Блиц-криг Марии Полозовой. Окончание
На следующий день после театра Санина опять ждут в апартаментах Полозовых. Нужно в десятый раз «излагать дело». На пару с женой голову ему морочит и сам Ипполит - впрочем, это такой же, как жена, психопат, только абсолютно аморфный, бездеятельный. Его стезя - сыто жить, развлекаясь наблюдением за «шалостями» жены и заключая с ней пари, соблазнит ли она очередную жертву.
«Санин принялся "излагать дело", то есть опять, во второй раз, описывать свое имение, но уже не касаясь красот природы и от времени до времени ссылаясь на Полозова, для подтверждения приводимых "фактов и цифр". Но Полозов только хмыкал и головой покачивал - одобрительно ли или неодобрительно - этого, кажется, сам черт бы не разобрал.
Впрочем, Марья Николаевна и не нуждалась в его участии. Она выказывала такие коммерческие и административные способности, что оставалось только изумляться! Вся подноготная хозяйства была ей отлично известна; она обо всем аккуратно расспрашивала, во все входила; каждое ее слово попадало в цель, ставило точку прямо на I».
(Обратим внимание: какая качественная проведена разведка!)
«Санин не ожидал подобного экзамена: он не приготовился. И продолжался этот экзамен целых полтора часа. Санин испытывал все ощущения подсудимого, сидящего на узенькой скамеечке перед строгим и проницательным судьею. "Да это допрос!" - тоскливо шептал он про себя (верное ощущение! вовсю идут Пробы Пера и взлом границ - Т.Т.).
Марья Николаевна все время посмеивалась, словно шутила, но от этого Санину не было легче; а когда в течение "допроса" оказалось, что он не совсем ясно понимал значение слов: "передел" и "запашка" - так его даже пот прошиб.
О, как глубоко и радостно вздохнулось Санину, как только он очутился у себя в комнате! Точно: Марья Николаевна правду сказала - ему следовало отдохнуть, отдохнуть от всех этих новых знакомств, столкновений, разговоров, от этого чада, который забрался ему в голову, в душу - от этого негаданного, непрошеного сближения с женщиной, столь чуждой ему!
И когда же все это совершается? Чуть не на другой день после того, как он узнал, что Джемма его любит, как он стал ее женихом! Да ведь это святотатство!»
Меж тем, Санин уже перефокусировался на Полозову. Он уверяет себя, что любит Джемму, но его мысли занимает уже не она...
«Еще одно его смущало, его сердило: он с любовью, с умилением, с благодарным восторгом думал о Джемме, о жизни с нею вдвоем, о счастии, которое его ожидало в будущем, -- и между тем эта странная женщина, эта госпожа Полозова неотступно носилась... нет! не носилась - торчала... так именно, с особым злорадством выразился Санин - торчала перед его глазами, - и не мог он отделаться от ее образа, не мог не слышать ее голоса, не вспоминать ее речей, не мог не ощущать даже того особенного запаха, тонкого, свежего и пронзительного, как запах желтых лилий, которым веяло от ее одежд.
Эта барыня явно дурачит его, и так и сяк к нему подъезжает... Зачем это? что ей надо? Неужели же это одна прихоть избалованной, богатой и едва ли не безнравственной женщины ? (….)Почему не может он прогнать этот неотвязный образ даже тогда, когда обращается всей душою к другому, светлому и ясному, как божий день? Как смеют сквозь те, почти божественные черты - сквозить эти?
И они не только сквозят - они ухмыляются дерзостно. Эти серые хищные глаза, эти ямочки на щеках, эти змеевидные косы - да неужели же это все словно прилипло к нему, и он стряхнуть, отбросить прочь все это не в силах, не может?»
Несколькими штрихами Тургенев подчеркивает бесчувственность Марьи Николаевны. Муж говорит ей:
«- Ты посмотри-ка, что я в "Северной пчеле" вычитал... Князь Громобой умер.
Марья Николаевна подняла голову.
- А! царство ему небесное! Он мне каждый год, -- обратилась она к Санину, - в феврале, ко дню моего рождения, все комнаты убирал камелиями. Что, ему, пожалуй, за семьдесят лет было? - спросила она мужа.
- Было. Похороны его в газете описывают. Весь двор присутствовал. Вот и стихи князя Коврижкина по этому случаю.
- Ну и чудесно.
- Хочешь, прочту? Князь его называет мужем совета.
- Нет, не хочу. Какой он был муж совета! Он просто был муж Татьяны Юрьевны. Пойдемте обедать. Живой живое думает».
Никакого - даже внешнего - сожаления об умершем, который, похоже, был одним из ее «рабов». И насмешливое обесценивание - не государственный муж, а муж Татьяны Юрьевны.
Подчеркивает Тургенев и злословие Полозовой. Это всегда признак презрения, ненависти и зависти к людям.
«Она не стеснялась в выражениях; особенно доставалось от нее соотечественницам. Санину не раз пришлось расхохотаться от иного бойкого и меткого словца. Пуще всего Марья Николаевна не терпела ханжества, фразы и лжи... Она находила ее почти повсюду».
Вот-вот, «всюду ложь, обман и воровство». Проекции...
Вовсю звучат и психопатические оговорочки:
«Ах, как весело приказывать! Другого удовольствия на свете нет».
