Новый «народ избранных»
"«Доктрина предопределения» Кальвина безнадёжно расколет христианский мир на то, что было до и что стало после. Создав новый «народ избранных», Кальвин противопоставит его старому христианскому миру.
«Доктрина фундаментальной изменчивости», измышленная кальвинистскими публицистами, подвергнув отрицанию непреложность всякой исторической истины, создаст основу (если можно назвать так непрерывную текучесть всего и вся) современного мира. «Доктрина тираноборства» откроет двери оправданному цареубийству.
Уничтожение церковных таинств (кроме крещения и причастия), христианских праздников (кроме Рождества и Пасхи), монашества и вообще внутренней жизни (подменённых «внешней аскезой» непрерывного труда и накопления капитала), наконец, оправдание ростовщичества, создадут классического пуританина - человеческую икону современного мира: человека, лишённого внутренней жизни, всецело преданного своей секте, нацеленного на приобретение и детерминированного моралью, которая подменяет ему всякую живую реальность.
Одним словом, создаст ту цивилизацию современных «полых людей», о которой так точно и мастерски писал американец Т. С. Элиот." Владимир Можегов.
"Христос в кальвинизме окажется низведён до роли проводника, подобного Моисею, а Его искупительная жертва потеряет всякое значение. Поистине, Кальвин станет чёрным гением христианского мира, подготовив его гибель, и направив церковный корабль на рифы.
Но ещё дальше пойдут пуритане - английские кальвинисты, эти обломки и щепки произошедшего уже кораблекрушения. Отринув последнее, что ещё оставалось от христианской идеи - епископское (апостольское) церковное единство, пуритане откроют двери последним центробежным силам распада.
Именно пуританские конгрегации создадут Америку, как мы её знаем: конгломерат тысяч разнообразных сект, связанных доктриной закона, идеей успеха и мистикой денег.
Кролик подроет и укоренятся волчцы,
И терние процветет на гравии,
И ветер скажет: Здесь жили
Порядочные безбожные люди:
От них осталась одна асфальтовая дорога.
И тысяча закатившихся мячей для гольфа.
- так описывал конец этой цивилизации Т. С. Элиот - сам выходец из пуританской среды перешедший в католичество и вернувшийся в Европу: совершив таким образом побег-возвращение из умирающей пуританской цивилизации на берег традиционной христианской Европы (впрочем, тоже уже умирающей).
Вглядимся теперь в самую глубину тех доктрин, которые стали той самой взрывчаткой, о которой пуританин Джозеф Пристли, координатор Унитаристской церкви Лондона, говорил: «Мы как бы закладываем порох, зерно за зерном, под старое здание заблуждений и суеверий, которое одна-единственная искра когда-нибудь сможет воспламенить, чтобы произвести мгновенный взрыв; в результате чего это здание, возведение которого было делом веков, будет опрокинуто в мгновение ока, причем настолько эффективно, что тот же фундамент уже никогда не сможет быть возведен снова».
1. Поэзия Приговора
В сознании отцов-пилигримов «Мэйфлауэра» их плавание к берегам Нового Света будет подобно переходу Древнего Израиля через Чёрмное море в поисках и обретении «Нового Ханаана». А в сердцах «святых», нового «избранного народа» (как сами себя называли отцы-пилигримы) оставлявших за спиной ненавистную «землю рабства», ярким цветком будет пылать Доктрина Предопределения - учение, которому суждено будет стать краеугольным камнем, положенным в основание Нового Света.
Часто можно услышать, что Доктрину предопределения возвели в перл учения английские пуритане, у самого же основателя кальвинизма она не является чем-то существенным. Это, конечно, не так. Хотя главы о предопределении, которыми завершается изложение темы «Искупления» во втором томе «Наставлений» Кальвина, и правда, невелики по объему, значение их огромно. Тема Мессии в Ветхом, или тема Воскресения в Новом Заветах также по объему невелики, невозможно, однако, представить себе Ветхозаветную религию или Христианство без этих тем. То же и с кальвинизмом. Уже Теодор Беза - ученик, первый биограф и преемник Кальвина, остро почувствовал, что без идеи предопределения кальвинизм теряет всю свою соль, свою силу, и перестроил учение мэтра так, что все оно оказалось утверждено на Доктрине Предопределения.
