдохновляет его, возвышенному стремлению к которому он может у нее научиться. Божественная ясность обдуманного деяния, готовность к сильнейшему и непреклоннейшему, неослабная воля к победе - это, как бы парадоксально ни звучало, дар женщины мужчине, который от природы чужд моменту и стремится в бесконечность. Теперь становится понятной женственность божественного существа, которое, тем не менее, полностью стоит на стороне мужчины. Она означает победу благородства прекрасного над грубостью и варварством, нисколько не примешивая, однако, к этому уступчивости и мягкости. Женщина, при всем ее обаянии, сильнее и тверже мужчины в следовании своей воле.
Как говорится, за каждым успешным мужчиной стоит настойчивая женщина. Теперь мы знаем имя этой женщины - Афина. Русская пословица гласит, что жена дана мужчине для выноса мозга "мужчина - голова, а женщина - шея: куда повернет, туда и будет". Вот эту-то составляющую женской натуры и воплощает Афина.
Причем в этом воплощении проделана большая теоретическая работа по вычленению этой составляющей, понимание того, что она вполне самостоятельна и не смешана с другими составляющими женской натуры (в реальных женщинах они, разумеется, перемешаны).
Ей чуждо все мечтательное, все тоскующее и томное. Она не знает нежного упоения любви.
Благосклонность и союз Афины подобны той дружбе, которую мужчины питают к мужчинам.
И при всем том в богине нет ни намека женственной склонности, ни следа женского служения мужчине. Афина - женщина, но так, как если бы она была мужчиной.
Отделение волевой составляющей женской натуры от собственно женственности - это нетривиально.
Вера в Афину берет начало не в какой-то отдельной нужде, отдельной потребности человеческой жизни. Она - смысл и реальность некоего целого, совершенного в себе самом мира-ясного, сурового, полного славы, мужского мира планов и свершений, радость которого - в борьбе. Этот мир включает в себя также и женское начало. Но женщина принадлежит Афине не как возлюбленная или мать, не как танцовщица или амазонка, а как житейски мудрое и искусное в творчестве существо.
Ясный дух подлинной Афины не имеет ничего общего с чистым познанием и прочими делами Муз.
Ей чужды хладнокровная отстраненность, независимый взор изучающего размышления и проистекающее из них стремление к высшим формам. Она лишена музыки в собственном и широчайшем смысле этого слова. Об Афине говорят, что она изобрела флейту, но говорят также, что она тут же отбросила ее в сторону. И, напротив, изобретение военной трубы совершенно согласно с ее сущностью.
Афина - это смелая прямота, спасительное присутствие духа, стремительное действие. Она - Вечно Близкая.
На этом рассмотрение Афины заканчивается. Дальше в книге идут главы, посвященные другим богам, но журнальная публикация на этом закончена. В следующем номере журнала опубликована последняя глава книги и посвящена она рассмотрению понятия "Судьба".
Мы знакомимся с той своеобразной картиной мира, в рамках которой древнегреческий дух толковал ночную сторону существования и ее воздействие на поведение богов. Эта ночная сторона - смерть
и все то, что неизбежно приводит к смерти. Там, где истекает жизненный срок, заканчивается и сущностная сила богов, и они исчезают. Но самое ужасное в том, что есть точка, где их живые образы сами превращаются в демонически враждебные и, как кажется, становятся судьбой и силами смерти; однако это только кажется, что и будет показано в последней части наших размышлений.
Чем бы ни объяснялось бессилие богов в данном конкретном случае, у их мощи есть четкие границы, некое принципиальное «досюда и не дальше!» И это - смерть. Никто из богов не может вернуть к жизни умершего, ничья божественная воля не простирается до царства теней прошлого. Но то же самое справедливо и для прочих религий, даже для Ветхого Завета. Греческие же воззрения идут много дальше и заключают в себе еще один, более глубокий смысл. Здесь божество не просто не имеет никакой власти над мертвыми - оно не может оградить и живых от предназначенной им смерти.
