И парус медленный
И парус медленный, что облаком продолжен...
Осип Мандельштам
Сегодня дедушке Павлику исполнилось бы сто шесть лет.
Не сохранилось ни одной фотографии, которая передавала бы настоящее выражение его лица: везде он напряжённо и чуть ли не скорбно смотрит в объектив, тогда как в действительности у него всегда было детски безмятежное лицо, озарённое такой же детской, искренней, чистой и даже какой-то беззащитной улыбкой.
И ясные голубые глаза, почти синие, цвета той небесной сини, которую называют глубокой...
Пережив душевное потрясение на войне - и духовное перерождение, последовавшее за чудесным спасением, - дедушка Павлик углубился в изучение Библии, с которой не расставался, читая её и утром, и днём, и особенно на ночь, и испещряя пометками, и (будучи ещё, наверное, и генетически предрасположенным к простоте и ясности души) окончательно отдалился от хитросплетений мира.
Я уже много раз говорила, что в нашей семье дедушка Павлик был символом почти патологического простодушия и доверчивости (о генетике же свидетельствует то, что в его родной племяннице тёте Дине Михеевой оно проявилось едва ли не с большей силой, причём речь идёт не о слабоумии, а о социумной бесхитростности).
Но чем дольше я живу, тем больше склоняюсь к мысли, что лучше быть дедушкой Павликом, чем хитромудрым «двурушником с двойной душой», - ибо душа у нас одна, и она дана нам навсегда, а иметь две души автоматически означает не иметь ни одной...
И есть у меня одно воспоминание, на первый взгляд никому не нужное и не интересное, но отчего-то неизменно греющее моё сердце и озаряющее лицо и душу улыбкой - навстречу дедушкиной.
Когда мы приезжали в Мелитополь, то с железнодорожной станции отправлялись на автобусную, чтобы сесть там на автобус, идущий через Приазовье (а если повезёт, то и через Нововасильевку, в таком случае мы могли проехать ещё два километра, отделяющие дом бабушки Маруси и дедушки Павлика от центра и от автостанции, и сойти почти у двора, попросив водителя сделать остановку « возле белого колодца», почему-то стоявшего почти на трассе).
А дедушка Павлик по субботам ездил в Мелитополь из Приазовья - «на собрания» (а в конце жизни они с бабушкой Марусей - неверующая, точнее, верующая по-горьковски в «своего бога» бабушка крестилась после смерти дедушки Павлика - ездили уже в Нововасильевку, когда «собрания» после перестройки разрешили и там).
Боясь опоздать, дедушка отправлялся самым первым автобусом и приезжал в Мелитополь задолго до того, как там начинал ходить общественный транспорт, и сидел ждал на автостанции, когда можно будет добраться до молельного дома.
Накануне гладко и чисто выбрившись старинным бритвенным прибором из жестяной зелёной коробочки и надев утром белый выходной «паруси́новый» костюм (это такая «грубая, толстая льняная или полульняная ткань, первоначально употреблявшаяся только на изготовление парусов»), который он берёг и носил десятки лет, если не вообще всю жизнь, и взяв с собой «походную», маленькую Библию (а дома у него была огромная старинная, весившая четыре килограмма; установлено опытным путём - взвешено на кухонных весах с овальной чашей - с двоюродным братом Серёжей, дяди-Толи-тёти-Шуриным сыном, в возрасте четырнадцати лет, в рамках обсуждения теософского вопроса «можно ли Библией убить человека»), которую он клал в крохотный фибровый чемоданчик, дедушка отправлялся в путешествие... - и возвращался оттуда «торжественным чужестранцем»: у него с лица долго не сходило особое выражение, словно не за двадцать пять километров он съездил в ближайший городок, а возвратился из долгого путешествия, натрудив парусиновое полотно...
И вот мы приехали однажды раным-ранёшенько в Мелитополь - на летние каникулы, к бабушке с дедушкой и на море, - часов, наверное, в пять утра.