Если католицизм часто обвиняют в чрезмерном рационализме, то кальвинизм - это рационализм, доведенный до предела крайности: история любви и смерти, отжатая до сухости следственного протокола. «Наставления» Кальвина - это новеллы юридического кодекса, следующие друг за другом в неумолимо-последовательном развертывании единой логической цепи. Но даже в Суде есть свой драматический контрапункт: всякий процесс неизбежно завершается приговором. Таким контрапунктом и становится здесь Доктрина Предопределения. Именно она окрашивает кальвинизм в багровые тона трагического рока, превращая скучнейший процессуальный кодекс в подлинную поэзию.
Интересно, что в Бурже юный Кальвин учился у знаменитого миланца Альциати, одного из самых блестящих юристов своего времени. Будучи довольно эксцентричным человеком, Альциати настолько обожал поэзию, что порой на лекциях, ощутив прилив вдохновения, начинал излагать свои мысли стихами. Несомненно, эта неординарная личность оставила глубокий след в душе впечатлительного юноши.
Говоря о Кальвине, нелишним будет вспомнить еще одного поэта, поэзия которого насквозь пронизана кальвинистским духом, поэта, о котором Э. Лимонов однажды сказал: «Бродский никогда не бывает в состоянии восторга. Взрывов у него нет. Человек он невесёлый. Классицист. Бюрократ в поэзии. Бухгалтер поэзии, он подсчитает и впишет в смету все балки, костыли, пилястры, колонны и гвозди мира. Перышки ястреба». Что ж, Кальвина можно назвать величайшем «поэтом-бухгалтером» в истории.
Да, религия Кальвина - это не просто «юридическая религия», но настоящая поэзия права, протокола, или даже - поэзия приговора. Падая, подобно тени на всё учение Кальвина, Доктрина Предопределения накладывает на него отпечаток рока, фатума, судьбы. Что же такое эта Доктрина? Что зачало и выкормило это невиданное чудище фатализма? Как вообще могла родиться на свет из лона христианства эта убийственная во всех смыслах мысль, на корню убивающая самое сердце христианства - Нагорную проповедь? Как могла она занять центральное место в учении пуритан? Всё это не столь простые вопросы, на которые вряд ли можно дать однозначные ответы. Однако попробуем разобраться.
2. Магический меч кальвинизма
Идея собственной исключительности, деление мира на «избранных» и «отверженных», «настоящих» и «ненастоящих» вообще свойственна человеческой природе. На языках многих первобытных народностей самоназвание народа звучит как «настоящий человек» (следовательно, все прочие - не вполне настоящие). Древние греки по праву гордились своей культурой, а римляне - высотой своих общественно-политических отношений, справедливо относя не приобщенные к цивилизации народы к варварам.
Евреи достигли ослепительных снежных вершин в разработке идеи национальной исключительности. Выросшее же из недр иудаизма христианство унаследовало (правда, в преображённом виде) и идею предопределения. Подобно иудеям, христиане говорили о себе как об «избранном народе святых», предопределенных «владеть миром». Правда избранность эта была уже не по плоти, а по духу, а царство Христа - «не от мира сего». Найти вход в царство Христа было для христианина вопросом «духовного рождения», а исключительность его держалась не на безупречной вере иудея (всё, что ни есть в этом мире - моё по праву сына Авраама), а на парадоксальном законе Христа: «кто хочет быть большим - будь всем слугою».
