Станиславская библиотека, ее читатели и прочее.
Я хотела написать пост «Как меня судили». Уже и название написала, только для того, чтобы все было понятно, нужно было начать издалека. Я и начала издалека, с библиотеки. Но когда я стала вспоминать прошлое, оно накрыло меня волной с макушкой. Я погрузилась в него и не могла выбраться. Я сидела в кресле в своей комнате, но и комната, и кресло исчезли, я была в Станиславе и переживала все, как в первый раз. Когда я вернулась оттуда, я записала воспоминания - обрывки и осколки, без складу и ладу - и решила поместить это в ЖЖ. А о том, как меня судили, я расскажу в следующий раз. Тогда все будет понятно. Потому что суд связан с библиотекой.
С осени 1945 года мы жили в Станиславе (теперь это Ивано-Франковск), и я работала в станиславской областной библиотеке. Работать было очень интересно и безумно весело. Теперь невозможно себе представить, что значила библиотека в 1945 году. Наша тогда действительно самая читающая в мире публика 4 года войны были лишена возможности читать. В армии - понятно почему, в тылу работали по 12 часов в сутки как минимум, но бывало и по 16 и больше. Добирались до дому и валились в постель, почти не раздеваясь и наваливая на себя все теплое, что было в доме (зимою конечно, но почему-то помнятся больше всего зимы). А некоторые, например, наша семья, попали в такие медвежьи углы, где и книг-то не было. В поселке Приуральный, где мы жили в эвакуации, у хозяек дома, которые нас у себя поселили - двух сестер, очень религиозных старушек - был псалтырь на старославянском языке. Язык мы с братом быстро освоили и все время читали эту прекрасную книгу. Все псалмы выучили наизусть. Мне это очень пригодилось в университете. По старославянскому языку был экзамен. Я вообще, как это ни странно, люблю этот язык, особенно мне нравится грамматика. Еще в доме случайно оказался второй том «Мертвых душ». Когда мы сидели за столом и ели безвкусную затируху, особенно приятно было читать, как помещик Петух Петр Петрович заказывает своему повару кулебяку: «Да кулебяку сделай на четыре угла ... В один угол положи ты мне щеки осетра да вязиги, в другой гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого, какого-нибудь там того... Да чтобы она с одного боку, понимаешь, подрумянилась бы, с другого пусти ее полегче. Да исподкуто, пропеки ее так, чтобы всю ее прососало, проняло бы так, чтобы она вся, знаешь, этак растого - не то чтобы рассыпалась, а истаяла бы во рту, как снег какой, так чтобы и не услышал».
Когда люди вернулись к мирной жизни, они ринулись в библиотеки. У меня было несколько категорий читателей: военные и их семьи (Станислав был гарнизонный город и военные составляли заметную часть населения), люди, приехавшие в Станислав из других мест СССР (местные жители назвали их «восточники» или «совiты»), коренные жители города, которые читали на украинском и польском, и еще мы обслуживали лагерь военнопленных. Военнопленные были итальянцы. В библиотеку приходили по очереди два молодых человека и брали книги для всего лагеря. Я смотрела на этих молодых людей во все глаза. Они были красивые, веселые, улыбались. Я считала, что это фашисты, которые гнали людей в лагеря, расстреливали мирных жителей в Бабьем Яру и прочих местах, и я не могла понять, как они могут улыбаться. Я много о них думала и решила, что, вероятно, их сумели так воспитать, что они ничего не знают о добре и зле. Это особые люди, с нашей точки зрения - нелюди. Очень нескоро, между прочим, под влиянием итальянских фильмов, я поняла, что была не совсем права. Расскажу смешную историю, больше у меня не будет случая ее рассказать. Лагерь закрывался, итальянцев-военнопленных отпускали домой, и на прощание они устроили «отвальную». Пригласили военных и городских начальников, и те пришли. Угощали хорошо, но наибольшее впечатление произвели маленькие сосисочки, очень вкусные, сверху они были розовые, а внутри белые, при этом никакой оболочки на них не было. Их подавали на маленьких сковородках, политыми соусом. Один мой читатель, который был на этом вечере, рассказал, что, уходя, спросил провожавшего его итальянца, что это за сосисочки, из чего и как их приготовили. Тот в ответ копнул каблуком мягкую после дождя землю, показался большой дождевой червь, итальянец ткнул в него пальцем и сказал: «Вот из чего, а готовится очень просто».