Добрались на такси до автостанции, заходим в помещение - белое и прохладное, пронизанное множеством тонких золотых лучей, идущих откуда-то из потолка (то ли так там устроены окна? нужно будет посмотреть...), - а навстречу нам поднимается с кресла... дедушка Павлик!
И улыбается своей непередаваемо-детской улыбкой - и весь будто светится радостью, как будто это от него исходят эти тонкие солнечные лучи - любви и добра, открытости людям и миру...
Вот уж не помню, то ли мы посадили дедушку на городской автобус, то ли он проводил нас до приазовского - это неважно, потому что в моей памяти дедушка отныне всегда там есть, я его вижу и когда приезжаю в Мелитополь, и когда сижу у себя дома, и он всегда видит меня, приподнимается с кресла и улыбается навстречу так же мягко и ласково, как светит ранним-ранним утром южное солнце.
...Дедушка Павлик никогда не занимался ничьим «воспитанием».
Невозможно представить его читающим нотации, грозящим кому-то пальцем - да он и разговаривал-то вообще крайне редко (а больше молча улыбался, присутствуя, но не участвуя в общей беседе), находя мало бытовых тем для разговоров и оживляясь только для «отвлечённых», связанных с вопросами веры.
Но рассеянный утренний свет его души, общего его облика, абсолютно лишённого агрессии, напора, «ажитации», а напротив, исполненного покоя и внутренней гармонии, - вот уж сколько лет греет и ласкает мою душу.
И, как ни странно, придаёт мне «остойчивость».
Потому что можно повалить огромное здание, стоящее даже не на песке; можно сломать столетнее дерево, вросшее корнями в землю; можно изорвать парус...
Но как изорвёшь и сломаешь облако, плывущее в небе?
Пролившись дождём, оно тут же поднимется обратно в небеса - где-нибудь в другой точке земного шара или ноосферы.
Прекрасен храм, купающийся в мире,
И сорок окон - света торжество;
На парусах, под куполом, четыре
Архангела прекраснее всего...
Дедушка Павлик в молодости:
С товарищами (впереди в центре):
С бабушкой Марусей в саду:
Дедушкины пометки и выписки:
(А на обороте - плакала Саша)
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
Осип Мандельштам
Сегодня дедушке Павлику исполнилось бы сто шесть лет.
Не сохранилось ни одной фотографии, которая передавала бы настоящее выражение его лица: везде он напряжённо и чуть ли не скорбно смотрит в объектив, тогда как в действительности у него всегда было детски безмятежное лицо, озарённое такой же детской, искренней, чистой и даже какой-то беззащитной улыбкой.
И ясные голубые глаза, почти синие, цвета той небесной сини, которую называют глубокой...
Пережив душевное потрясение на войне - и духовное перерождение, последовавшее за чудесным спасением, - дедушка Павлик углубился в изучение Библии, с которой не расставался, читая её и утром, и днём, и особенно на ночь, и испещряя пометками, и (будучи ещё, наверное, и генетически предрасположенным к простоте и ясности души) окончательно отдалился от хитросплетений мира.
Я уже много раз говорила, что в нашей семье дедушка Павлик был символом почти патологического простодушия и доверчивости (о генетике же свидетельствует то, что в его родной племяннице тёте Дине Михеевой оно проявилось едва ли не с большей силой, причём речь идёт не о слабоумии, а о социумной бесхитростности).
Но чем дольше я живу, тем больше склоняюсь к мысли, что лучше быть дедушкой Павликом, чем хитромудрым «двурушником с двойной душой», - ибо душа у нас одна, и она дана нам навсегда, а иметь две души автоматически означает не иметь ни одной...
И есть у меня одно воспоминание, на первый взгляд никому не нужное и не интересное, но отчего-то неизменно греющее моё сердце и озаряющее лицо и душу улыбкой - навстречу дедушкиной.
Когда мы приезжали в Мелитополь, то с железнодорожной станции отправлялись на автобусную, чтобы сесть там на автобус, идущий через Приазовье (а если повезёт, то и через Нововасильевку, в таком случае мы могли проехать ещё два километра, отделяющие дом бабушки Маруси и дедушки Павлика от центра и от автостанции, и сойти почти у двора, попросив водителя сделать остановку « возле белого колодца», почему-то стоявшего почти на трассе).