Христианство стало выходом из замкнутой кастовости иудаизма, открыв путь к спасению для всех. Но идея «предопределения к спасению» всегда имплицитно присутствовала, и некоторые её коннотации можно обнаружить, например, у ап. Павла. В пятом веке тезисы «предопределения» развил Бл. Августин, выдвинув их в качестве оружия против пелагиан, чрезмерно акцентировавших свободную волю человека (отметим, что пелагиане - христианские предтечи гуманизма). Правда, говоря о глубоком поражении воли человека грехом и спасающей силе Божией благодати, которую Бог дает тем, кого предопределил спасти, Августин ничего не говорит об «извечном отвержении проклятых». Аргументы «предопределения» выдвигались и позднее в схоластических спорах, но по-настоящему они подняли голову лишь во времена Реформации.
Идею предопределения Лютер почерпнул у Августина. Психологические же корни «предопределения» следует, думается, искать в личной неколебимой уверенности Лютера в собственном избранничестве. Лютер несомненно видел себя пророком.
Остро ощущая бессилие человека удовлетворить всем предписаниям церковного закона, он искал «милости, а не жертвы», и, читая Евангелие, открыл, что Бог спасает человека одной лишь благодатью. Бог требует от него одной только веры, а не дел Закона, исполнить который в принципе невозможно. Высшая же степень веры, как вывел Лютер, заключается в следующем: «Верить, что милосерден Бог, спасающий столь немногих, что справедлив, своей волею сотворивший нас так, что мы можем быть осуждены на погибель». Однако, дальше этих знаменитых слов из «De servo arbitrio», Лютер не пошёл. А со временем и вовсе перестал упоминать о предопределении, которое очевидным образом вредило делу объединения немецкой нации.
В составленном учеником Лютера Меланхтоном «Аугсбургском исповедании», это «опасное и тёмное» учение принципиально отсутствует. В вопросе о предопределении лютеранство пришло, в конце концов, к однозначному выводу: «Спасение может быть утеряно (amissibilis) и вновь обретено покаянием». Одним словом, вряд ли «предопределение» было для Лютера чем-то большим, чем очередным, подвернувшимся под руку, булыжником, которыми он в раздражении обстреливал папский престол: некоторые (кивок в сторону папистов) просто лишены благодати, потому и не способны принять истину. Вот, собственно, и всё, что хотел сказать Лютер.
То, что было у Лютера лишь в зачатках, Кальвин довёл до логического конца. Если яростный немец, меча громы в антихриста-папу, довёл спор с церковью до раскола (которого, в сущности, совсем не хотел), то холодный ум Кальвина отлил из раскалённых магм его гнева магический меч войны с католической церковью и европейскими монархиями. Цепкий, леденящий ум «железного Жана» обратил неотёсанный немецкий «булыжник» в отточенную сталь карающего меча, отделяющего овец от козлищ. И то, что было у одного горячностью обвиняемого, защищающего перед судом Папы свой идеал, превратилось у другого в сухую речь прокурора, зачитывающего приговор всему Старому миру. Что ж, пришло время внимательней вглядеться в саму Доктрину.
3. Dectum horribile
Человек перед Богом наг, нищ и убог, власть греха над ним бесконечна, всякая надежда на спасение - тщетна. Однако, некоторых, очень и очень немногих из всей человеческой массы Бог по непостижимому своему милосердию избрал, чтобы даровать им спасение. Эти немногие ничем не заслужили своего избрания. Само их избрание есть «невероятный дар божественной милости», а почему избраны именно они - тайна, в которую человек не должен даже пытаться проникнуть. Такие попытки одновременно и смехотворны, и оскорбительны для Божьего величия.
Напротив, всякий - как избранный, так и отверженный - должен принять Божье решение с благоговением. Нелепо горстке праха возмущаться несправедливостью Бога. «Если бы отвергнутые Богом стали жаловаться на незаслуженную ими кару, они уподобились бы животным, недовольным тем, что они не родились людьми, Ибо всякая тварь отделена от Бога непреодолимой пропастью и обречена им на вечную смерть, разве только он решит иначе во славу величия своего. Нам известно лишь то, часть людей предопределена к блаженству, остальные же прокляты навек», - так говорит Кальвин.
