Линии моей судьбы
Я хочу попробовать написать биографию своей семьи. Наверно, тысячу раз в течение жизни я начинала писать, ну, типа, личный дневник... Потом перечитывала, было даже интересно, я через годы даже не помнила событий, они воспринимались как художественный вымысел. Но интересно.
Почему я прекращала это занятие? Да фиг знает. Наверно, думала, никому не надо. А сейчас думаю, что напишу, не прекращу... хотя, может, оно и, правда, никому не надо.
Раньше надо было написать. Когда мамочка хотела, двоюродные братья... Они много могли бы вспомнить. А теперь приходится с трудом, с муками добывать те скудные сведения о родных, которые должны, как пазль, сложить картину нашего рода.
Энтузиасты - мы с Зинаидой Кузьминичной, моей двоюродной сестрой, которая живет на Алтае. Она тоже принимает самое активное участие в поисках, пишет свои воспоминания. Мы обращаемся ко всем живущим сейчас родным с просьбой написать свою версию событий и фактов... Кто-то откликается, кому-то некогда, кто-то, по-видимому, не считает это важным... Ну вот мне же стало важным. Но вообще-то мне всегда были интересны рассказы старших про бывшие времена и участие в них моих родных.
Я напишу то, что доступно мне. И постараюсь последовательно изложить, что удалось накопать за время этой всей работы. Может, потом кому-нибудь, как мне, станет интересно узнать что-нибудь о своей родне. Или узнать что-нибудь о родовых чертах в собственной личности, следовательно, понять себя, свои поступки получше. Или узнать что-нибудь о временах, в которые мы жили.
Вот моя семья: мои родители Харитонов Михаил Иванович, Харитонова Евдокия Григорьевна, и мы, дети, трое, Вова, Таня, Саша.
Чувствовала ли я принадлежность к своей семье?
Не знаю... не было такого отдельного чувства. Не было даже осознания себя как отдельной от семьи личности. Это была атмосфера, в которой я жила. Росла и, как потом осознала, формировалась.
Помню свой день рождения в сколько-то мало лет. Я проснулась утром, отец заходит в мою комнатку, поздравляет меня и протягивает мне подарок - шоколадку. Настоящую! А на ней написано: "С Днем рожденья, Таня!" От руки, конечно, но как здорово, именная шоколадка, поздравительная! Это ж сколько лет прошло, а я помню детально.
Я была старшим ребенком в семье и спрашивали больше с меня, чем с братьев. Я не чувствовала несправедливости в этом. Отец мог меня отлупить ремнем, но я не обижалась на него за это. Типа, это было его право. А то, что братьев не лупил, так они же маленькие.
Моя мамочка была учительницей и не сомневалась, что должно быть в воспитании детей единство требований. Она переживала, предпринимала воспитательные меры сама, например, организовывала всякие соревнования и семейные игры среди нас, детей, но когда воспитывал отец, удерживала себя от вмешательства.
Чего не могу сказать о бабушке, Наталии Ефимовне. Вот она всегда вмешивалась, хватала меня, заслоняя своим телом, ей тоже нечаянно попадало. Причем, несмотря на замечательные отношения с зятем.
Черт его знает, может, и правильно спрашивали... Научилась ответственности.
Помню такой случай. Мне было лет 9. Мы жили в одном доме с нашими родными, с семьей мамочкиной родной сестры Марфы Григорьевны. И у нас был ход с одной половины дома на другую. Однажды я пришла от них, занялась чем-то, по-видимому, интересным и важным для меня, а тут меня посылают к ним за их дочкой, Зинаидой. Надо что-то у нее узнать. А мне не хочется идти. И я придумала - ее нет дома! Ну мне верят, я же только что оттуда. И тут она входит сама! Как это, говорит, меня нету дома? - вот тут отец меня отлупил, приговаривая:"Не смей врать!" Вот я и не вру до сих пор.
