Станиславская библиотека, ее читатели и прочие. Продолжение.
Сава уехал, и моя жизнь изменилась. Освободились вечера, я стала с большим интересом и вниманием относится к окружающему и лучше его видеть. Я не говорила, но это само собой разумеется, что в некоем подобии клуба, который образовался на абонементе, кроме увлеченных и страстных разговоров и споров о литературе, шел еще и отчаянный флиртеж. Во время войны значительная часть мужчин была отделена от женщин, и женщины были обречены на одиночество, а теперь они встретились. Когда я осталась одна, то тоже была вовлечена в эту игру, в эту атмосферу влюбленности всех во всех. За мной стал ухаживать офицер из редакции армейской газеты, известный сердцеед. Звали его Владимир, лет ему было что-то в районе 30, он был поэт и музыкант, и совершенно, как молодой Пастернак, не знал чему отдать предпочтение - поэзии или музыке. Собственно, он стал уделять мне особое внимание еще при Саве. Он говорил: «Не понимаю, что вы нашли в этом теленке?» Я отвечала: «Именно то, что он теленок, как вы изволите выражаться. Я ведь и сама такая». Он говорил: «Вот уж никогда бы не подумал, что вы - любительница телятины. Нет, вы не такая, вы просто пока не знаете, какая вы». Или он смотрел задумчиво на мою руку, протягивавшую ему книгу. Я спрашивала: «О чем вы думаете?» Он отвечал: «Думаю, где у вас еще могут быть родинки?» (на правой руке выше пульса у меня родинка). Пощечину бы влепить за такие слова, но я тогда была нерешительна. Между прочим, вот что интересно: теперь, когда я изменилась до полной неузнаваемости, себя прежнюю даже ничуть не напоминаю, и близкие друзья, не видевшие меня всего каких-нибудь пару лет, не узнают меня в передней моей квартиры (был такой случай: пришел друг и, глядя на меня, спросил: «А где Энгелина Борисовна? Я приглашен на 2 часа»). Изменились даже родинки. А ведь этого не должно быть. Родинки - это особые приметы, по ним труп опознают, но изменились. А как это было важно - «Ради родинки любимой Самарканд и Бухару…»
Когда Сава уехал, Владимир стал очень много времени проводить у нас на абонементе, и как только выпадала такая минута, что мы оставались одни, начинал произносить соблазнительные речи, вроде тех, что лермонтовский Демон говорил Тамаре: «Тебя я, вольный сын эфира, \Возьму в надзвездные края; \И будешь ты царицей мира, \Подруга первая моя…» В общем, что-то в этом роде. Между прочим, я путаю строфы из лермонтовского «Демона» и из блоковского. Размер у них один. Вот, например: «Я пронесу тебя над бездной, \Ее бездонностью дразня. \Твой будет ужас бесполезный - \Лишь вдохновеньем для меня». Это Лермонтов или Блок? Владимир писал мне стихи. Сюжет часто отражал недействительность, а игру его воображения:
Подошла и руку положила
На мое усталое плечо,
Никаких обетов не просила,
Не уславливалась ни о чем.
Никогда не знал я эти руки,
Губы эти никогда не знал,
А теперь как будто бы с разлуки
Я тебя случайно повстречал.
Смотришь, и в твоем девичьем взгляде,
Нет того, что многие таят.
Ни за что не требую награды ...
..........................
Не снимай же ласковую руку
И смотри, смаотри в мои глаза,
Пучть ни что не шепчет про разлуку,
И с ресниц не капает слеза
Были и еще стихи, похуже и получше:
Искусницы, о как вы мне смешны.
