О женщинах и собаках
Женщина-собака-попугай
Вот уже месяц как Альбина жила без мужа.
В понедельник придя с работы и моя посуду, надевая тряпку на швабру и вытирая пыль с письменного стола своей сестры, она невольно задумалась о недостатках и приобретениях последнего месяца. Присев на кровать, Альбина, решила подвести итог своей одиноко прожитой жизни. Она даже захотела записать появившуюся в результате ее раздумий смету, но все же отказалась и лишь внутренне попыталась уцепиться за достигнутый результат с привкусом жареной картошки, съеденной на ужин. Через некоторое время Альбина пошевелила пальцами рук, и что-то беззвучно зафиксировала дрожью на губах, но, встав, войдя на кухню, опустившись на табуретку и, вновь несколько минут просидев без движения, она потеряла сплетение достигнутых результатов и почувствовала глупость от своей ничем не объяснимой бездеятельности.
Шорох человеческих передвижений шел с улицы; но тут, в комнате, все это было сравнимо со звуками мыши. Альбина вздрогнула и все, что было раньше - стало как нектар - ни исчезнуть, ни разбавить. Так было и тогда, когда она обнаружила своего мертвого мужа - такой же испуг, такой же страх и отвращение, страх за себя, знакомый до беспамятства, как перед еще не увиденным живым, вторгнувшимся без спроса мельчайшим организмом, чуть выше таракана. И мертвое тело - не реальное сейчас, колышущееся в всплесках памяти, обезличилось, обесценилось реальностью шуршащей диким платьем мыши. Вот она выбежала из пенала так быстро и испарилась под шкафом, что, показалось, что ее словно не существовало, что это было лишь какой-то глупой и ненужной галлюцинацией. «Этого мне еще не хватало», - сказала про себя Альбина. Этого ей еще не хватало! - хватало, переполняясь, выливалось из-под краев, не помещалось ни в одни банки, но как ливень проходило и теперь лишь отстаивалось как лужи в пасмурности, ожидая солнца.
Пол стал полом, недвижимым и пустым, а пенал и шкаф вернулись к своей прежней неодушевленности, заполненной макаронами и гречневой крупой. Почувствовав щемящую кислоту на языке, Альбина обнаруживала, как сопоставила мышь со своим погибшим мужем. Нет, не отвращение, не отторжение связывало мышь и мужа, но что-то другое. Мгновенность? Десятилетняя мгновенность перед четкой непоколебимой многодневностью будущего? Не посмотреть, не разглядеть, не увидеть близость глаз, преданности, устойчивости, не погладить спины, не ощутить ее мускулистость и мощность. Собаки! Собаки!!! Это одна большая крупная собака. Альбина тут же почувствовала, что полюбила бы собаку, как купила бы собаку, собаку-анти-мышь, как может быть даже полюбит Алексея, собеседника по работе, Алексея-собаку, Алексея анти-крысу… Попугай уже есть. Попугай. Его глаза пока еще пока не доросли до собачьих глаз. И он не ловит мышей. Но ладно, попугай. Ты ведь хороший, попугай? Альбина насыпала попугаю корма и включила телевизор.
***
Первоначально Альбина пугалась своего нового статуса. «Вдова» - это слово несколько раз произносимое, приводило ее к какому-то внутреннему замешательству. Понимаемое как своего рода дополнение к возрасту, - что-то в роде документа - пенсионной книжки, удостоверения ветерана труда или справки об инвалидности, - это про себя произносимое слово мгновенно ожогом ударяло по лицу, без одобрения вплеталось внутрь кожи - представало морщинкой под глазом, целюллитом... Но после некоторого успокоения перед зеркалом, это лишь - по-детски грубая насмешка - что-то вроде «очкарика», «толстушки», старой бабы.