Кстати, с ними же связана моя довольно психотравмирующая ситуация из детства, которая почему-то запомнилась... наверно, потому, что их было мало в моей жизни, слава Богу. Однажды я, маленькая, пришла к ним позвать Фаину, мою почти ровесницу, играть на улицу. Мы все свободное время проводили на улице. А Фаина, кроме того, что она моя родственница, двоюродная племянница, (моя мать Евдокия Григорьевна и ее бабушка Марфа Григорьевна были родными сестрами), была еще моей подружкой. И вот, захожу я, а Фаина сидит за столом и тетя Марфуня, мы так ее называли, накладывает ей на тарелку из красивой банки с картинкой неведомого мне фрукта (я потом узнала, что это был ананасовый компот), какие-то красивые, аппетитные кусочки. Я не успела сказать единого слова, а мне тетя Марфуня машет рукой, мол, иди пока отсюда, и приговаривает, что вот она поест и выйдет. Трудно вспомнить и описать, что я почувствовала тогда... я их считала родней до этих пор, но в этот момент они вылетели из родственного круга, вернее, отодвинули меня... Куда-то далеко.
Муж Марфы Григорьевны, имея в прошлом образование Совпартшколы, занимал всегда какие-нибудь должности и обслуживался сооветственно. Вот и застала я их нечаянно за ананасовым компотом, диковинным лакомством для того времени.
Я сейчас думаю, как возможно было так обойтись с маленькими детьми, со мной и со своей внучкой? Ну отрезала бы мааааленький кусочек, положила бы мне на тарелку... или Фаину в другой раз угощала бы ...
И вот, хотя все раннее детство мы с Фаиной провели вместе, как-то по жизни потом были не близки, у нее была своя компания, у меня своя. Я не берусь понимать, почему они поступали так, а не иначе, не стану перечислять не понятные мне поступки, но, как говорит мой старший сын Максим, возможно, у них были обстоятельства, неведомые мне, которые заставляли их поступать подобным образом.
Я думаю сейчас, может, потому, что в поколениях они все были единственными, у Марфы Григорьевны - единственная дочь Зинаида, у Зинаиды - единственная дочь Фаина, У Фаины - единственный сын Лева. Правда, Лева уже "расплатился" за всех. Во-первых, у него трое сыновей от трех женщин, во-вторых, он всю жизнь бунтовал доступными ему средствами, не всегда считаясь с собственным благополучием, а в-третьих, до сих пор пытается сохранить свое достоинство, иногда вступая в неравную борьбу с обстоятельствами, чем вызывает определенное уважение к себе.
Его отец болен, мать - со своими особенностями характера, с ними всю жизнь живет старший Левин сын - Марик. Мать больше полугода назад переболела модной болезнью - ковидом, на основании чего, а я считаю, под прикрытием чего, они с внуком не пускают Леву в дом даже просто навестить отца, к которому он очень привязан. Мне удивительно, что мать, чтобы заслужить доверие сына, из всего огромного арсенала средств выбирает одно - не пускать в дом.
И вот случай, который оформляет как венок, всю картину этой линии, от случая с ананасовым компотом до недавней ситуации.
Лева с семьей, женой и двумя малолетними детьми - Илюшей 12 лет и Егором 6 лет пришли в родительский дом в светлое Христово Воскресенье, в Пасху, просто повидаться и поздравить. А они не пустили на порог, его мать и его сын! На глазах у малолетних детей.
У меня опять психотравма...
Так вот, продолжаю об отце.
Больше запомнилось мне, что отец был выдумщик и какой-то безграничной души человек! Он всех любил и за всех отвечал. В компании он был ее душой, в песнях - запевалой, в разных семейных делах - заводилой, "впереди на лихом коне". Картошку ли окучивать, сажать, копать... снег ли со двора чистить и вывозить на улицу в корыте на санках...грибы ли собирать... варенье ли варить, заготовливать... уборку ли в доме делать... Душу отдавал за любовь, и сам любил всей душой.