Всегда, всегда мечтал я повстречаться
С такой, чьи по-ребячьи светлы сны,
С такой, что не умеет целоваться…
Мои читатели, они же мои друзья, увидев, кто за меня взялся, очень за меня беспокоились. Они мне объясняли, кто такой Владимир, какая у него репутация, но я и без них все прекрасно понимала. У меня были любимые читатели - супружеская пара, капитан и его жена. Это были милые и порядочные люди, в смысле абсолютно порядочные. Если в мире есть что-нибудь абсолютное, то это порядочность этих людей. Однажды перед закрытием у меня был только Владимир. Он стоял на расстоянии от меня, у окна, и настойчиво, нож к горлу, требовал, чтобы мы с ним встретились. Лицо было отчаянное, на демона он действительно был похож. В это время вошли капитан с женой. Владимир со злым лицом вышел. Я занялась читателями, но через минуту сильно брякнула ручка двери, значит, он не ушел, стоит за дверью. Мне жалко его стало. Я извинилась и вышла, хотела как-то смягчить свой отказ. Когда я вернулась, капитан и его жена стали говорить мне, что они знают, что этот человек меня преследует и что это дурной человек, он, конечно, говорит вам, что любит вас, но верно любить он не умеет, просто здесь нашла коса на камень, и он не отстанет от вас, и вы должны быть очень осторожны. Про косу и камень я сама понимала. Владимир уговаривал меня уволиться из библиотеки, и поступить корректором к ним в редакцию. Не буду рассказывать подробности этой истории. Владимир демобилизовался и уехал в Ленинград, он, как и Сава, был из этого города. Из поезда он еще писал мне письма очень красивым почерком: «Вот уже между нами легли первые сотни километров, но разве от этого мы стали дальше друг от друга…» Вскоре и я уехала. В университете я читала ребятам его стихи, те, что помнила и считала хорошими. Хотела, чтобы их знали. Публикация им не грозила. Однажды я встретила его имя в какой-то газете. Был конкурс на текст лирической песни, и он получил на этом конкурсе первую премию. А потом я встретилась с ним. У меня был день рождения. Я сидела на семинаре, приоткрылась дверь, и всунулась голова моего друга с другого потока. Назовем его Вася. Он потом стал известным поэтом, и вы его знаете. Я тихонько встала, подошла к двери и сказала ему: «В 4 часа в «Артистическом», разве тебе не говорили?» Он сказал: «Я знаю, но я тебе еще гостя привел». Он отступил, и за его спиной я увидела Владимира. Прошло 5 лет, он сильно изменился, я его не сразу узнала. Пришлось уйти с семинара. Я не хотела, чтобы он приходил в «Артистическое», не хотела знакомить его с ребятами, а Вася его уже пригласил, и мне нужно было уговорить его не приходить. Я пообещала ему, что мы встретимся завтра днем у памятника Ломоносову. И мы бы встретились. Но Игорю Тарееву, который стал потом моим мужем, почему-то не хотелось, чтобы эта встреча состоялась, и он очень хорошо придумал, как этому помешать. Я в Москве жила недавно (в детстве не считается), плохо знала город, а тем более Подмосковье. Я всех просила, чтобы свозили меня в Звенигород. Там была Высшая партийная школа, где когда-то преподавал мой отец, и мы там жили - святое для меня место. И всем было некогда, а одна я ехать не хотела. И вот Тареев сказал, что может поехать со мной в Звенигород завтра днем, и вряд ли еще раз выпадет такая возможность. Пришлось не пойти на свидание с Владимиром, и предупредить я его не могла, просто по-свински поступила. Больше я его не видела.
Когда я приехала в Москву, я влюбилась во Врубелевского демона. Его одиночество и отчаяние вызывали у меня пронзительную жалость. Я ходила на свидания с ним. От университета можно было бегом добежать. Я прибегала, подходила к нему и говорила: «Вот теперь ты не один, вольный сын эфира, я с тобой». Это как-то связано с Владимиром.
Еще немножко про библиотеку и читателей. Теперь, когда жизнь прошла, оглядываясь назад, я думаю, что это была самая интересная работа в моей жизни и самый счастливый период жизни.