Итак, человеку остается лишь славить величие Божие, помня, что решения Его бесповоротны, окончательны и не подлежат изменению. Следовательно, те, кому даровано божественное милосердие, уже не могут его утерять, какие бы проступки они не совершили; для тех же, кто его лишён - оно уже недостижимо, как бы ни старались они заслужить спасение. Ведь «полагать, что заслуги или проступки людей могут оказать влияние на их судьбы равносильно тому, что абсолютно свободные, от века существующие решения Бога мы сочли бы возможным подчинить человеческому влиянию - предположение совершенно немыслимое», - замечает Кальвин.
Итак, кто спасён, тот спасён, кто отвержен - отвержен. И спасенному остаётся теперь восславлять Бога за свое спасение, неустанно отдавая свой долг; а отверженному - пусть и без всякой надежды на спасение - подчиться установленному порядку, служа тем самым славе и величию Божию. Таково «Dectum horribile», это «ужасное повеление» или «внушающее благоговение» откровение Кальвина.
4. Революция Кальвина: от благодати - к закону
То, что совершил Кальвин с христианской доктриной, было поистине духовным переворотом. Если центром прежнего христианства был Христос, а главными его событиями - Рождество и Воскресение, то центром «нового христианства» оказался каждый отдельно стоящий индивид, а главным событием - факт его личного избрания. Можно было бы даже зачесть эту попытку «очеловечить» христианство, если бы, одновременно с «возвращением к человеку», кальвинизм не свёл Христа до положения простой функции, идеи, лишённой всякого драматизма и личной судьбы.
В учении Кальвина Ветхий Завет естественно и плавно перетекает в Новый. Мировая трагедия, Крест Господень, потрясающая естество чудо Смерти и Воскресения Бога - это, что ни на есть центр центров, сердце сердца христианства - магическим образом исчезает. Просто является посредник (некий новый Моисей) и переводит «новых избранных» через новое «чёрмное море» (крещение) на новые рельсы: из детского возраста - в «возраст зрелости». Роль Христа сведена к минимуму. Живой Бог кажется даже лишним в мире, главным действующим лицом которого является Закон.
Именно Закон (договор человека с Богом), утвержденный над Ветхим и Новым Заветами, полновластно царит в системе Кальвина. Закон, не оставляющий место свободе: ведь даже Бог не в силах изменить что-либо в своих собственных установлениях! Ни отказать в спасении тем, кого предопределил к спасению, ни спасти тех, кого предопределил к смерти Он не в силах!
В прежнем христианстве моментом свободы, разрывающим неумолимый круг судьбы - «бесконечного возвращения» по кругам смерти - был сам Христос. Его Рождество вносило в мир элемент иной божественной природы, Его Воскресение побеждало Закон Смерти. В новом христианстве мир как будто снова замыкается на самое себя: точнее - на каждого отдельного индивида. Отныне всё будет подчинено только ему и его «важнейшему из вопросов».
Удивительный парадокс! Начав с поисков «милостивого Бога», спасающего человека «одной верой» (Лютер), Реформация кончила апологией Закона, отменяющего всякое милосердие, и гильотиной предопределения, приговаривающей к смерти всё (без малого исключения) человечество (Кальвин).
Как замечает Ричль в «Истории пиетизма», у реформаторов действуют два Бога: милосердный Бог Нового завета и скрывающийся за ним «Deus absconditus» - преданный произволу (ветхозаветный) деспот и тиран. У Лютера в конце концов берет верх первый, у Кальвина - второй. Кажется, что подобно некоему «новому мессии» Кальвин является «в конце времён» лишь для того, чтобы, оторвав человека от его былой надежды и веры, поставить его перед самым ужасным из всех, когда-либо звучавших в подлунном мире вопросом: избран я или отвержен?
5. Рождение избранного
«Это учение в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида», - скажет о Доктрине предопределения Макс Вебер. Индивид, радикально разорвавший все связи с прежним миром, отвлеченный от родины, семьи, рода, нации, веры, поистине «новый человек», отдельно стоящий, погруженный в беспросветное одиночество, -- отныне он вынужден будет искать своего личного Бога. И роковой вопрос станет его вечным спутником, фатумом и судьбой; лезвием, доходящим до разделения души и духа; сфинксом, в глазах которого «приуготовленный к избранию» без конца будет читать свой приговор.