Но очень обижался, когда не встречал отклика, если его порыв не подхватывали... Однажды он пришел с работы рано, мы договорились, что все пойдем окучивать картошку. Никого нету. Ну он ждал-ждал и ушел один. Мы приходим домой, а там записка на столе: "Паразитская семейка, я ушел окучивать картошку". Но так как обида его была не одна, а с любовью, то он давал нам шанс исправиться, дальше в записке было: "Тяпки у ворот, в углу". Естественно, что на это не ответить было невозможно, мы схватили тяпки и понеслись на поле.
Я удивляюсь, как много можно про него написать... приходится выбирать. Или не выбирать? Как напишется, так и хорошо?
Любимая песня его была - "Песенка фронтового шофера". Мы ее тоже знали и все пели. Мне и сейчас, когда трудно, напевается: "Через реки, горы и долины, сквозь пургу, огонь и черный дым..." А когда с машиной попадаю в трудную ситуацию, всегда мысленно к нему обращаюсь:"Отец! Помогай как-нибудь!"
Он никогда не был старым или немощным. И всегда надежным. Если любил, то это чувствовалось каждую минуту, а если ненавидел или просто не любил, то бесполезно было и подходить.
Про войну вспоминал и рассказывал неохотно, так, по нашему настоянию, в какие-нибудь памятные даты и застолья. Стеснялся ходить в магазин для ветеранов войны, там отоваривали продуктами в наши голодные годы.
Мамочку очень любил и слушался, у них были специальные молчаливые знаки, которые они транслировали друг другу. И у него Дуся была "лучше всех, красивее всех и умнее всех". Но он за что-то на нее обижался, а мы, дети, не вникали, не наше дело. Только видели, что с возрастом мать не сбавляла напора, а он уже не мог устоять. И, думаю, что это его ослабляло. Может, это было частью причины, по которой он выпивал.
Иногда он приходил ко мне с бутылкой водки. И просил: "Собери что-нибудь закусить". Ну не мог он пить один и без закуски. Я выпивала с ним рюмку, мы закусывали, и он жаловался мне невнятно на то, что происходит в его жизни. Я деталей этого и сейчас не помню, потому что не хотела понимать. У меня было определенное устоявшееся отношение к родителям. Непоколебимое. И я не хотела вносить в него смуту. Сейчас вот думаю: а, может, ему не с кем было поделиться? И я не поддержала... Иногда он мне звонил поговорить, просто так... А у меня, конечно, дым коромыслом, друзья, дети, котлеты жарю, голубцы... Я, говорю, потом тебе перезвоню. И, конечно, забывала. Проходил час, другой, он звонил и напоминал, ну ты хотела перезвонить. А я, такая, да некогда мне, думаешь мне больше нечем заняться? - Прости, отец!
Сто раз просила прощения, и до сих пор не получаю его от Небес!
Вот мы с моим братом Сашей и родителями в нашем детстве. Каждую неделю в субботу у нас в доме была генеральная уборка. Она производилась очень основательно. Мужчины - отец и братья, - выносили на улицу половики, коврики, сдвигали стулья, столы, освобождали место для мытья пола. Полы мыла я. Вручную. На два раза. Без всяких жидкостей, растворителей, мыла и прочих разъедателей кожи. Перчаток не было. На чистый пол стелили потом половики, обратно расставляли мебель, и отец с братьями ложились на пол, валялись, боролись, кто победит и отдыхали после трудов.
Мы жили в собственной половине дома, в другой половине сначала жила сестра мамочки Марфа Григорьевна с семьей, а потом Григорий Моисеевич Озерсон с женой Голдой и дочерью Соней. Тетей Соней, как мы ее звали. Мне было 13 лет, а ей 28, я ее называла тетей Соней, а она обижалась. Говорила мне: "Ну что уж ты, Танечка, меня так называешь? Подумают, что я уже старая, раз меня так зовет большая девочка." Я не отвечала, а про себя думала:"А какая же ты? Ведь не молодая же!" Ну в 13 лет можно так думать...