У нас был читатель, назовем его Буланов, мы его прозвали «француз», он был франкоман. Обожал все французское: литературу, кино, вино, кухню и т.д. Только Францию и французов считал достойными уважения. Как-то он пришел в библиотеку перед самым закрытием, я запирала дверь, и он спросил, какие у меня планы на вечер? Я ответила, что планов нет, иду домой. Он сказал, что жалко идти домой в такой прекрасный вечер, мы могли бы погулять в парке. Вечер действительно был прекрасный, конец мая, дни длинные, в семь часов вечера солнце еще высоко стояло. Я согласилась. По дороге мы проходили мимо его дома, и он захотел зайти положить книги, не таскаться же с ними весь вечер. Сказал мне: «Зайдемте, посмотрите, как я живу». Мне стало любопытно, как живут «французы», я зашла. Он предложил чаю, я отказалась, он помялся, потоптался, и мы пошли. В парке было много народу, музыка, я гуляла с удовольствием. Мы не заметили, как стемнело, парк внезапно опустел, и из разных его концов послышались свисты. Нам явно напоминали, что наше время «совiтов» кончилось. Мой спутник страшно испугался, изменился в лице, сказал: «Бежим!» Я сказала, что бежать не нужно. Мы на аллее, которая ведет к выходу, явно к нему направляемся, и никто не помешает нам дойти шагом. Бежать как-то стыдно. Но ему уже ничего не было стыдно. Он был напуган до смерти. Сказал, что дойти мы не успеем, нужно здесь как-то спрятаться. Что значит не успеем, что нам угрожает, кому мы нужны, спрятаться и что, сидеть до утра? Но Буланов от страху уже себя не помнил, а свист не прекращался, полез в кусты и меня потянул. Только он был в брюках, а в платье с голыми ногами, а в кустах росла густая, очень жгучая крапива, и он меня потянул прямо в эту крапиву, я все ноги обстрекала и страшно на него разозлилась. Вылезла из крапивы и пошла, он потом ко мне присоединился. Я презираю трусов. Собственно, к ним никто не испытывает особого уважения, но в нашем роду революционеров трусость считалась смертным грехом, почти таким, как убийство, несколько меньшим, чем предательство. Конечно, человек может испугаться, страх - проявление инстинкта самосохранения, но, если при этом он ведет себя так, что никто об этом не догадается, ведет себя как храбрец, то скрытый внутри страх ему можно простить. Тут же было проявление страха в самой позорной форме. Назавтра я рассказала о прогулке с Булановым своему другу. Этот друг уже возникал на страницах блога. Это с ним я работала позже в армейской газете, он и еще двое москвичей из газеты объяснили мне, что учиться нужно не в Ленинграде, а в Москве, и хорошо это обосновали, в «Кое-что о любви» это он, Саша, объяснил моему незадачливому однокурснику, какие комплименты нужно говорить современным девушкам. Он был мне как родной брат всю жизнь, 6 лет назад его не стало. Вот ему я рассказала о вчерашнем происшествии. Но он не понял, в чем пафос моего рассказа. Он сказал только: «Ты заходила к нему домой, домой к одинокому мужчине, да ты представляешь, что он мог о тебе подумать?» Вот и вся реакция.
Был еще такой странный случай в «библиотечный» период моей жизни. К нам ходил очень уважаемый нами читатель, лет тридцати пяти, красивый и какой-то очень добрый, с добрым голосом, умеющий почувствовать настроение и состояние собеседника. Обслуживать его было одно удовольствие. Моя мама была в то время народным заседателем в суде. И надо же, чтобы как раз на ее заседательство выпало рассмотрение дела о зоофилии. Судили женщину за связь с ее собакой. Мама рассказала мне об этом суде, назвала имя и фамилию женщины, и я поняла, что это жена читателя, о котором я выше написала. Я рассказала маме, какой у этой подсудимой муж. Мы поудивлялись. Вообще в этой истории было много загадочного, кто и каким образом мог узнать тайну этой женщины и подать в суд? Мама на суде так неловко себя чувствовала, что не во что это не вникла. Я боялась, что когда придет этот читатель, он, с его проницательностью, может заметить, что мне что-то известно. Я, конечно, никому ничего не рассказала, но ему, наверное, казалось, что весь город знает. Но он больше к нам не пришел. Возможно, он уехал.
К нам в библиотеку приехала комиссия из Киева, из Комитета по делам библиотек при Совете Министров УССР. Общая проверка. Председатель этой комиссии, пожилая женщина, стояла часа два у нас на абонементе и наблюдала, как мы работаем. Потом она спросила, сколько рекомендательных бесед мы проводим в месяц. Меня ее вопрос испугал. Никаких таких бесед мы не проводили. Нам их никто не поручал. Но деваться некуда, пришлось признаться, что такого вида работы у нас нет. Председатель Комиссии сказала: «Ну, как же нет. У вас каждая книговыдача - это рекомендательная беседа, вы их себе записывайте». Она поговорила об этом с нашей заведующей абонементом Матреной Яковлевной. Я о ней ничего не сказала, а она стоит отдельного разговора, но я думаю, я вам уже со своей библиотекой надоела. Матрена Яковлевна была вдовой офицера, погибшего на фронте, у нее был сын лет восьми и старенькая мама. Она была прекрасный человек, хороший работник, а уж заведующая - лучше не пожелаешь. Матрена Яковлевна коллекционировала (если это так можно назвать) ручные кружева, преимущественно французской работы. Их можно было купить на Станиславском рынке. Возможно, они остались от уничтоженных евреев, а может их не успели запаковать срочно уезжавшие польские богачи. Среди кружев были старинные, совершенно музейные. Матрена Яковлевна очень хорошо в них разбиралась и интересно о них рассказывала.