А дедушка Павлик по субботам ездил в Мелитополь из Приазовья - «на собрания» (а в конце жизни они с бабушкой Марусей - неверующая, точнее, верующая по-горьковски в «своего бога» бабушка крестилась после смерти дедушки Павлика - ездили уже в Нововасильевку, когда «собрания» после перестройки разрешили и там).
Боясь опоздать, дедушка отправлялся самым первым автобусом и приезжал в Мелитополь задолго до того, как там начинал ходить общественный транспорт, и сидел ждал на автостанции, когда можно будет добраться до молельного дома.
Накануне гладко и чисто выбрившись старинным бритвенным прибором из жестяной зелёной коробочки и надев утром белый выходной «паруси́новый» костюм (это такая «грубая, толстая льняная или полульняная ткань, первоначально употреблявшаяся только на изготовление парусов»), который он берёг и носил десятки лет, если не вообще всю жизнь, и взяв с собой «походную», маленькую Библию (а дома у него была огромная старинная, весившая четыре килограмма; установлено опытным путём - взвешено на кухонных весах с овальной чашей - с двоюродным братом Серёжей, дяди-Толи-тёти-Шуриным сыном, в возрасте четырнадцати лет, в рамках обсуждения теософского вопроса «можно ли Библией убить человека»), которую он клал в крохотный фибровый чемоданчик, дедушка отправлялся в путешествие... - и возвращался оттуда «торжественным чужестранцем»: у него с лица долго не сходило особое выражение, словно не за двадцать пять километров он съездил в ближайший городок, а возвратился из долгого путешествия, натрудив парусиновое полотно...
И вот мы приехали однажды раным-ранёшенько в Мелитополь - на летние каникулы, к бабушке с дедушкой и на море, - часов, наверное, в пять утра.
Добрались на такси до автостанции, заходим в помещение - белое и прохладное, пронизанное множеством тонких золотых лучей, идущих откуда-то из потолка (то ли так там устроены окна? нужно будет посмотреть...), - а навстречу нам поднимается с кресла... дедушка Павлик!
И улыбается своей непередаваемо-детской улыбкой - и весь будто светится радостью, как будто это от него исходят эти тонкие солнечные лучи - любви и добра, открытости людям и миру...
Вот уж не помню, то ли мы посадили дедушку на городской автобус, то ли он проводил нас до приазовского - это неважно, потому что в моей памяти дедушка отныне всегда там есть, я его вижу и когда приезжаю в Мелитополь, и когда сижу у себя дома, и он всегда видит меня, приподнимается с кресла и улыбается навстречу так же мягко и ласково, как светит ранним-ранним утром южное солнце.
...Дедушка Павлик никогда не занимался ничьим «воспитанием».
Невозможно представить его читающим нотации, грозящим кому-то пальцем - да он и разговаривал-то вообще крайне редко (а больше молча улыбался, присутствуя, но не участвуя в общей беседе), находя мало бытовых тем для разговоров и оживляясь только для «отвлечённых», связанных с вопросами веры.
Но рассеянный утренний свет его души, общего его облика, абсолютно лишённого агрессии, напора, «ажитации», а напротив, исполненного покоя и внутренней гармонии, - вот уж сколько лет греет и ласкает мою душу.
И, как ни странно, придаёт мне «остойчивость».
Потому что можно повалить огромное здание, стоящее даже не на песке; можно сломать столетнее дерево, вросшее корнями в землю; можно изорвать парус...
Но как изорвёшь и сломаешь облако, плывущее в небе?
Пролившись дождём, оно тут же поднимется обратно в небеса - где-нибудь в другой точке земного шара или ноосферы.
Прекрасен храм, купающийся в мире,
И сорок окон - света торжество;
На парусах, под куполом, четыре
Архангела прекраснее всего...
Дедушка Павлик в молодости:
С товарищами (впереди в центре):
С бабушкой Марусей в саду:
Дедушкины пометки и выписки:
(А на обороте - плакала Саша)
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.