Мы тетю Соню очень любили. Приехал мой двоюродный брат Иван и стал за ней ухаживать. Мы обрадовались, думали, скоро свадьба. Мне кажется, была рада и тетя Соня. Но свадьба не состоялась, не знаю, почему. Нас, детей, не посвящали, а сейчас и спросить не у кого. Теперь я думаю, что ей родители не разрешили, она еврейка, а он русский.
Кстати, о евреях. Никогда в моем детстве и юности я не сталкивалась с понятием антисемитизма и даже не знала, что это такое. И узнала о таком явлении, и то умозрительно, уже когда училась в университете, - рассказали добрые люди. А до этого, учась в пермском медучилище, влюбилась в некрасивого, как я теперь понимаю, еврейского мальчика по фамилии Сендерович. Но я даже не призналась в своем чувстве, маленькая была, несмелая. А потом и замуж вышла за еврея. Короче, в моей жизни антисемитизма не было.
* * *
-Самое первое мое воспоминание, наверно, о Кунгуре, куда я приехала от бабушки и дедушки... нет, было еще воспоминание, когда я жила в Алабушке до 2-хлетнего возраста.
Я играла в избе, таскала на веревочке жаровой утюг. Это был поезд. На котором приехала моя мама. Я подтаскиваю этот утюг к бабушке, которая сидит на лавке, а около нее самопряха, прядет шерсть, наверно. Я протягиваю ей руку с воображаемой мамой и говорю, что она приехала. Бабушка якобы берет из моей руки, разглядывает, радуется, что приехала. Я довольна. Скучала, наверно, раз затевала такую игру. Значит, это еще было до приезда мамочки, она с отцом, наверно, в Подмосковье. В Баковке. Так осталось в памяти.
Кунгур. Не знаю, сколько мне лет. Но везут меня зимой на санках. Я, закутанная, лежу в санках, наверно, как полено, и смотрю вверх. Вечер, темное время суток... Едем мы, видимо, по тротуару, потому что попадаются горящие фонари на столбах под абажурами тарелочкой. От фонарей расходится конус света и в этом конусе летят вкось снежинки... так красиво. Вот такая картинка осталась - снежинки летят в свете фонаря. Такое увидишь, если только глядеть вверх из положения лежа.
***
Мой отец... 1943 год. Ему на фото 22 года. На южном направлении. Нахичевань. Так подписана фотография. Бабушки Матрены Егоровны уже нет, она умерла. Отец обращается к деду, поздравляем его с Новым 1944 годом.
И всегда по жизни молодой, красивый, сильный, авторитет - выше некуда, последняя инстанция. Он прожил 70 лет, но никогда, даже в последние годы, не был стариком или пожилым человеком. Нельзя его было так назвать. Он водкой погубил свою печень, умер от цирроза, но не был алкоголиком. Каким бы невменяемым он ни был накануне, утром рано он вставал, мылся-брился и шел на работу. Он был немногословным, трудно было по его словам понять, что он чувствовал. Но чувствовал. И переживал все внутри себя. У него был очень хороший музыкальный слух, он любил петь, знал много песен и в любой компании поддерживал любую песню, которую кто-то запевал. Два раза в месяц, в дни получки, отец приходил домой с трехлитровой банкой какого-нибудь компота, яблочного, персикового или абрикосового, он вообще не признавал маленькие количества. Когда я жила отдельно и мне нужна была олифа для ремонта, немного, баночку... я у него спросила, не может ли он добыть (тогда не все купить можно было), он ничего не пообещал, но вскоре привез ведро олифы. Я спросила:"Зачем? Мне не надо столько!" А он ответил:"Буду я еще с баночками связываться! Пусть. Пригодится."
Про свою довоенную жизнь, первую юношескую любовь и дочь Альбину он не рассказывал, она к нам приезжала лет в 15. Мамочка устроила ее на курсы медсестер, но рядом была войсковая часть, молоденькие солдаты... Альбина начала погуливать... Мамочка побоялась за ее будущее, не решилась взять на себя ответственность и отправила ее обратно к матери в Сибирь. Я бы тоже побоялась, девочка неродная, как потом отчитаться? Альбина не обиделась и потом уже приезжала к нам в гости с мужем, беременная была, подарила фотографию с надписью "папе и маме", не сердилась, значит... Здесь эта ее фотография с мужем, слава Богу, сохранилась. На отца так похожа...