Отныне весь мир станет лишь образом этого вопроса, каждый миг жизни обратится в «знак» и «знамение», говорящим либо о его проклятости, либо - избранности. Человека искренней веры, пламенного пассионария (какими несомненно были пуритане - ибо, кто же еще мог решится на такой бунт?), решившегося впустившего в свое сердце этот вопрос, он неизбежно должен был ввергнуть в жесточайший экзистенциальный кризис и душевное смятение.
И действительно, переживаниями «ночи души», бредущей «долиной сени смертной» с бесконечными подстерегающими ее «дьявольскими искушениями», полны дневники пуритан. На этом-то духовном пути, в отчаянной борьбе, наполненной голосами и видениями, тех, кто имел мужество преодолеть все искушения до конца, самых твердых и непреклонных, ожидало удивительное божественное избавление: сам божественный голос объявлял им об их спасении, преображая их в акте чудесного «нового рождения». И так на свет являлся новый «избранный», заново рожденный, тот, которого отныне ничто уже не могло разлучить с Богом…
Это, однако, не означало, что делать «избранному» ничего более не остается. Если свое избранничество счастливчик получал действительно даром, то затем, исполненный силы Божией, он обязан был начинать платить. Важный (и довольно трудный) пункт пуританской мистики состоит в том, что избранный должен быть неколебимо уверен в своем избрании. Однако, чувство не до конца исполненного долга, который он обязан вернуть Тому, Кто оказал ему столь великую милость, не должно было покидать счастливчика никогда.
Но на самом деле всё обстояло ещё хуже: вопрос избранничества никогда не мог быть разрешён до конца вовсе. Ибо всякое решение Бога, согласно учению Кальвина, есть тайна для человека. Таким образом, хотя и обязанный твердо верить в свое спасение, «святой» в глубине своей истинной природы оставался столь же никчемной горстью праха, как и всякий проклятый. Так что, в самой глубине души не мог не ощущать своего полного ничтожества. И, значит, мучительная, бесконечная самопроверка («проверка избранности»), напряженное внимание ко всевозможным знакам и знамениям становились содержанием и состоянием всей его жизни. Вот каким было учение Кальвина.
Разумеется, мистиков, переживших столь яркий акт возрождения и сподобившихся «услышать голос Бога», среди пуритан было абсолютное меньшинство: именно они и составляли элиту пуританских святых. Большинству же рядовых членов конгрегации уверенность относительно своего «избрания» оставалось скорее демонстрировать, а свои сомнения (как и метания между святостью и греховностью) - скорее скрывать. При этом, никто из них не освобождался от обязанности доказывать свою избранность себе и другим.
Поскольку кальвинизм был волевой доктриной, грехом он признавал не столько действие страстей (неизбежное в падшем мире), сколько нежелание с ними бороться. И, наоборот, желание трудится и преуспевать было знаком того, что «приуготовленный к спасению» стоит на верном пути. И так, каждый член общины, глядя на ближнего, и жадно ловя всевозможные знаки и знамения, задавался все тем же вопросом, которым мучился сам - избран ли он на самом деле? Или же только старается быть (казаться) таковым?
Разумеется, все это предельно акцентировало исключительно внешнюю сторону жизни. Внутренняя же жизнь души (на которую и было нацелено прежнее христианство с его аскетическими практиками) безжалостно изгонялась вон. Там внутри оставался лишь экзистенциальный ужас последнего страшного вопроса. А бегущей от этого вопроса душе оставалось единственное спасение - забыться в суровом безрадостном труде, спрятаться за маской успешного человека, дабы другие члены конгрегации не догадались о живущем внутри смятении.
