Американцы (продолжение)
Нора, Мартин, Галя и Костя.
Из всех американских усыновителей, которые у нас жили, мне больше всего понравились Нора и Мартин. Они больше всех были похожи на русских интеллигентов, и с ними интересно было разговаривать. Нора была финка по национальности, приехала в Америку уже взрослой. По образованию она была архитектор, кончала в Финляндии. Небольшого роста, всегда оживленная, веселая, доброжелательно общительная, в ней была какая-то особая милота. Очень любила свою Финляндию, была о ней высокого мнения и, видно, немножко по ней скучала. Я ей сказала на своем английском, как сумела, какого я высокого мнения о финской архитектуре и назвала любимых архитекторов: Альвара Аальто, Сааринена и второго Сааринена, я считала, что это братья, а оказалось, что это отец и сын. Мне было интересно это узнать.Если сын, то даже удивительно, насколько он самостоятельный творец. Нора меня обнимала и очень радовалась, что я знаю архитектуру Финляндии. Мы поговорили и об интерьере финского жилища. Мне был очень симпатичен финский подход к интерьеру, простота и минимализм. Я уже писала, что тогда занималась информацией в области архитектуры, а жилище было областью моих особых интересов. Встреча с иностранным архитектором была для меня большой радостью. Я спросила Нору, что она думает об американской архитектуре, она отозвалась о ней с некоторым пренебрежением. Я сказала: «А Франк Ллойд Райт (Frank Lloyd Wright)?» Нора очень оживилась и заговорила так быстро, что я мало что могла понять, дочь переводила. Потом Нора сказала: «Большое спасибо за разговор об американской архитектуре, так приятно было вспомнить Райта и поговорить о нем подробно». В Америке Нора занималась городской технической инфраструктурой. Это мне тоже было интересно.
У нас тогда еще не было стиральной машины, и Нора ежедневно что-нибудь стирала в тазу и сушила на веревках. Она показывала Мартину высушенное белье и говорила: «Видишь насколько вещи, высушенные на веревке, лучше, чем высушенные в машине, совсем другое дело. Надо будет дома завести веревки и сушить белье на веревках в саду. Средство для стирки они привезли свое. Они вообще все привезли свое: мыло, зубную пасту, даже туалетную бумагу, и ничем нашим пользоваться не хотели, не доверяли нашим товарам. Я говорила: «Но уж туалетная бумага…» А дочь предположила, что у них при производстве туалетной бумаги добавляется какой-нибудь антисептик. После их отъезда остался тюбик зубной пасты, действительно очень хорошей. Дело было вероятно не в том, что это американское производство, а в том, что они могли позволить себе покупать самое дорогое и лучшее. А еда наша им как раз нравилась. Мартин был немного старше Норы, лет на 5-7, и обожал свою жену. Они были люди разного темперамента и по-разному воспринимали жизнь. Мартину жизнь не казалось такой безоблачной, но нориной жизнерадостности и темперамента хватало на двоих, и Мартин это понимал и очень ценил. По профессии он был юристом, работал юрист-консультом в какой-то фирме. Он какое-то время проработал в Чехословакии, и славянское притягивало его. Хотя чешский язык похож на русский меньше, чем все другие славянские языки, Мартин улавливал в нашей речи какие-то общеславянские корни и был очень доволен, когда что-то понимал. Читать на кириллице он тоже умел, хотя чехи ее не используют. Он любил в нашей квартире ходить вдоль стеллажей с книгами, у нас их много, и разбирать надписи на корешках. Разобрав, восклицал вслух: «Горький! Толстой! Тургенев! Чехов!» и радовался, как будто знакомых встретил, да так это, в сущности, и было. После произнесения каждого такого имени, он смотрел мне в глаза, и мы чувствовали, что понимаем друг друга, что вот это та точка, где мы едины.