Мать - производила впечатление любимой и балованной. Отец ее любил, жалел и оберегал от тяжелой домашней работы. В чем любовь? Ну, например, мамочка рассказывала, что когда она была беременна мной, то съела много листьев молодого салата с грядки. И у нее приключилось расстройство желудка. Отец так испугался этой невзгоды, что пошел и решительно повыдергал все листики, чтобы этой "беды" больше не повторилось. Мать - учительница, в школе внеклассная работа, тетради, еще общественные всякие мероприятия... Ну вот я и не помню, чтобы мать стояла у плиты. Готовил отец. И вкусно было. Да, между прочим, разносолов и не было, кроме блинов по воскресеньям. Но блины пеклись, когда мы были еще в постелях и отец приносил их нам "с пылу, с жару" в постель, фактически под нос. Это он нас так будил. А мамочка включала пластинку "Кошкин дом", она нас и будила окончательно. Весело было по воскресеньям!
У нас был огород, там клубника - две длиннющие грядки, замаешься поливать, и знаменитая среди моих родителей "Марьина роща". Я знаю, что такая есть в Москве... что-то они имели в виду, мои родители, когда так называли опекаемые отцом кусты смородины, дерево вишни и яблони в этом огороде. Может, они в своей послевоенной молодости ходили гулять в московскую Марьину рощу, когда жили после войны в подмосковной Баковке, где дослуживал отец после фронта. Вот на фото он трудится в своей "Марьиной роще". Сейчас я бы поела той клубники... а то современная, видимо, чем-то удобряется, твердая, раньше сгниет, чем перезреет, да и невкусная. На варенье только сгодится.
***
У нас были обязанности по дому, у каждого. У Вовки была обязанность уголь доставать из подпола, чтобы было чем быстро затопить печь. Один раз помню, он проленился, что ли, короче, не достал уголь, родители пришли поздно, он уже спал, они разбудили его и послали сонного в подпол за углем. Пожалели или не пожалели? О себе подумали или о нем? Думаю, что пожалели и подумали именно о нем.
А еще мамочка рассказывала, что он не захотел стоять в очереди за сахаром, убежал играть с мальчишками. Ну так ему сахар за столом не дали, пил чай без сахара.
Я потом уже думала, ну чем не "избранность"? Он был избран уголь обеспечивать у печки? Избран. Спрашивали с него? С него. Не с меня и не с Сашки. А я была "избрана" за хлебом ходить, ну и следить, чтобы был в доме хлеб. а потом отвечала за порядок в доме, чистоту. За это с меня и спрашивали, не с кого-нибудь другого. Нет, ну правда, чем не избранность?
Это наш дом в Кунгуре на улице Гребнева.
Мамочка и бабушка куда-то отправляются. С сумками. Бабушка жила с нами, она ходила в валенках, а мамочка - в ботинках. Помню ее плюшевое пальто, коричневое, красивое, шуб тогда не носили, а может, и носили, но я не видела. Пуховая белая шаль... она до сих пор цела, даже не состарилась практически. Почему-то она вызывала у меня ассоциацию с шоколадом наощупь, я об этом говорила, а вызывала только недоумение, это откуда это такая ассоциация. И всегда вязаные ею же или бабушкой, мамой старой, как мы ее называли, перчатки или варежки, какие-нибудь с орнаментом на тыльной стороне.
Бабушка тоже носила шаль, только не белую, белая считалась уделом молодых и модниц, а серого козьего цвета. Пальто на ней драповое, с цигейковым форотником. Они обе умели шить. И эти пальто сшили сами. И я, выпросив у своей крестной ямщицкий тулуп ее мужа, дяди Васи, в Алабушке, сшила сама из него дубленку. И ведь несколько лет ходила в ней. А работала преподавателем эстетики в радиотехническом училище. Жаль, фотографии не сохранилось.