Народу в библиотеке всегда была тьма. Некоторые брали книгу, садились на подоконник, быстро ее прочитывали, сдавали и брали другую. Все время шли разговоры и споры о книгах, которые я слушала и в которых участвовала с наслаждением, какого давно не испытывала. Читателей своих мы обожали, и они платили нам взаимностью. Для них мы были представителями мира литературы. В библиотеке человек поворачивается к тебе своей лучшей стороной, и ты только ее и видишь. Может быть, эти люди в магазине или на работе были совсем другими, но у нас это были ценители изящной словесности, философы, мыслители. Директор у нас был очень несимпатичный человек с ужасным характером, звали его, как толстовского героя, Иван Ильич. Он любил потихоньку незаметно войти к нам на абонемент, постоять в сторонке, наблюдая за нашей работой, а потом неожиданно громко строгим голосом сделать какое-нибудь дурацкое замечание. Однажды вечером, рассказывая маме о прошедшем дне, я рассказала, как потихоньку вошел Иван Ильич, но я его заметила и стала думать, что мне такое сделать, чтобы он увидел, какой я замечательный работник. Мама спросила: «И что же ты сделала?» Я ответила: «Ничего». Мама сказала: «Я так и думала, но сама мысль была порочна». Мы своего директора терпеть не могли, и наши читатели нам сочувствовали. Они придумали такую «хохму». Когда появлялся директор, кто-нибудь из читателей громко говорил, обращаясь к нам: «Когда же будет «Смерь Ивана Ильича», ведь вы обещали, что совсем скоро, я жду не дождусь, а ее все нет, кто ее задерживает?» Храбрецом Иван Ильич не был. Как-то один читатель потерял книгу. Я сказала ему, что ничего страшно не случилось, просто он должен взамен потерянной книги принести нам другую, теперь книги в магазинах появились и купить что-нибудь хорошее несложно. В следующий раз он принес книгу - это был «Иван Никулин - русский матрос». Этих Иванов Никулиных у нас была целая полка, никто их брать не хотел, и я сама не читала и автора не помню. Примитивный патриочески лубок в худшем смысле этого слова. Я не захотела брать эту книгу, сказала, что не понимаю, как ему могла прийти в голову идея купить ее для нас. Либо он очень скупой и купил самую дешевую книгу, либо он ничего не понимает в литературе, либо ему на всех наплевать. Кому я могу предложить эту книгу, кто станет ее читать? Но вот ему я теперь буду предлагать только книги такого рода. Он очень обиделся и ушел. Читатели, которых при этом присутствовало много, не стали уж так безоговорочно на мою сторону. Говорили, что относительно книги я права, но по отношению к читателю я была уж очень беспощадна. При этом присутствовал директор. Лицо у него было очень испуганное, он прямо-таки был ни жив ни мертв от страху. Он отозвал меня в сторону и сказал, что он меня понимает, я забочусь о библиотечном фонде, но надо все-таки учитывать с кем говоришь. «Вы знаете, кто этот человек? - спросил он, - Это городской прокурор. Он может нам неприятности устроить». На меня это не произвело никакого впечатления, но Иван Ильич был очень озабочен. Потом случилось так, что мы с этим прокурором вместе сдавали экзамен. Я собиралась ехать учиться в университет, но пока не было материальной возможности, я решила, чтобы не терять время, поступить на заочное отделение филологического факультета Станиславского учительского института. На вступительных экзаменах мы встретились с прокурором, и он очень обрадовался, вступительного сочинения не было, а был диктант. Прокурор уселся рядом со мной и весь диктант у меня списывал, я положила листок так, чтобы списывать ему было удобнее.