Когда Комиссия закончила свою работу, собрали общее собрание и члены комиссии говорили о своих впечатлениях. Работу нашего отдела - абонемента - очень хвалили. На нас вся библиотека выехала. Хвалили Ивана Ильича за то, что он сумел собрать такие кадры в отдел. И меня упомянули отдельно. Этот положительный отзыв комиссии вскоре сыграл в моей жизни весьма отрицательную роль.
Когда я выходила на пенсию в 1984 году - я написала в Станислав, попросила прислать справку о моей работе в Станиславской областной библиотеке. Трудовая книжка у меня была новая, и станиславского стажа в ней никакого не было. Справку мне быстро прислали - за подписью Ивана Ильича. И над этой подписью нелюбимого Ивана Ильича мы с мамой плакали от умиления.
Когда Сава уехал, Владимир стал очень много времени проводить у нас на абонементе, и как только выпадала такая минута, что мы оставались одни, начинал произносить соблазнительные речи, вроде тех, что лермонтовский Демон говорил Тамаре: «Тебя я, вольный сын эфира, \Возьму в надзвездные края; \И будешь ты царицей мира, \Подруга первая моя…» В общем, что-то в этом роде. Между прочим, я путаю строфы из лермонтовского «Демона» и из блоковского. Размер у них один. Вот, например: «Я пронесу тебя над бездной, \Ее бездонностью дразня. \Твой будет ужас бесполезный - \Лишь вдохновеньем для меня». Это Лермонтов или Блок? Владимир писал мне стихи. Сюжет часто отражал недействительность, а игру его воображения:
Подошла и руку положила
На мое усталое плечо,
Никаких обетов не просила,
Не уславливалась ни о чем.
Никогда не знал я эти руки,
Губы эти никогда не знал,
А теперь как будто бы с разлуки
Я тебя случайно повстречал.
Смотришь, и в твоем девичьем взгляде,
Нет того, что многие таят.
Ни за что не требую награды ...
..........................
Не снимай же ласковую руку
И смотри, смаотри в мои глаза,
Пучть ни что не шепчет про разлуку,
И с ресниц не капает слеза
Были и еще стихи, похуже и получше:
Искусницы, о как вы мне смешны.
Всегда, всегда мечтал я повстречаться
С такой, чьи по-ребячьи светлы сны,
С такой, что не умеет целоваться…
Мои читатели, они же мои друзья, увидев, кто за меня взялся, очень за меня беспокоились. Они мне объясняли, кто такой Владимир, какая у него репутация, но я и без них все прекрасно понимала. У меня были любимые читатели - супружеская пара, капитан и его жена. Это были милые и порядочные люди, в смысле абсолютно порядочные. Если в мире есть что-нибудь абсолютное, то это порядочность этих людей. Однажды перед закрытием у меня был только Владимир. Он стоял на расстоянии от меня, у окна, и настойчиво, нож к горлу, требовал, чтобы мы с ним встретились. Лицо было отчаянное, на демона он действительно был похож. В это время вошли капитан с женой. Владимир со злым лицом вышел. Я занялась читателями, но через минуту сильно брякнула ручка двери, значит, он не ушел, стоит за дверью. Мне жалко его стало. Я извинилась и вышла, хотела как-то смягчить свой отказ. Когда я вернулась, капитан и его жена стали говорить мне, что они знают, что этот человек меня преследует и что это дурной человек, он, конечно, говорит вам, что любит вас, но верно любить он не умеет, просто здесь нашла коса на камень, и он не отстанет от вас, и вы должны быть очень осторожны. Про косу и камень я сама понимала. Владимир уговаривал меня уволиться из библиотеки, и поступить корректором к ним в редакцию. Не буду рассказывать подробности этой истории. Владимир демобилизовался и уехал в Ленинград, он, как и Сава, был из этого города. Из поезда он еще писал мне письма очень красивым почерком: «Вот уже между нами легли первые сотни километров, но разве от этого мы стали дальше друг от друга…» Вскоре и я уехала. В университете я читала ребятам его стихи, те, что помнила и считала хорошими. Хотела, чтобы их знали. Публикация им не грозила. Однажды я встретила его имя в какой-то газете. Был конкурс на текст лирической песни, и он получил на этом конкурсе первую премию. А потом я встретилась с ним. У меня был день рождения. Я сидела на семинаре, приоткрылась дверь, и всунулась голова моего друга с другого потока. Назовем его Вася. Он потом стал известным поэтом, и вы его знаете. Я тихонько встала, подошла к двери и сказала ему: «В 4 часа в «Артистическом», разве тебе не говорили?» Он сказал: «Я знаю, но я тебе еще гостя привел». Он отступил, и за его спиной я увидела Владимира. Прошло 5 лет, он сильно изменился, я его не сразу узнала. Пришлось уйти с семинара. Я не хотела, чтобы