Психопатка, взбодренная скорым триумфом, отпускает двусмысленные реплики прямо при Санине.
«- Так идет ваше пари? - промолвила она значительно.
- Идет, - отвечал Полозов.
- Ладно. Ты проиграешь.
Полозов выставил подбородок вперед.
- Ну, на этот раз, как ты на себя ни надейся, Марья Николаевна, а я полагаю, что проиграешь-то ты.
- О чем пари? Можно узнать? - спросил Санин.
- Нет... нельзя теперь, - ответила Марья Николаевна - и засмеялась».
Понятно, что Полозова поспорила с мужем, удастся ли ей соблазнить Санина. Трудность задачи особенно будоражит психопатку. Одно дело - обратить в рабство свободного Донгофа, совсем другое дело - страстно влюбленного жениха. Точно так же Вальмона будоражит «недоступность» президентши де Турвель, добродетельной жены, любящей своего мужа.
И вот - кульминация драмы. Марья Николаевна отправляется с Саниным на конную прогулку. Скорый триумф уже не вызывает у нее сомнений.
«Она подняла на него глаза...
- Санин, вы умеете забывать?
Санину вспомнилось вчерашнее... в карете.
- Что это - вопрос... или упрек?
- Я отроду никого и ни в чем не упрекала. А в присуху вы верите?
- Как?
- В присуху - знаете, о чем у нас в песнях поется. В простонародных русских песнях?
- А! Вы вот о чем говорите...- протянул Санин.
- Да, об этом. Я верю... и вы поверите.
- Присуха... колдовство… - повторил Санин. - Все на свете возможно. Прежде я не верил, а теперь верю. Я себя не узнаю».
И вот финал. Сразу же за Обольщением следует Ледяной Душ.
«А в тот же день, два часа спустя, Санин в своей комнате стоял перед нею, как потерянный, как погибший...
- Куда же ты едешь? - спрашивала она его. - В Париж - или во Франкфурт?
- Я еду туда, где будешь ты, и буду с тобой; пока ты меня не прогонишь, - отвечал он с отчаянием и припал к рукам своей властительницы.
Она высвободила их, положила их ему на голову и всеми десятью пальцами схватила его за волосы. Она медленно перебирала и крутила эти безответные волосы, сама вся выпрямилась, на губах змеилось торжество - а глаза, широкие и светлые до белизны, выражали одну безжалостную тупость и сытость победы. У ястреба, который когтит пойманную птицу, такие бывают глаза».
...В повести Санин вспоминает эту историю тридцать лет спустя. И воспоминания эти тяжелы и болезненны до сих пор. С Полозовой он прошел все этапы деструктивного сценария, вплоть до Утилизации. Вкусил всех унижений...
«Но, дойдя до той минуты, когда он с таким унизительным молением обратился к г-же Полозовой, когда он отдался ей под ноги, когда началось его рабство, - он отвернулся от вызванных им образов, он не захотел более вспоминать. И не то, чтобы память изменила ему - о нет! он знал, он слишком хорошо знал, что последовало за той минутой, но стыд душил его - даже и теперь, столько лет спустя; он страшился того чувства неодолимого презрения к самому себе, которое, он в этом не мог сомневаться, непременно нахлынет на него и затопит, как волною, все другие ощущения, как только он не велит памяти своей замолчать.
Но как он не отворачивался от возникавших воспоминаний, вполне заглушить он их не мог. Он вспомнил дрянное, слезливое, лживое, жалкое письмо, посланное им Джемме, письмо, оставшееся без ответа. Явиться к ней, вернуться к ней - после такого обмана, такой измены - нет! нет! На столько совести и честности осталось еще в нем. К тому же он всякое доверие потерял к себе, всякое уважение: он уже ни за что не смел ручаться.
Санин вспомнил также, как он потом - о, позор! - отправил полозовского лакея за своими вещами во Франкфурт, как он трусил, как он думал лишь об одном: поскорей уехать в Париж, в Париж как он, по приказанию Марьи Николаевны, подлаживался и подделывался к Ипполиту Сидорычу - и любезничал с Донгофом, на пальце которого он заметил точно такое же железное кольцо, какое дала ему Марья Николаевна!!!
Потом пошли воспоминания еще хуже, еще позорнее. (...)Санин жмурит глаза, встряхивает головою, отворачивается вновь и вновь - и все-таки видит себя сидящим в дорожном дормезе на узком переднем месте... На задних, покойных местах сидят Марья Николаевна и Ипполит Сидорыч - четверня лошадей несется дружной рысью по мостовой Висбадена - в Париж! в Париж! Ипполит Сидорыч кушает грушу, которую он, Санин, ему очистил, а Марья Николаевна глядит на него и усмехается тою, ему, закрепощенному человеку, уже знакомой усмешкой - усмешкой собственника, владыки...
А там - житье в Париже и все унижения, все гадкие муки раба, которому не позволяется ни ревновать, ни жаловаться и которого бросают наконец, как изношенную одежду... Потом - возвращение на родину, отравленная, опустошенная жизнь, мелкая возня, мелкие хлопоты, раскаяние горькое и бесплодное и столь же бесплодное и горькое забвение - наказание не явное, но ежеминутное и постоянное, как незначительная, но неизлечимая боль, уплата по копейке долга, которого и сосчитать нельзя..."