Альбина была совсем не готова к тому, что теперь ей приходилось отвечать не только за себя - ведь это превращение - смерть мужа - оказалось не утратой, но приобретением для еще живых - для ее самой, для матери Тимура, его бестолковых родственников. Перечень быстрых пройденных воспоминаний - телефон, обеденный перерыв, стул на вертящейся ножке, мягкую его спинку и Алексея, с удовольствием на двоих заваривавшего кофе - возвращал Альбину в настоящее, во врожденность спокойного автобусного стояния. И за плитой, и перед телевизором, и даже на подушке - она уже по большей части спокойна, довольна, а на губах - жизнерадостная улыбка.
Светлана - как казалось - совсем не страдала. И это - утешение, для Альбины с первого взгляда, слабое: Света - лишь только сестра, и Тимур ей - ни с боку и припеку. Но, что делать, если и для своей жены он был таким же чужим, как родственник без каких-либо талантов. Но со временем спокойная и не расстроенная Светлана все сильнее и сильнее поддакивала ей своей поддержкой - и это - словно одобрение мирового сообщества, оправдывало собственное отсутствия удивления. Уже изначально Альбина решила не расстраиваться. «Я его не рожала, - обычно говорила Альбина про себя, а знакомым и друзьям - «жизнь продолжается». «Развод, - думала про себя Альбина. - Мы могли бы развестись, уже десять лет назад, сразу же после того как стали жить вместе». Но некоторые минуты ей даже становилась жалко себя - будто бы она была тогда одна, лишенная выбора, разнообразия, демократии, свободного рынка, и та десятилетняя протяженность еще более раздражала. Как натянутая струна, она рвалась и теперь вся жизнь становилась просто наказанием - изначально, подготовленным лишь только для того, чтобы теперь при лопнувших струнах, при появившихся справках, осознать свою лишенность и отсутствие. Недостатки и изъяны Тимура множились, их было уже не остановить, но руки не доходили. «У меня и в театр не было времени сходить; позавтракать на пятнадцать минут дольше; мы могли бы развестись - если было бы время»…
-- Ну, чего, чай, будешь? - спросила Света, шагая на кухню….
Звук радио отвлекал, очередная серия в телевизоре приковывала внимание, а ночью Альбина просто спала без всякого бессознательного.
Теперь в этот понедельник или вторник, еще в метро, по пути на работу, оторвавшись от книжки, уткнувшись в спины, Альбина вновь заполнила появившуюся пустоту паузы своим воспоминанием о Тимуре-масса лишних движений, неряшливость и неловкость, частый отстраненный взгляд, тяга к грязной рубашке, мелкие пакости, дырки на носках, лень, будничная раздражительность - все это вместе создавало тот мертвый бездыханный образ... И деньги. Деньги, деньги - ей всегда казалось, что их мало, и как могло быть много от такого, который никогда ничего не бросит в грязное, который был весь заполнен какими-то умственными провалами, пустотами. Ел много. Заедал чего-то, словно заделывал свои недостатки, и поэтому всегда дополнял предложенное ему блюдо солью, сахаром, майонезом, сметаной, горчицей или кетчупом, даже не пробуя; дополнял, чтобы просто тревожно и истерично хотя бы чем-то постараться потрясти над тарелкой, заделать свои дыры. Впрочем, так и чистил зубы - до тех пор, что трескались десны, сочилась кровь, и поэтому неприятный запах из-за рта никогда не исчезал. Внешне он также стал еще более противен - узкий лоб, серые круглые глаза, не подходившие к его лицу и волосам, толстые губы, кривые ноги, спина, которую всегда надо было выпрямлять. Вот уже лет десять - как он всегда такой - и теперь при вспыхнувшей с новой силой неприязни, ей казалось, что он просто заслонял ей свет, не давал ее молодости в полной мере проявиться, отстранял от чего-то большего, к чему она была достойна, к чему, как ей казалось, была даже создана, был преградой, помехой, насильно как