Это мой младший брат Саша в нашем дворе на фоне ворот
(а кстати, зачем мы такие ворота строили? Машины не было... мода, что ли такая была?) Саше у нас и везло, и не везло. Он как младший ребенок и с детства золотой по характеру был любимчиком у всех. С другой стороны, нам же играть с ровесниками хотелось, а тут он под ногами путается... Вот мы и норовили удрать вдоль по улице. Как сейчас помню, мы убегаем, а он за нами старается успеть... Часто дело заканчивалось тем, что родители ругали нас за побег и оставление ребенка без присмотра, а то и ремнем отец... И удивительно, почему мы на него не сердились? Вообще я удивляюсь, как сейчас дети мозолят глаза родителям и их, детей этих, надо чем-то занять, развлечь, отвлечь... Я помню, что мы, выполнив свои неотвратимые обязанности по дому, норовили скрыться с родительских глаз, чтобы нас не "припахали". Ну то есть, чтобы не приставили к какому-нибудь делу, увидев, что мы не заняты, т.е. болтаемся без дела.
Однаждыу Саши была какая-то болячка на подбородке, он ее ковырял, а соседка, наша тетя Соня, крикнула ему со своей половины дома:"Саш, да ты расковыряешь, она сильней болеть будет!" Сашка доковырял, видимо, заживая, чесалась сильно, и спокойно объяснил в свои лет семь:"Не твоя болячка, а моя." Типа, не у тебя ведь, а у меня болеть будет. Логично.
Это моя мамочка ведет школьную колонну на первомайскую демонстрацию.
Платье с брошкой... белые носочки, идти далеко до трибуны, через весь город.
***
Кстати, на демонстрации всегда я ходила с воодушевлением, гордилась, если мне давали что-нибудь нести, флаг, цветы, какой-нибудь портрет или плакат. Было ощущение своей значимости, необходимости. Я никогда не воспринимала это как повинность. Музыка, красиво, радость, много единомышленников вокруг, люди пели, играли на гармошках и баянах прямо в колонне...
Шли обычно долго, полдня. Где-то останавливались, ожидая, пока пройдет другая колонна и там танцевали прямо в колонне, была и бутылочка с собой, для веселья, но никто не напивался, по крайней мере, я не видела пьяных.
Приходя домой - сразу за стол. Тем более, что компания была договорена заранее и столы уже накрыты.
***
А перед майскими праздниками или сразу после была Пасха. Но в моей памяти она была, пока была жива бабушка Наталья Ефимовна. Я помню, что на Пасху выставляли зимние рамы и из междурамья вынимали свернутую бумагу с накленными на нее цветочками, уже пожелтевшую и закопченную с прошедшей зимы. Окна мыли, протирая газетами стекла, чтобы не было разводов. Дом изнутри белили, окна и косяки дверей подкрашивали. На окнах - чистые занавески, самые парадные, строченые, протирали все портреты и рамки на стенах, делалась "генеральная" по выражению отца уборка в доме.
И ясное солнечное утро на Пасху. Имейте в виду, я пишу про 50-тые годы!
Дед и бабушка уже пришли из церкви и за завтраком давали нам какие-то освященные ватрушечки, творог с изюмом, кусочек кулича и вареное крашенное луковой шелухой яйцо. Не каждый раз был полный набор этих продуктов, трудно было с продуктами... но всегда было ощущение праздника и особенности дня, нужного настроения, важности всего этого.
Бабушка моя... мама старая... она была последней, кто нес в поколениях этот праздник. Она и крестила нас тайком. Мамочка была учительница, ей было нельзя под страхом увольнения. И вот все, что я помню о соблюдении праздников - это от бабушки. А потом все нарушилось. Вот с этого-то разрушения все и пошло потом. Как говорил Достоевский словами своего героя: "Бога нет, значит, все позволено".
Детский сад, куда ходил мой брат Вова, я за ним туда приходила забирать
Это дом наискосок от нашего от него налево улица Пугачева, я его всегда видела из окон.