он приходил в «Артистическое», не хотела знакомить его с ребятами, а Вася его уже пригласил, и мне нужно было уговорить его не приходить. Я пообещала ему, что мы встретимся завтра днем у памятника Ломоносову. И мы бы встретились. Но Игорю Тарееву, который стал потом моим мужем, почему-то не хотелось, чтобы эта встреча состоялась, и он очень хорошо придумал, как этому помешать. Я в Москве жила недавно (в детстве не считается), плохо знала город, а тем более Подмосковье. Я всех просила, чтобы свозили меня в Звенигород. Там была Высшая партийная школа, где когда-то преподавал мой отец, и мы там жили - святое для меня место. И всем было некогда, а одна я ехать не хотела. И вот Тареев сказал, что может поехать со мной в Звенигород завтра днем, и вряд ли еще раз выпадет такая возможность. Пришлось не пойти на свидание с Владимиром, и предупредить я его не могла, просто по-свински поступила. Больше я его не видела.
Когда я приехала в Москву, я влюбилась во Врубелевского демона. Его одиночество и отчаяние вызывали у меня пронзительную жалость. Я ходила на свидания с ним. От университета можно было бегом добежать. Я прибегала, подходила к нему и говорила: «Вот теперь ты не один, вольный сын эфира, я с тобой». Это как-то связано с Владимиром.
Еще немножко про библиотеку и читателей. Теперь, когда жизнь прошла, оглядываясь назад, я думаю, что это была самая интересная работа в моей жизни и самый счастливый период жизни.
У нас был читатель, назовем его Буланов, мы его прозвали «француз», он был франкоман. Обожал все французское: литературу, кино, вино, кухню и т.д. Только Францию и французов считал достойными уважения. Как-то он пришел в библиотеку перед самым закрытием, я запирала дверь, и он спросил, какие у меня планы на вечер? Я ответила, что планов нет, иду домой. Он сказал, что жалко идти домой в такой прекрасный вечер, мы могли бы погулять в парке. Вечер действительно был прекрасный, конец мая, дни длинные, в семь часов вечера солнце еще высоко стояло. Я согласилась. По дороге мы проходили мимо его дома, и он захотел зайти положить книги, не таскаться же с ними весь вечер. Сказал мне: «Зайдемте, посмотрите, как я живу». Мне стало любопытно, как живут «французы», я зашла. Он предложил чаю, я отказалась, он помялся, потоптался, и мы пошли. В парке было много народу, музыка, я гуляла с удовольствием. Мы не заметили, как стемнело, парк внезапно опустел, и из разных его концов послышались свисты. Нам явно напоминали, что наше время «совiтов» кончилось. Мой спутник страшно испугался, изменился в лице, сказал: «Бежим!» Я сказала, что бежать не нужно. Мы на аллее, которая ведет к выходу, явно к нему направляемся, и никто не помешает нам дойти шагом. Бежать как-то стыдно. Но ему уже ничего не было стыдно. Он был напуган до смерти. Сказал, что дойти мы не успеем, нужно здесь как-то спрятаться. Что значит не успеем, что нам угрожает, кому мы нужны, спрятаться и что, сидеть до утра? Но Буланов от страху уже себя не помнил, а свист не прекращался, полез в кусты и меня потянул. Только он был в брюках, а в платье с голыми ногами, а в кустах росла густая, очень жгучая крапива, и он меня потянул прямо в эту крапиву, я все ноги обстрекала и страшно на него разозлилась. Вылезла из крапивы и пошла, он потом ко мне присоединился. Я презираю трусов. Собственно, к ним никто не испытывает особого уважения, но в нашем роду революционеров трусость считалась смертным грехом, почти таким, как убийство, несколько меньшим, чем предательство. Конечно, человек может испугаться, страх - проявление инстинкта самосохранения, но, если при этом он ведет себя так, что никто об этом не догадается, ведет себя как храбрец, то скрытый внутри страх ему можно простить. Тут же было проявление страха в самой позорной форме. Назавтра я рассказала о прогулке с Булановым своему другу. Этот друг уже возникал на страницах блога. Это с ним я работала позже в армейской газете, он и еще двое москвичей из газеты объяснили мне, что учиться нужно не в Ленинграде, а в Москве, и хорошо это обосновали, в «Кое-что о любви» это он, Саша, объяснил моему незадачливому однокурснику, какие комплименты нужно говорить современным девушкам. Он был мне как родной брат всю жизнь, 6 лет назад его не стало. Вот ему я рассказала о вчерашнем происшествии. Но он не понял, в чем пафос моего рассказа. Он сказал только: «Ты заходила к нему домой, домой к одинокому мужчине, да ты представляешь, что он мог о тебе подумать?» Вот и вся реакция.