болезнь появившимся дефектом. Альбина не понимала, зачем восемь или десять, что ли, лет назад она вышла за него замуж - ведь все можно было угадать и тогда - и то, что он быстро полысеет и потолстеет, что работа инженера не принесет ему внешнего изящества и помощи при написании сочинений для их будущего ребенка. «Неужели я была так несчастна, чтобы выходить замуж именно за такого идиота, - повинила себя Альбина и даже сжала кулак. - Неужели не было других, и я была так одинока, что выбрала именно его?» Поезд вздрагивал, свистел колесами, черные брюки были вчера постираны, а утром выглажены, блузка ароматизирована любимыми духами - ничего не давало права думать о прошлом и винить себя в чем-то при таком запахе сохранившегося жидкого мыла, при таких чистых каштановых волосах. «Ведь теперь я свободна - я могу ногу на ногу поставить, и сходить попить аперитив, скушать суши с чехословаком Мартином - он меня приглашал - прийти после одиннадцати, посмотреть поздние программки». Альбина почувствовала прилив сил и желание мыслить и окончательно закрыла книжку: «Свободна! Как же весело жить! как радостно чувствовать в себе силы! как прекрасно работать бухгалтером в банке и строить Мишке глазки - мне всего лишь тридцать пять - и это даже не важно - я просто довольна собой; я - просто девушка с опытом»…
Вернувшись с работы, она упросила Свету сделать ужин, а сама, открыв альбом с фотографиями, посмотрела на себя в детстве - на ту коричневую школьную форму, на джинсы и длинные красивые ноги, бигуди, коньки, красные губы, бархатные воротнички, синий купальник за 30 рублей. Море. Курорт. Песок в босоножках, соленая кожа, крахмальное белье, большая подушка, кипятильник в стакане, арбуз, кусочки дыни, портвейн, персики, желтая ржавая вода из под крана, понос, загар, почти первая любовь. Тимур тоже вскоре стал попадаться - то влезет на передний план, то схватит Свету-подростка и положит ее на колени - и ни одной мысли не увидишь на его лице, ни какого внутреннего смысла, подобающему взрослеющему мужчине - лишь сплошное показное фотографическое счастье - даже на паспорт он ухитрился сняться с какой-то потаенной своей пошлой улыбкой.
Кстати ее свекровь Анфиса плакала, узнав о смерти сына- но, у нее еще один сын и дочь. Многодетная мать была утешена и успокоилась, почувствовав опеку родных детей и уже смотрит сериалы, перебивая «Новости», а в прошлый раз настояла на «Кривом зеркале» и почти одна смотрела телевизор, согнувшись, поджав руки на коленях. Федор на кухне пил пиво с друзьями, Оксана пошла к подруге. или тогда когда Анфиса, готовя суп, чистила лук - и должна была плакать, но смеялась, рассказывала анекдоты из газеты, лежащей сейчас на подзеркальнике. Альбина взяла ее и села на диван - молча читала, переворачивая цветные страницы. Второе долго парилось в скороварке и Альбина, решив не возвращаться на кухню, решила отгадать кроссворд. А потом ели суп. И главное, может быть, не молчать - говорить и голубцы, и какой-то кисель. Анфиса ела, занимая целую сторону небольшого кухонного стола и все вокруг тоже ели, удивленно оглядываясь друг на друга и поднимая глаза в сторону утомленной матери. Или может быть Альбине только кажется, что Анфиса успокоилась - может лишь только думая о своей свекрови, она сразу же вспоминает о ее дополнительных взрослых детях - о том шуме, который всегда стоит в их доме, о том многолосии, который обязательно прорывается зимним летним весенним и осенним утром уже много лет и чередуется с дождем, ветром, метелью и пением птиц, звуком домофона и свистом открывающейся двери. При такой родной заселенности, при такой близости к шумной улицы с маршрутами общественного транспорта не может быть места тишине, одиночеству, голосу попугая в клетке, чаю в одном стакане, испытанию горем, всегда, как кажется, сопричастному