Наш дом, Гребнева, 126, в Кунгуре. Так и стоит, даже, кажется, и ворота те же самые.
Неужели бревенчатые дома стоят так долго?
Горкой вниз идет улица, если, выйдя из нашего дома, пойти вправо.
В моем детстве машин было мало, и мы всю зиму катались по этой горке на фанерках и на картонках.
Это мой младший братик Саша. Около церкви на Ледяной горе.
***
Это, думаю, свойство человека - помнить хорошее, а плохое не помнить. В детстве все было замечательно. Хотя были пугающие вещи, но теперь они такими не кажутся.
Я в Кунгуре. Учусь, наверно, в самых младших классах... или вовсе не учусь еще. Я ложусь спать. Темно. Я помню даже, где стоит моя кровать. Закрываю глаза, перед закрытыми глазами темнота, и вдруг я вижу вот этим внутренним взглядом издалека приближается и пульсирует сверкающая точка, и она превращается в круг, состоящий из сверкающих колец разного цвета, я помню красный, зеленый, желтый, фиолетовый... И вот они приближаются, заполняют все видимое пространство, и я открываю глаза, потому что боюсь, что будет дальше. Они лопнут? Взорвут меня изнутри? Уж лучше полежать с открытыми глазами!
А потом закрываю опять и все начинается сначала: темнота, точка, разноцветный круг, надвигается и пульсирует...
Я так могла полночи не спать...
Куда потом это подевалось? Прошло, так незаметно, что я и не помню, когда.
***
Интересно, что я никогда никому и ничему не завидовала. Помню только один раз к нам в класс пришла новенькая, ее отец офицер и они только что вернулись из Германии. У нее были красные босоножки, лаковые, очень красивые, с бантиком. И я подумала: "Я бы тоже такие хотела бы!" Это младшие классы. Я маленькая совсем.
***
Сегодня годовщина со дня смерти отца. И почему у меня постоянное чувство вины, что я чего-то ему недодала, недолюбила. Сейчас подумала, наверно, потому, что он по жизни для меня - пример мужского поведения, отношения к жизни и близким, чего я потом не смогла увидеть в жизни и в окружающих людях... Никто не перебил, не переплюнул.
А может, потому, что никто меня не любил, как он. Однажды, мне было лет 15, я возвращалась с вечера в медучилище, где я училась тогда, меня провожал до дома какой-то мальчик, даже не помню, кто, мы постояли у ворот минут 15. А родители, видимо, не могли лечь спать, переживали, ждали меня и увидели, как мы стоим у ворот.
Господи, как отец ругал меня! Обозвал шалавой, что ли, не помню. Но я чувствовала, что он очень любит меня и сердится на меня от страха, что со мной что-нибудь случится.
Вот помню, что он больше матери посвящал мне время. Может, потому что у нее было меньше этого времени... Он учил со мной уроки. Я помню, как мы с ним выписывали строчку с буквой "с". Не получалась она у меня пузатенькой, а получалась плоской сбоку. Он сидел рядом и переживал.
Помню, я сдавала вступительный экзамены в университет. И перед каждым экзаменом меня отец убеждал: "Ты же Харитонова, значит, можешь!"
Очень гордился своей фамилией, поднимал ее, очень хотели они с дядей Колей, собрать и объединить всех Харитоновых.
А, может, потому у меня такое чувство вины, что он ушел, а я не успела попросить прощения за все, в чем считала себя виноватой перед ним? Значит, не раскаялась тогда? Зато сейчас плачу... но поздно.
Вот с мамочкой Господь меня пожалел, дал мне вымолить у нее при ее жизни прощение...
***
Я вот сейчас оглядываюсь на свою жизнь в разные ее периоды и некоторые из них одобрить не могу. Причем, как все, наверно, в каждый текущий ее момент я была уверена в правоте своих поступков, сомнения были мне не свойственны... А почему? Самоуверенность? Это вечное желание настоять на своем, поступить по-своему, отстаивание своей независимости. Я говорила раньше, что вся моя жизнь - это борьба за независимость.