Другой
Я снова увидел его в метро. Показалось даже, что он смотрит на меня, когда сам переходил через турникет. Мне пришлось ускорить шаг, чтобы окончательно не столкнуться с ним лицом к лицу, сохранить равновесие (ноги так быстро барабанили по лестнице, что чуть не уронили меня со всеми моими сумками и локтями). Конечно, было смешно так устать, когда ничто не требовало усталости - ни волна вагонов на перроне, ни всплеск закрывающихся дверей. Он быстро догнал меня (я не видел, бежал ли он за мной) и, протянув руку вперед, дотронулся сзади до моего плеча. Было бы глупо удивляться встрече, но я улыбнулся в пристыженном восторге.
«Куда ты так?» - он спросил.
«Ближе к копчику», - ответил я.
Наши роли не изменились. Я всегда отвечал на его вопросы, ставшими допросами.
«Со мной?», - спросил он. «Я до кольца?» - ответил я.
Когда мы стояли и ждали поезда, я подумал о том, как несладко ему приходилось выдумывать его сказки, ожидать ответов, переваривать пищу и выбрасывать мусор. Не вся ли жизнь его сморщилась к диалогу и жестам взаимности?
Все началось с того, что я встретил его в лифте, возвращаясь из магазина. Тряся подбородком, он предложил свою помощь. Через несколько дней мы дошли с ним до метро; он пытался захватить меня за рукав - как старик, боящийся гололедицы. Но он не был стариком, и зимы не было - снег растаял и не падал, несмотря на сковавший землю холодок. Это было в его стиле - «Вася… Федя, Вася», - все дело было в интонации, когда он представлялся. И когда он говорил - я вначале прислушивался, связывал цепочкой его кусочки слов; моей тщательности и терпеливости можно было позавидовать. Но потом я устранил все мои попытки что-либо услышать от него; я не понимал, что он хочет, даже не понимал, хочет ли он своего понимания. До сих пор я не знаю, чем он там занимается, откуда достает деньги, чтобы не вонять, когда ходит. Безвкусный, без ничего, как пар, как собственный нос, которого не видишь. Я предложил ему послушать музыку и потом узнать, что сам он там услышал, выпить чай - потребовать отчета. Необразованный!? Простак!? Он испугался моего предложения (кажется, принял меня не за того), но я его уговорил. Он промаялся в моей квартире - я клал на его колени альбомы, - его колени стеснялись, сковывая, сковывали горло. Любит ли он сладкое? Ел. Любит ли он поэзию и рассказы - вернул через два дня, не сказав ни слова. Может быть, пытался, но и так не научился разговаривать. Кажется, последний раз его хвалила мать, когда он сказал слово «мама». Отсутствие анализа и мнения. Склад пустого, пустоты, собрание чужих сочинений. Музей. «Путин, - говорит, - это да!» Простак!? Глупый?! Некультурный!? Читает спортивные газеты. Я потребовал, чтобы он бежал - был также силен и здоров, как те, о которых он читает. «А ну, давай, беги!» - скомандовал я, указав направление. Он лишь отошел в сторонку.
Я узнал, что у него есть жена - я не мог представить, как она выдерживает его. На время - он и она стали тайной, загадкой недели, первой полосой газеты. Я не шпионил - он ни знакомил меня со своей Нюрой (ее звали Нюра, мама Нюра, баба Нюра, кошка Нюра… ее звали Нюрой), ни пригашал меня к себе домой. Объектом моего внимания стало тело. Я посчитал, что его тело скажет мне о теле его матери, отца, его жены. Оно не было уродливо, но в нем проступало другое уродство - уродство Нюры. Ее уродство стало очевидным, как факт, и я все настойчивей требовал знакомства. Я почти доказал присутствие рубашек и майки, которые сушились бы на кухне, так как высчитал, что в его квартире нет балкона. Носки на батарее в ванне. Лески, порошки, кошки, висячие ковры Семирамиды,- все это стало частью его квартплаты.