Богам свойственно дарить, помогать, просвещать. Порой может казаться, будто предопределение судьбы наделяет человека и неким положительным благом; однако вся совокупность ее воздействий не оставляет сомнений в том, что ее сущность не положительная, а отрицательная. Она ставит перед временем границы, перед благополучием - крах, перед жизнью - смерть. Крах, прекращение, ограничение, все формы «досюда и не далее» - это формы смерти. И сама смерть есть главенствующий смысл рока. Там, где звучит имя Мойры, прежде всего вспоминается неизбежность смерти; и в этой неизбежности, вне всякого сомнения, коренится сама идея Мойры.
Там, где божественное едино с полнотой жизни, смерть должна быть отделена от него глубокой пропастью. Ибо все живое воспринимает смерть как нечто в высшей степени чуждое себе и неспособно поверить, будто она может быть частью смысла и здания самой жизни.
Боги принадлежат жизни. Чтобы встретить их, живущий должен двигаться, идти вперед, быть деятельным. Тогда боги осеняют его своей силой и великолепием и являют ему во внезапном откровении свой небесный лик. И потому тот, кто больше не в пути, уже не может встретиться с божеством. К мертвым, все бытие которых есть минувшее, к образам прошлого, отторгнутым от всяческого настоящего, божество не может более иметь никакого отношения. Однако оно не выходит и навстречу тому, чей путь завершается. Здесь пересекаются обе сферы. Что происходит при этом пересечении - для рационалистической мысли остается тайной.
Мойра - судьба. Мойра не является богом, она даже не личность, это безличностная сила, сродни физическому закону. И управляет она, по сути, только одним - смертью. Она отмеряет человеку его судьбу, т.е. время смерти. И продлить это время боги не властны. Однако человек может умереть и раньше - "сверх судьбы". И вот тут-то боги ему помогают избежать такой смерти, не-неизбежной.
Гибель Энея стала бы чрезвычайным происшествием, «сверх судьбы» (ὑπὲρ μοῖραν), как говорится в другом месте (ст. 336). Итак, само по себе вполне представимо, чтобы нечто произошло «сверх судьбы» (ὑπὲρ μόρον). Однако, как мы видим, это не означает, будто судьба может не исполниться и для ее осуществления требуется вмешательство того или иного бога. Содержание «предопределения» - это всегда «нет», отрицание и, следовательно, гибель или болезненный ущерб; а все, что сверх того, не отменяет предопределения, но лишь упрочивает его. Не «против судьбы» - гласит выражение - но «сверх нее» (ὑπὲρ μόρον, ὑπὲρ μοῖραν).
Когда же грозит случиться несчастье, не определенное или еще не определенное судьбой, в дело вступают боги, дабы не допустить излишнего.
Бывают, однако, не только абсолютные, но и условные предопределения, которые можно назвать судьбой постольку, поскольку они с неумолимой суровостью устанавливают для определенных поступков определенные последствия еще до того, как будет принято решение сделать первый шаг. В мифах известен целый ряд подобных примеров. Если Метида родит сына, он станет царем богов (Гесиод, «Теогония», ст. 897). Если Зевс сопряжется с Фетидой, его свергнет собственный сын. Если Лай породит наследника с Иокастой, этот наследник станет отцеубийцей. В этом случае решение становится абсолютно определяющим - но само остается свободным. Вынужденное решение было бы «сверх судьбы». Самих богов от этого оберегает их знание судьбы. Человека же боги стремятся предостеречь от пагубных решений, даруя ему понимание неизбежной взаимосвязи событий. Если же человек все-таки вступает на путь, ведущий к погибели, то он сам творец своего несчастья «сверх судьбы» (ὑπὲρ μόρον).
Гомеровская мысль - отнюдь не теодицея, по крайней мере не в смысле теоретического оправдания божественного управления миром перед естественным опытом. Ибо именно опытное познание жизни вынуждает человека отличать неотвратимую судьбу, символ которой - смерть, от участи, которую человек сам создает для себя с по меньшей мере кажущейся свободой, но которая стучится в его двери столь же неумолимо, как и судьба, стоит ему сделать шаг по направлению к гибели.