После первого дня работы в библиотеке я сказала Жене (мы с ней вдвоем обслуживали читателей на абонементе, и, конечно, сразу подружились): «Какие у нас прекрасные читатели!» А она ответила: «Самого прекрасного читателя ты еще не видела». Когда через несколько дней он вошел в дверь, я сразу поняла, что это и есть тот «самый прекрасный читатель», о котором говорила Женя. Тут не могло быть сомнений. Мы с ним подружились, и он стал тем, что называется «мой парень». Его звали Сава (Савелий). Надо же, чтобы в интеллигентной семье ребенку дали такое имя. Он был ленинградец, пережил почти всю блокаду, а сейчас служил сержантом в части, где его отец был полковником. Эпоха Савы в моей жизни - это отдельная история. Вряд ли я ее расскажу здесь, может быть, в книге. С Савой я впервые в жизни поцеловалась. Мне было 20 лет, ему на 2 года больше, но мы с ним были как Адам и Ева до истории с яблоком. Как-то мы сидели с ним вдвоем в темной комнате, о чем-то разговаривали и оба думали об одном. Вдруг он сказал: «Ты помнишь «Серенаду солнечной долины?» Я сказала: «Помню». Он сказал: «Там им помогла поцеловаться музыка Гленна Миллера. Без нее они бы не решились». Мы в это вечер решились. И странным образом, хотя музыки не было, но музыка Гленна Миллера всю жизнь мне напоминает Саву. Конечно, дальше поцелуев мы не зашли. И это уже был огромный шаг. Мы «продружили» немного более года, потом Саву демобилизовали, и он уехал в Ленинград. Мы договорились, что летом я приеду в Ленинград поступать в университет. Расставаясь, мы были уверены, что будем вместе всю жизнь. Мама у меня спросила, на какой факультет я собираюсь поступать. Я ответила, что ещё думаю. Мама сказала: «Я тебе никогда ничего не навязывала и, тем более, никогда ничего не запрещала. Я всегда верила в тебя, верила, что ты будешь поступать правильно, и не совершишь ошибки и без моего контроля. Но сейчас я тебя в первый раз прошу - только не на философский и не на журналистику». Я как раз собиралась на один из этих, но маминой просьбы было достаточно. Я даже не стала ничего обсуждать и спрашивать маму об ее мотивах. Да и о чем было спрашивать? Мой отец был профессором философии и был репрессирован (тогда мы еще не знали, что расстрелян), интересно, что мама - убежденный коммунист - предостерегала меня от журналистики. Значит, она понимала, что у нас нет свободы слова. В конце концов, я поступила на филологический факультет и не в Ленинградский университет. Так случилось.
Продолжение следует…
С осени 1945 года мы жили в Станиславе (теперь это Ивано-Франковск), и я работала в станиславской областной библиотеке. Работать было очень интересно и безумно весело. Теперь невозможно себе представить, что значила библиотека в 1945 году. Наша тогда действительно самая читающая в мире публика 4 года войны были лишена возможности читать. В армии - понятно почему, в тылу работали по 12 часов в сутки как минимум, но бывало и по 16 и больше. Добирались до дому и валились в постель, почти не раздеваясь и наваливая на себя все теплое, что было в доме (зимою конечно, но почему-то помнятся больше всего зимы). А некоторые, например, наша семья, попали в такие медвежьи углы, где и книг-то не было. В поселке Приуральный, где мы жили в эвакуации, у хозяек дома, которые нас у себя поселили - двух сестер, очень религиозных старушек - был псалтырь на старославянском языке. Язык мы с братом быстро освоили и все время читали эту прекрасную книгу. Все псалмы выучили наизусть. Мне это очень пригодилось в университете. По старославянскому языку был экзамен. Я вообще, как это ни странно, люблю этот язык, особенно мне нравится грамматика. Еще в доме случайно оказался второй том «Мертвых душ». Когда мы сидели за столом и ели безвкусную затируху, особенно приятно было читать, как помещик Петух Петр Петрович заказывает своему повару кулебяку: «Да кулебяку сделай на четыре угла ... В один угол положи ты мне щеки осетра да вязиги, в другой гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого, какого-нибудь там того... Да чтобы она с одного боку, понимаешь, подрумянилась бы, с другого пусти ее полегче. Да исподкуто, пропеки ее так, чтобы всю ее прососало, проняло бы так, чтобы она вся, знаешь, этак растого - не то чтобы рассыпалась, а истаяла бы во рту, как снег какой, так чтобы и не услышал».