Наконец, я увидел ее. С ним. Так как это было недавно - я еще не оценил увиденное и ущерб, который был мне нанесен. Я встал перед ними, как олух. «Ах, вот вы какая жена?» - «Чего тебе»? - они тоже встали, но как-то не так, как я встал - они не должны были так стоять. Как бы выше меня, значительней, превосходней, сильней. Хотя это было так естественно, как соленый огурец после водки. - «Пошел вон», - ну надо же, что она мне сказала! «Чего тебе»? - это уже Вова, который раз подряд, когда я предложил им помощь - донести сумку с картошкой. Бьет ли она его, или они друг друга побивают? Ах, какая жалость, что их квартира на целых три этажа выше моей... Я остался ни с чем - без сумки, и даже без тела - она все еще носила дубленку и надевала шапку.
Хам!
Мы встали встречаться все чаще. Я засуетился в моих предположениях. Но все выяснилось быстро. Оказывается, он поджидал меня возле подъезда почти каждое утро, когда я уходил на работу. Увязывался за мной и во время дождя я делил вместе с ним мой зонт.
Я быстро понял, что стал использовать его. Рвусь к обладанию над ним, самоутверждаюсь, им пренебрегая. Был ли я им? Видел ли я в нем себя и его отрицанием и пренебрежением менял себя? Или же просто через него перебирался к Нюре… Она, конечно, была доступна, доступна перед Вовой, доступна передо мной. Я тоже мог бы бить ее и быть битым ей.
Конечно, я испугался. Я захотел дать Вове свободу. Пусть этот хам хамит с собой и будет отлучен от моего хамства! Естественно, что он попытался хамить мне, но это можно быстро вылечить. Кто был сильней. Я разбил окно в булочной. Он же стремительно бежал с места преступления…
«На работу?» - спросил он.
Я кивнул головой.
Он выдержал долгую паузу, про себя объясняя это тем, что в вагоне было слишком шумно.
«Ты не мог бы что-нибудь и для меня присмотреть», - не знаю, насколько серьезно далось ему это унижение.
«Посмотрим», - ответил я, хотя смотреть было нечего. В туннелях всегда слишком однообразно темно.
Он снова молчал и шум поезда все нарастал.
«А что ты умеешь?» - спросил я.
«А то мне надоело», - сказал он. - Все одно и тоже. С утра до ночи.
Это он говорил о своей работе. «Я ведь тоже поэзию люблю», - сказал он. - Вот ты мне приносил, да? Поэзию.
«Я что ты умеешь»? - спросил я.
«Ну что там поэзия, сплошная графомания», - сказал он.
«Значит, ты устал?»- спросил я и почувствовал выигрыш. Ему надоела Нюра - стоило только прийти весне, как без шубы и шапки все оказалось на яву.
«Ну, что там поэзия, это… раз два и готово», - сказал он.
Я засуетился к выходу. Перейти в другой вагон и там собственноручно переживáть свой выигрыш без его присутствия.
«Ты сейчас выходишь»? - спросил он и тоже поспешил к дверям. Мы вышли на перрон и бежать уже было некуда.
« Ты к какому выходу?» - спросил я. «А ты к какому?»
Мы вышли на улицу. «Мне туда», - сказал я. «Пошли», - сказал он. Я зашел во двор и, увидев открытую дверь, нырнул в подъезд. «Я сейчас по делам», - сказал я. Подожди меня внизу». Сейчас, я улыбаюсь, представляя, как было бы смешно, пережидать вверху, зная, что тебя ждут внизу. Но тогда - это был единственный способ набраться смыслом. И это могла бы быть единственная возможность, когда я был бы тогда выше его… Но он вошел со мной. «Я скоро», - попытался я объяснить. Я пробежал два пролета - он уплетался за мной, я чувствовал, как он отстает, как ему не хватает сил, как он слаб но - это, как клей, стало связывать меня с ним. Мы бежали друг от друга и теперь, как кажется, друг к другу. Наконец, я остановился, чтобы передохнуть. Он, конечно, не убьет меня, не имеет права… Но, может быть, убить другого, третьего… и все свалить на него? Секунду. Как-то сейчас это надо все обдумать, решить, как надо все обставить, чтобы подозрение пало на него… Но я слишком устал, чтобы что-то решать.
Я позвонил в дверь. Два, три раза.
-- Кто там? - домашние матери остались дома, дожидаясь своих детей.
-- Это я.
-- Я. Я! Откройте (… открой), пожалуйста.
-- Кто я? По конкретней можно?
-- А это… Александры еще нет?
-- Кого?
Я махнул рукой. Вызвав лифт, я смотрел на него - торжествовал ли он, злорадствовал ли? - мне было все равно. Зачем же я тогда смотрел на него?