О смысле преуспеяния, как «косвенном знаке избранности» много пишет Макс Вебер, выводя из мирской аскезы пуритан саму этику капитализма. Ход его мысли понятен: для подтверждения своей состоятельности, пуританин вынуждался к постоянным усилиям деятельности. Нескончаемый труд становился знаком присутствия «духа святого», успех и преуспеяние - знаком избранности. Ведь если не все были мистики, не все удостаивались голосов, не все обладали харизмой проповедника, то всякому избраннику, во всяком случае (раз уж на стороне его - сам Бог), должна в его начинаниях сопутствовать удача!
Подобная глубоко продуманная мистическая система не просто воспитывала мужественных бесстрашных и закаленных профессиональных «солдат Бога». Она, с одной стороны, помогала пуританам избегнуть опасности фатализма (прямо вытекающего из идеи Предопределения), а с другой - крепко связывала всех членов сообщества в единый организм.
При этом, даже личное преображение «избранного» в акте «нового рождения» не нарушало единства общины. Ведь даже обретя невероятную уверенность в себе, бесстрашие и неуязвимость сверхчеловека, вновь рожденный не мог разорвать своего послушания общине, связанный с ней общим «договором с Богом».
Всё это не только предельно мобилизовало этих безусловно всерьез верующих людей, но и освобождало мощную душевную энергию, которую община (подобно зеркалу, собирающему солнечные лучи) могла аккумулировать и бросить на достижение единой цели."
«Доктрина фундаментальной изменчивости», измышленная кальвинистскими публицистами, подвергнув отрицанию непреложность всякой исторической истины, создаст основу (если можно назвать так непрерывную текучесть всего и вся) современного мира. «Доктрина тираноборства» откроет двери оправданному цареубийству.
Уничтожение церковных таинств (кроме крещения и причастия), христианских праздников (кроме Рождества и Пасхи), монашества и вообще внутренней жизни (подменённых «внешней аскезой» непрерывного труда и накопления капитала), наконец, оправдание ростовщичества, создадут классического пуританина - человеческую икону современного мира: человека, лишённого внутренней жизни, всецело преданного своей секте, нацеленного на приобретение и детерминированного моралью, которая подменяет ему всякую живую реальность.
Одним словом, создаст ту цивилизацию современных «полых людей», о которой так точно и мастерски писал американец Т. С. Элиот." Владимир Можегов.
"Христос в кальвинизме окажется низведён до роли проводника, подобного Моисею, а Его искупительная жертва потеряет всякое значение. Поистине, Кальвин станет чёрным гением христианского мира, подготовив его гибель, и направив церковный корабль на рифы.
Но ещё дальше пойдут пуритане - английские кальвинисты, эти обломки и щепки произошедшего уже кораблекрушения. Отринув последнее, что ещё оставалось от христианской идеи - епископское (апостольское) церковное единство, пуритане откроют двери последним центробежным силам распада.
Именно пуританские конгрегации создадут Америку, как мы её знаем: конгломерат тысяч разнообразных сект, связанных доктриной закона, идеей успеха и мистикой денег.
Кролик подроет и укоренятся волчцы,
И терние процветет на гравии,
И ветер скажет: Здесь жили
Порядочные безбожные люди:
От них осталась одна асфальтовая дорога.
И тысяча закатившихся мячей для гольфа.
- так описывал конец этой цивилизации Т. С. Элиот - сам выходец из пуританской среды перешедший в католичество и вернувшийся в Европу: совершив таким образом побег-возвращение из умирающей пуританской цивилизации на берег традиционной христианской Европы (впрочем, тоже уже умирающей).
Вглядимся теперь в самую глубину тех доктрин, которые стали той самой взрывчаткой, о которой пуританин Джозеф Пристли, координатор Унитаристской церкви Лондона, говорил: «Мы как бы закладываем порох, зерно за зерном, под старое здание заблуждений и суеверий, которое одна-единственная искра когда-нибудь сможет воспламенить, чтобы произвести мгновенный взрыв; в результате чего это здание, возведение которого было делом веков, будет опрокинуто в мгновение ока, причем настолько эффективно, что тот же фундамент уже никогда не сможет быть возведен снова».