Когда люди вернулись к мирной жизни, они ринулись в библиотеки. У меня было несколько категорий читателей: военные и их семьи (Станислав был гарнизонный город и военные составляли заметную часть населения), люди, приехавшие в Станислав из других мест СССР (местные жители назвали их «восточники» или «совiты»), коренные жители города, которые читали на украинском и польском, и еще мы обслуживали лагерь военнопленных. Военнопленные были итальянцы. В библиотеку приходили по очереди два молодых человека и брали книги для всего лагеря. Я смотрела на этих молодых людей во все глаза. Они были красивые, веселые, улыбались. Я считала, что это фашисты, которые гнали людей в лагеря, расстреливали мирных жителей в Бабьем Яру и прочих местах, и я не могла понять, как они могут улыбаться. Я много о них думала и решила, что, вероятно, их сумели так воспитать, что они ничего не знают о добре и зле. Это особые люди, с нашей точки зрения - нелюди. Очень нескоро, между прочим, под влиянием итальянских фильмов, я поняла, что была не совсем права. Расскажу смешную историю, больше у меня не будет случая ее рассказать. Лагерь закрывался, итальянцев-военнопленных отпускали домой, и на прощание они устроили «отвальную». Пригласили военных и городских начальников, и те пришли. Угощали хорошо, но наибольшее впечатление произвели маленькие сосисочки, очень вкусные, сверху они были розовые, а внутри белые, при этом никакой оболочки на них не было. Их подавали на маленьких сковородках, политыми соусом. Один мой читатель, который был на этом вечере, рассказал, что, уходя, спросил провожавшего его итальянца, что это за сосисочки, из чего и как их приготовили. Тот в ответ копнул каблуком мягкую после дождя землю, показался большой дождевой червь, итальянец ткнул в него пальцем и сказал: «Вот из чего, а готовится очень просто».
Народу в библиотеке всегда была тьма. Некоторые брали книгу, садились на подоконник, быстро ее прочитывали, сдавали и брали другую. Все время шли разговоры и споры о книгах, которые я слушала и в которых участвовала с наслаждением, какого давно не испытывала. Читателей своих мы обожали, и они платили нам взаимностью. Для них мы были представителями мира литературы. В библиотеке человек поворачивается к тебе своей лучшей стороной, и ты только ее и видишь. Может быть, эти люди в магазине или на работе были совсем другими, но у нас это были ценители изящной словесности, философы, мыслители. Директор у нас был очень несимпатичный человек с ужасным характером, звали его, как толстовского героя, Иван Ильич. Он любил потихоньку незаметно войти к нам на абонемент, постоять в сторонке, наблюдая за нашей работой, а потом неожиданно громко строгим голосом сделать какое-нибудь дурацкое замечание. Однажды вечером, рассказывая маме о прошедшем дне, я рассказала, как потихоньку вошел Иван Ильич, но я его заметила и стала думать, что мне такое сделать, чтобы он увидел, какой я замечательный работник. Мама спросила: «И что же ты сделала?» Я ответила: «Ничего». Мама сказала: «Я так и думала, но сама мысль была порочна». Мы своего директора терпеть не могли, и наши читатели нам сочувствовали. Они придумали такую «хохму». Когда появлялся директор, кто-нибудь из читателей громко говорил, обращаясь к нам: «Когда же будет «Смерь Ивана Ильича», ведь вы обещали, что совсем скоро, я жду не дождусь, а ее все нет, кто ее задерживает?» Храбрецом Иван Ильич не был. Как-то один читатель потерял книгу. Я сказала ему, что ничего страшно не случилось, просто он должен взамен потерянной книги принести нам другую, теперь книги в магазинах появились и купить что-нибудь хорошее несложно. В следующий раз он принес книгу - это был «Иван Никулин - русский матрос». Этих Иванов Никулиных у нас была целая полка, никто их брать не хотел, и я сама не читала и автора не помню. Примитивный патриочески лубок в худшем смысле этого слова. Я не захотела брать эту книгу, сказала, что не понимаю, как ему могла прийти