Нора и Мартин усыновили двух детей. Девочку Галю шести лет и мальчика Костю четырех с половиной. Усыновив именно этих детей, они взяли на себя очень трудную задачу, мне кажется, они не представляли себе насколько трудную. С мальчиком было сложно, но понятно. У него были ступни, повернутые в стороны, и может еще что-то с ножками. Он ходил, а чаще бегал и падал через каждые три-четыре шага. Но он привык и умел падать, не ушибался, вскакивал и бежал дальше. На лице у него всегда была восторженная улыбка, глаза распахнуты, рот чуть приоткрыт, он принимал жизнь радостно и взахлеб, но что-то было в этой радости, или, может, мне чудилось патологическое. Просто мне казалось, что в его ситуации радоваться особо нечему, но он был ребенок и этого не понимал. Если его болезнью были только ножки, то с этим в Америке было справиться просто. Приемные родители собирались сделать ему операцию, одну или даже несколько, после которых он станет нормальным здоровым ребенком. С девочкой дело обстояло сложнее. Нора говорила: «Смотрите, ведь она красивая девочка». Нора не умела читать русские лица. У Гали на лице было написано, что она истеричка и скандалистка. Я полагаю, она была потомком нескольких поколений алкоголиков. Я думала: «Хлебнут с нею родители лиха» и, собственно, это уже началось. Нора считала, что детей нужно не менее двух раз в день в определенные часы водить на прогулку, но прогулки продолжались не более 15 минут из-за Гали. Она отбегала далеко, выбегала на дорогу, чуть не попала под машину. Двое родителей не могли с ней справиться и огорченные возвращались домой. Нора играла с детьми, водила хоровод, пела прелестные финские песенки, учила каким-то простым танцам - три притопа, два прихлопа, но Галя ничем не могла заниматься больше 5 минут. Она льнула ко мне: «Бабушка, бабушка». Но у меня тоже не получалось чем-нибудь ее занять, увлечь какими-нибудь рассказами. Она ведь уже была большая девочка. В ее возрасте дети охотно слушают сказки, им можно книжки читать, но с Галей ничего этого не получалось. Она не могла ни на чем сосредоточиться. Если все дети, жившие у нас, вызывали у меня интерес и нежность, и желание быть с ними как можно больше, то дети Норы и Мартина внушали мне какое-то опасение. Между прочим, когда они уезжали в Дом ребенка, у меня было почему-то дурное предчувствие. Я все время пыталась убедить Нору, что им нужно побыть в Перми лишний день, присмотреться к детям внимательнее, попытаться установить с ними контакт прежде, чем принимать решение. А Нора говорила: «Я не понимаю, что вас беспокоит?» Я не могла ей ответить: «Меня беспокоит, что вы - интеллигентные прекраснодушные дураки, готовые любить каждого и уверенные, что на добро вам непременно ответят добром. А бывает и иначе». Мне казалось, что мои дурные предчувствия оправдываются, и я жалела так понравившихся мне людей и скрывала свою жалость и тревогу, ведь ничего уже нельзя было изменить.
Но Нора и Мартин были счастливы. От нас они собирались ехать не в Америку, а в Финляндию. Норе не терпелось показать своим родителям детей, обрадовать бабушку и дедушку. Нора и Мартин задержались у нас дольше, чем другие, почему-то затянулось оформление. Я была рада. Мне было интересно говорить с ними об Америке, Финляндии и больше всего о России. Не знаю, насколько они были искренни, но и Москва, и Пермь им понравились. Им вообще у нас понравилось. Если они, ходя по городу и заходя в магазины, натыкались на что-то, что им не нравилось, и говорили нам об этом, мы обычно отвечали: «Что вы хотите, это Россия». Они ужасно сердились, говорили: «Если Вы так будете к этому относиться, будете считать, что это характерная особенность России, ее сущность, то вы никогда от этого не избавитесь. Теперь Сталина нет, никто на вас не давит, вы можете сделать свою страну не только не хуже, но и лучше других. Вот этот ваш ответ - это, кажется, действительно русское и это мешает вам».
Из Америки Нора и Мартин, так же как и другие, прислали нам много фотографий. Галя нарядная, очень красиво причесанная - совершенная красотка. Костя со спокойным лицом, без этой своей постоянной восторженной и немного идиотской улыбки. Может быть, у них все хорошо и благополучно сложилось, и я зря беспокоилась.