Был еще такой странный случай в «библиотечный» период моей жизни. К нам ходил очень уважаемый нами читатель, лет тридцати пяти, красивый и какой-то очень добрый, с добрым голосом, умеющий почувствовать настроение и состояние собеседника. Обслуживать его было одно удовольствие. Моя мама была в то время народным заседателем в суде. И надо же, чтобы как раз на ее заседательство выпало рассмотрение дела о зоофилии. Судили женщину за связь с ее собакой. Мама рассказала мне об этом суде, назвала имя и фамилию женщины, и я поняла, что это жена читателя, о котором я выше написала. Я рассказала маме, какой у этой подсудимой муж. Мы поудивлялись. Вообще в этой истории было много загадочного, кто и каким образом мог узнать тайну этой женщины и подать в суд? Мама на суде так неловко себя чувствовала, что не во что это не вникла. Я боялась, что когда придет этот читатель, он, с его проницательностью, может заметить, что мне что-то известно. Я, конечно, никому ничего не рассказала, но ему, наверное, казалось, что весь город знает. Но он больше к нам не пришел. Возможно, он уехал.
К нам в библиотеку приехала комиссия из Киева, из Комитета по делам библиотек при Совете Министров УССР. Общая проверка. Председатель этой комиссии, пожилая женщина, стояла часа два у нас на абонементе и наблюдала, как мы работаем. Потом она спросила, сколько рекомендательных бесед мы проводим в месяц. Меня ее вопрос испугал. Никаких таких бесед мы не проводили. Нам их никто не поручал. Но деваться некуда, пришлось признаться, что такого вида работы у нас нет. Председатель Комиссии сказала: «Ну, как же нет. У вас каждая книговыдача - это рекомендательная беседа, вы их себе записывайте». Она поговорила об этом с нашей заведующей абонементом Матреной Яковлевной. Я о ней ничего не сказала, а она стоит отдельного разговора, но я думаю, я вам уже со своей библиотекой надоела. Матрена Яковлевна была вдовой офицера, погибшего на фронте, у нее был сын лет восьми и старенькая мама. Она была прекрасный человек, хороший работник, а уж заведующая - лучше не пожелаешь. Матрена Яковлевна коллекционировала (если это так можно назвать) ручные кружева, преимущественно французской работы. Их можно было купить на Станиславском рынке. Возможно, они остались от уничтоженных евреев, а может их не успели запаковать срочно уезжавшие польские богачи. Среди кружев были старинные, совершенно музейные. Матрена Яковлевна очень хорошо в них разбиралась и интересно о них рассказывала.
Когда Комиссия закончила свою работу, собрали общее собрание и члены комиссии говорили о своих впечатлениях. Работу нашего отдела - абонемента - очень хвалили. На нас вся библиотека выехала. Хвалили Ивана Ильича за то, что он сумел собрать такие кадры в отдел. И меня упомянули отдельно. Этот положительный отзыв комиссии вскоре сыграл в моей жизни весьма отрицательную роль.
Когда я выходила на пенсию в 1984 году - я написала в Станислав, попросила прислать справку о моей работе в Станиславской областной библиотеке. Трудовая книжка у меня была новая, и станиславского стажа в ней никакого не было. Справку мне быстро прислали - за подписью Ивана Ильича. И над этой подписью нелюбимого Ивана Ильича мы с мамой плакали от умиления.