с отсутствием какого-либо звучания - лишь только внутренняя струна разрезает живот, режет горло и выбивается в насморк, плач, конъюнктивит. Но и работа - Анфиса работает - ходит в контору, выходит из дома с соседкой, стоит в метро, толстой рукой держась за поручень, сидит, раскрашивая японский кроссворд. Альбина уже не представляет, что там делает Анфиса, кажется с возрастом добившаяся положения, уважения и подчинение коллег. Получает зарплату - и теперь все обеспечены. Федор и Оксана тоже работают - телевизор меняется раз в два года - становится все более большим и плоским. Новый холодильник. Диван, кресла. Ковер там и сям, в четырех комнатах, но и паркет - перед которым оправдано снимать летние ботинки и надевать домашние тапки, ходить босиком. Краны не протекают - нет и звука капающей воды - ничего не притягивает внимание - лишь кондиционер может быть иногда зашумит. Мыши. Мыши не бегают. Альбина вдруг забеспокоилась. Почему вообще она об этом думает и думает именно так, как думает - почему все ее чувство беспокойства строится на каком-то противостоянии - словно по ее комнате не так шумно шелестят пары человеческих ног, словно сама она чаще волнуется, нервничает, испытывает какие-то угрызения совести, грызет свои ногти, увлечена комнатным попугаем, в большей степени привыкла к тишине и к пыли своих полок и шкафов? Конечно теперь она одна. Но и то же на работе - туда, сюда, т время проходит. Света позже приходит - но ничего, можно после рабочего дня заходить в блинную в двух кварталах, пригласить Мишу. Алексея, кстати бы, почему бы и нет? Впрочем, она совсем отвлеклась. Чужая душа - слишком большие потемки. Альбина, когда в первый раз, решила навещать семью мужа, считала, что ее сочтут виновной в его смерти - нет. Чуждая душа потемки. Они ели. Альбина помогала делать салаты, ходила в магазин - светлый, освещенный; она протянула руку, показала, какую колбасу ей дать, наверх положила консервы, воду, связку бананов. Мыла посуду. Неясно, непонятно, неопределенно - все слишком просто казалось все - поплакала Анфиса - плачь, плачь, так надо, только сильные люди могут позволить себе плакать, все пройдет. «Все к лучшему» - хотела даже сказать Альбина, но сказала только «все», а появившийся комок смущения запила апельсиновым соком. Анфиса - конечно, комок нервов, к ней лучше не прикасаться, не беспокоить, не подходить. Желвак в прошлом году проходил три недели. Осень - но он был все еще виден. Напряженная Анфиса - слишком молчаливая - ела, это должно было быть забавно - как он жевала, клала в рот еду, все слишком молча, слишком болезненно, немощно и слабо. Ела - но делала ведь совсем другое - что там за ее напряжением, за ее наморщенным лбом, дрожащим подбородком? только лишь отвлекалась на еду - еда ее нервировала, отвлекала, от ее дрожи, страха, непонятно от чего. Альбина убирала со стола, мыла посуду. Анфису лучше не беспокоить. Поздно вечером выходила Альбина, из квартиры Анфисы. Федор вызвался проводить - он быстро надел ботинки и, завязав возле лифта шнурки, протянулся к сумке Альбины. Они спустились пешком по лестнице и мелким шагом отправились вдоль улицы к остановке. Увязавшись, он шел, как подобает своему увязыванию - слишком молча, чтобы решиться на что-то большее, слишком зависимо, чтобы ускорить шаг.
--Как Света? - спросил он.
-- Учится, - улыбнулась Альбина. «И зачем так медленно идти? - подумала она и ускорила шаг. Федор поспевал за ней с развязавшимися шнурками. - Ну, что Федор, как жизнь? - Федор пожал плечами - вот он какой широкоплечий: -- Все в порядке, - конечно, все хорошо - и рубашка, и джинсы и одеколон... может быть, только почему-то похрамывает. Впрочем, все потемки. И когда она выйдет из метро, будет совсем уже темно, хотя, кругом все освещено, переливаясь, светится, вспыхивает, горит, иллюминирует.