1. Поэзия Приговора
В сознании отцов-пилигримов «Мэйфлауэра» их плавание к берегам Нового Света будет подобно переходу Древнего Израиля через Чёрмное море в поисках и обретении «Нового Ханаана». А в сердцах «святых», нового «избранного народа» (как сами себя называли отцы-пилигримы) оставлявших за спиной ненавистную «землю рабства», ярким цветком будет пылать Доктрина Предопределения - учение, которому суждено будет стать краеугольным камнем, положенным в основание Нового Света.
Часто можно услышать, что Доктрину предопределения возвели в перл учения английские пуритане, у самого же основателя кальвинизма она не является чем-то существенным. Это, конечно, не так. Хотя главы о предопределении, которыми завершается изложение темы «Искупления» во втором томе «Наставлений» Кальвина, и правда, невелики по объему, значение их огромно. Тема Мессии в Ветхом, или тема Воскресения в Новом Заветах также по объему невелики, невозможно, однако, представить себе Ветхозаветную религию или Христианство без этих тем. То же и с кальвинизмом. Уже Теодор Беза - ученик, первый биограф и преемник Кальвина, остро почувствовал, что без идеи предопределения кальвинизм теряет всю свою соль, свою силу, и перестроил учение мэтра так, что все оно оказалось утверждено на Доктрине Предопределения.
Если католицизм часто обвиняют в чрезмерном рационализме, то кальвинизм - это рационализм, доведенный до предела крайности: история любви и смерти, отжатая до сухости следственного протокола. «Наставления» Кальвина - это новеллы юридического кодекса, следующие друг за другом в неумолимо-последовательном развертывании единой логической цепи. Но даже в Суде есть свой драматический контрапункт: всякий процесс неизбежно завершается приговором. Таким контрапунктом и становится здесь Доктрина Предопределения. Именно она окрашивает кальвинизм в багровые тона трагического рока, превращая скучнейший процессуальный кодекс в подлинную поэзию.
Интересно, что в Бурже юный Кальвин учился у знаменитого миланца Альциати, одного из самых блестящих юристов своего времени. Будучи довольно эксцентричным человеком, Альциати настолько обожал поэзию, что порой на лекциях, ощутив прилив вдохновения, начинал излагать свои мысли стихами. Несомненно, эта неординарная личность оставила глубокий след в душе впечатлительного юноши.
Говоря о Кальвине, нелишним будет вспомнить еще одного поэта, поэзия которого насквозь пронизана кальвинистским духом, поэта, о котором Э. Лимонов однажды сказал: «Бродский никогда не бывает в состоянии восторга. Взрывов у него нет. Человек он невесёлый. Классицист. Бюрократ в поэзии. Бухгалтер поэзии, он подсчитает и впишет в смету все балки, костыли, пилястры, колонны и гвозди мира. Перышки ястреба». Что ж, Кальвина можно назвать величайшем «поэтом-бухгалтером» в истории.
Да, религия Кальвина - это не просто «юридическая религия», но настоящая поэзия права, протокола, или даже - поэзия приговора. Падая, подобно тени на всё учение Кальвина, Доктрина Предопределения накладывает на него отпечаток рока, фатума, судьбы. Что же такое эта Доктрина? Что зачало и выкормило это невиданное чудище фатализма? Как вообще могла родиться на свет из лона христианства эта убийственная во всех смыслах мысль, на корню убивающая самое сердце христианства - Нагорную проповедь? Как могла она занять центральное место в учении пуритан? Всё это не столь простые вопросы, на которые вряд ли можно дать однозначные ответы. Однако попробуем разобраться.
2. Магический меч кальвинизма
Идея собственной исключительности, деление мира на «избранных» и «отверженных», «настоящих» и «ненастоящих» вообще свойственна человеческой природе. На языках многих первобытных народностей самоназвание народа звучит как «настоящий человек» (следовательно, все прочие - не вполне настоящие). Древние греки по праву гордились своей культурой, а римляне - высотой своих общественно-политических отношений, справедливо относя не приобщенные к цивилизации народы к варварам.