в голову идея купить ее для нас. Либо он очень скупой и купил самую дешевую книгу, либо он ничего не понимает в литературе, либо ему на всех наплевать. Кому я могу предложить эту книгу, кто станет ее читать? Но вот ему я теперь буду предлагать только книги такого рода. Он очень обиделся и ушел. Читатели, которых при этом присутствовало много, не стали уж так безоговорочно на мою сторону. Говорили, что относительно книги я права, но по отношению к читателю я была уж очень беспощадна. При этом присутствовал директор. Лицо у него было очень испуганное, он прямо-таки был ни жив ни мертв от страху. Он отозвал меня в сторону и сказал, что он меня понимает, я забочусь о библиотечном фонде, но надо все-таки учитывать с кем говоришь. «Вы знаете, кто этот человек? - спросил он, - Это городской прокурор. Он может нам неприятности устроить». На меня это не произвело никакого впечатления, но Иван Ильич был очень озабочен. Потом случилось так, что мы с этим прокурором вместе сдавали экзамен. Я собиралась ехать учиться в университет, но пока не было материальной возможности, я решила, чтобы не терять время, поступить на заочное отделение филологического факультета Станиславского учительского института. На вступительных экзаменах мы встретились с прокурором, и он очень обрадовался, вступительного сочинения не было, а был диктант. Прокурор уселся рядом со мной и весь диктант у меня списывал, я положила листок так, чтобы списывать ему было удобнее.
После первого дня работы в библиотеке я сказала Жене (мы с ней вдвоем обслуживали читателей на абонементе, и, конечно, сразу подружились): «Какие у нас прекрасные читатели!» А она ответила: «Самого прекрасного читателя ты еще не видела». Когда через несколько дней он вошел в дверь, я сразу поняла, что это и есть тот «самый прекрасный читатель», о котором говорила Женя. Тут не могло быть сомнений. Мы с ним подружились, и он стал тем, что называется «мой парень». Его звали Сава (Савелий). Надо же, чтобы в интеллигентной семье ребенку дали такое имя. Он был ленинградец, пережил почти всю блокаду, а сейчас служил сержантом в части, где его отец был полковником. Эпоха Савы в моей жизни - это отдельная история. Вряд ли я ее расскажу здесь, может быть, в книге. С Савой я впервые в жизни поцеловалась. Мне было 20 лет, ему на 2 года больше, но мы с ним были как Адам и Ева до истории с яблоком. Как-то мы сидели с ним вдвоем в темной комнате, о чем-то разговаривали и оба думали об одном. Вдруг он сказал: «Ты помнишь «Серенаду солнечной долины?» Я сказала: «Помню». Он сказал: «Там им помогла поцеловаться музыка Гленна Миллера. Без нее они бы не решились». Мы в это вечер решились. И странным образом, хотя музыки не было, но музыка Гленна Миллера всю жизнь мне напоминает Саву. Конечно, дальше поцелуев мы не зашли. И это уже был огромный шаг. Мы «продружили» немного более года, потом Саву демобилизовали, и он уехал в Ленинград. Мы договорились, что летом я приеду в Ленинград поступать в университет. Расставаясь, мы были уверены, что будем вместе всю жизнь. Мама у меня спросила, на какой факультет я собираюсь поступать. Я ответила, что ещё думаю. Мама сказала: «Я тебе никогда ничего не навязывала и, тем более, никогда ничего не запрещала. Я всегда верила в тебя, верила, что ты будешь поступать правильно, и не совершишь ошибки и без моего контроля. Но сейчас я тебя в первый раз прошу - только не на философский и не на журналистику». Я как раз собиралась на один из этих, но маминой просьбы было достаточно. Я даже не стала ничего обсуждать и спрашивать маму об ее мотивах. Да и о чем было спрашивать? Мой отец был профессором философии и был репрессирован (тогда мы еще не знали, что расстрелян), интересно, что мама - убежденный коммунист - предостерегала меня от журналистики. Значит, она понимала, что у нас нет свободы слова. В конце концов, я поступила на филологический факультет и не в Ленинградский университет. Так случилось.
Продолжение следует…