Человек в этом смысле уподоблен саперу, который может подорваться на мине условного предопределения, но который также имеет в перспективе неизбежную смерть как судьбу всего живущего небожественного. Не совсем понятно, как именно соотносятся эти два вида предопределения - взаимосвязь весьма непростая, как в примере выше: если Лай сопряжется с Иокастой, то его сын, который родится от этого союза, т.е. Эдип, станет отцеубийцей. Получается что Эдипу предопределена не его смерть, а его преступления - инцест и отцеубийство. Выходит, судьба предполагает не только смерть, но и другие гадости.
Мойра - только одна. Есть лишь одно «предопределение». И хотя у каждого - свой «роковой день» (μόρσιμον ἦμαρ), все же нельзя сказать, что у каждого и своя собственная Мойра. Она - закон, стоящий над всякой жизнью, определяющий и раздающий каждому его участь, а именно крах и смерть.
Однако у Мойры - и это важнее всего - не просто нет личности: ее нельзя даже назвать «силой» в собственном смысле слова. Мы уже видели, как прилежно чтут ее боги, даже когда их сердце при этом обливается кровью. Но ни разу речь не идет о том, будто боги вынуждены склониться перед некоей высшей властью, грозящей им чем-либо в случае неповиновения. Даже когда судьба исполняется через их собственные деяния, нигде нет ни намека на то, что они действуют по какому-то высшему поручению. Лишь одно говорится прямо об их связи с Мойрой: то, что боги обладают неким знанием о ней и могут равняться на это знание.
Однако это «предопределение» отнюдь не подразумевает какой-то фаталистичной скованности всех мировых событий. Нигде нет и следа веры в то, будто все происходящее заранее предопределено. Предопределение подразумевает смерть и связанные с ней великие катастрофы. Всему живому предопределена смерть, и перед этим установлением бессильна даже мощь богов. Вполне представимо, что человек уйдет из жизни еще до установленного дня. Виной этому «излишеству» (ὑπὲρ μόρον) может быть он сам, особенно если он оскорбил то или иное божество - в этом случае к преждевременной смерти его приводят сами боги. Обычно же боги всеми силами стараются подобному воспрепятствовать. Ведь они - жизнь, и потому сражаются со смертью до тех пор, пока не наступит ее неизбежный час. После же этого на первый план выступает порядок, к которому боги уже не имеют никакого отношения. Ограничение, прекращение - вот закон, который чужд жизни и богам и которому тем не менее жизнь должна подчиняться, а боги - уступать.
Божественное становится демоническим для того, кого призывает судьба.
[Идея предопределения] гласит, что есть два чуждые друг другу царства: царство жизни, развития, утверждения - и царство смерти, прекращения, отрицания. Лишь первое из них образно, деятельно, личностно; у царства отрицания нет ни образа, ни личности; оно лишь устанавливает границы и внезапно пресекает своим «стой!» развитие и жизнь. Боги не имеют к этому никакого отношения. Они служат исполнению предопределения, но лишь постольку, поскольку полная и защищенная жизнь должна служить гибели жизни истекшей и беззащитной. И хотя можно сказать, что боги осуществляют предопределенное, это предопределение в специфическом смысле слова все же принадлежит другой, отрицательной стороне наличного бытия. [...] Гомеровская мысль подчиняет предопределению не жизнь и цветение, а лишь падение и смерть.
То, что человек достигает того или другого, создает это, наслаждается им - не судьба. Это - воодушевленность жизни, тайна ее цветения, одновременно естественная и чудесная в момент своего раскрытия и наполнения, последовательная структура и одновременно - откровение и наличное бытие божества. Судьба для жизни - в том, что она не достигает того или другого, там и тут переживает падение и в конце концов погибает, то есть вынуждена перейти на другую сторону бытия, где уже нет ни жизни, ни цветения, ни богов, но лишь неизбежность и ограниченность; в то сумеречное царство, где вместо настоящего лишь прошлое, но которое, хотя и лишено развития и богов, тем не менее сберегает по ту сторону времени все образное и возвращает его жизни как величественное воспоминание.