Они остановились возле остановки. Альбина ждала, как Федор с ней попрощается, пожмет, может быть, руку и быстрым шагом вернется домой.
-- Ты ведь не любила Тимура? - сказал он.
-- В последнее время - может быть, - улыбнулась Альбина, не ожидавшая от брата мужа подобного вопроса. Она не могла скрыть своей улыбки -Федору со всеми его плечами и одеколонами, все эти вопросы давались после немых вздрагиваний губ и бровей. Альбине понравилось улыбаться - пусть покажется, что она несерьезна даже по отношению к своему мужу, но пусть это облегчит его несовершенство.
Федор кивнул головой, словно знал это заранее и показывал, что он знает нечто больше в их отношениях, чем она сама, он знает, так как его положение позволяет это знать.
-- Такова, наверно, жизнь, - сказала она.
Он кивнул подбородком и Альбина уточнила:
-- Сначала все бывает по-другому, чем в конце.
-- У тебя, наверно, кто-то был? - спросил он несколько серьезно, пристально на нее посмотрев - но этим поздним вечером его глаза показались несколько смешными, какими-то из животного мира.
-- Нет, конечно, - сказала Альбина - ей не нравилось, что Федор, такой простой, почти примитивный, уплетающийся и увязывающийся, может иметь какие-то претензии на независимость и даже знание таимого.
Закурили.
Альбина курила и смотрела на ботинки Федора, на его широкие брюки, которые сделали из его ног ноги похожие на трубы «От Анфисы, - договорилась Альбина. Его было легко разоблачить - «Весь в мать», скомпрометировать - «все это я уже видела».
Он залез в автобус и оплатил билет за двоих. Федор некоторое время молча стоял возле осевшей на кресло Альбины, держась за поручни обоими руками
-- Мы скоро машину купим, - сообщил он, наконец.
-- Хорошо, - кивнула Альбина и, качнувшись вперед, показала на пустое место перед ней. Он сел.
--Как мама? - спросила она.
-- Ничего.
-- Она долго переживала? - спросила Альбина и почувствовала, как начало биться ее сердце, но лишь в первое время, а потом - любопытство ответа.
-- Ничего, жизнь продолжается, - ответил Федор.
-- Как мать? Справится?
-- Поможем, - ответил Федор по-деловому. Альбина поняла все бессмысленность разговора и ей вновь не нравилось, что Федор посчитал ее вопросы, столь казалось, ей выстраданными, продуманными и потом лишь озвученными, пустой формальностью. «От работы надо отдыхать», - подумала Альбина и стала смотреть в окно, почти не переставая.
-- Может быть ее отвезти куда-нибудь, - предложила Альбина. - В санаторий? - И тут же сама почувствовала, как ей претит санаторий, санаторий зимой, рыбалка, уха, грибы. Завтра она решила купить клубнику.
--Может быть, - кивнул Федор. - Может и тебе развеется. В субботу, может быть, на дачу, так сказать, к Никифору, съездить.
Друг Федора, Никифор, тоже не нравился Альбине, и она завертела головой. - Может просто покататься? - предложил Федор. - Мы машину покупаем.
Альбина, улыбнувшись, ввергла Федора в радостное смущение, и, взяв сумку, засобиралась выходить из автобуса. Дача. Осень. Мыши. Мыши всегда в это время приходят домой. Федор, подскочив вместе с ней, выбежал вслед за ее лопатками. Так он поспевал за ней до ее подъезда, едва успевая обмениваться легкими шутками. Наконец, Альбина, задержавшись около подъезда, обернулась к Федору лицом. Он вскинул руку в знак прощания, подбирая своими губами и бровями, последнее слово, но так и ничего и не найдя, лишь задержал руку в своем прощальном жесте и, опустив ее, быстрым шагом поспешил домой.
Поднимаясь по лестнице, Альбина вспомнила, что забыла купить яда и снова стала пытаться...