Евреи достигли ослепительных снежных вершин в разработке идеи национальной исключительности. Выросшее же из недр иудаизма христианство унаследовало (правда, в преображённом виде) и идею предопределения. Подобно иудеям, христиане говорили о себе как об «избранном народе святых», предопределенных «владеть миром». Правда избранность эта была уже не по плоти, а по духу, а царство Христа - «не от мира сего». Найти вход в царство Христа было для христианина вопросом «духовного рождения», а исключительность его держалась не на безупречной вере иудея (всё, что ни есть в этом мире - моё по праву сына Авраама), а на парадоксальном законе Христа: «кто хочет быть большим - будь всем слугою».
Христианство стало выходом из замкнутой кастовости иудаизма, открыв путь к спасению для всех. Но идея «предопределения к спасению» всегда имплицитно присутствовала, и некоторые её коннотации можно обнаружить, например, у ап. Павла. В пятом веке тезисы «предопределения» развил Бл. Августин, выдвинув их в качестве оружия против пелагиан, чрезмерно акцентировавших свободную волю человека (отметим, что пелагиане - христианские предтечи гуманизма). Правда, говоря о глубоком поражении воли человека грехом и спасающей силе Божией благодати, которую Бог дает тем, кого предопределил спасти, Августин ничего не говорит об «извечном отвержении проклятых». Аргументы «предопределения» выдвигались и позднее в схоластических спорах, но по-настоящему они подняли голову лишь во времена Реформации.
Идею предопределения Лютер почерпнул у Августина. Психологические же корни «предопределения» следует, думается, искать в личной неколебимой уверенности Лютера в собственном избранничестве. Лютер несомненно видел себя пророком.
Остро ощущая бессилие человека удовлетворить всем предписаниям церковного закона, он искал «милости, а не жертвы», и, читая Евангелие, открыл, что Бог спасает человека одной лишь благодатью. Бог требует от него одной только веры, а не дел Закона, исполнить который в принципе невозможно. Высшая же степень веры, как вывел Лютер, заключается в следующем: «Верить, что милосерден Бог, спасающий столь немногих, что справедлив, своей волею сотворивший нас так, что мы можем быть осуждены на погибель». Однако, дальше этих знаменитых слов из «De servo arbitrio», Лютер не пошёл. А со временем и вовсе перестал упоминать о предопределении, которое очевидным образом вредило делу объединения немецкой нации.
В составленном учеником Лютера Меланхтоном «Аугсбургском исповедании», это «опасное и тёмное» учение принципиально отсутствует. В вопросе о предопределении лютеранство пришло, в конце концов, к однозначному выводу: «Спасение может быть утеряно (amissibilis) и вновь обретено покаянием». Одним словом, вряд ли «предопределение» было для Лютера чем-то большим, чем очередным, подвернувшимся под руку, булыжником, которыми он в раздражении обстреливал папский престол: некоторые (кивок в сторону папистов) просто лишены благодати, потому и не способны принять истину. Вот, собственно, и всё, что хотел сказать Лютер.
То, что было у Лютера лишь в зачатках, Кальвин довёл до логического конца. Если яростный немец, меча громы в антихриста-папу, довёл спор с церковью до раскола (которого, в сущности, совсем не хотел), то холодный ум Кальвина отлил из раскалённых магм его гнева магический меч войны с католической церковью и европейскими монархиями. Цепкий, леденящий ум «железного Жана» обратил неотёсанный немецкий «булыжник» в отточенную сталь карающего меча, отделяющего овец от козлищ. И то, что было у одного горячностью обвиняемого, защищающего перед судом Папы свой идеал, превратилось у другого в сухую речь прокурора, зачитывающего приговор всему Старому миру. Что ж, пришло время внимательней вглядеться в саму Доктрину.
3. Dectum horribile
Человек перед Богом наг, нищ и убог, власть греха над ним бесконечна, всякая надежда на спасение - тщетна. Однако, некоторых, очень и очень немногих из всей человеческой массы Бог по непостижимому своему милосердию избрал, чтобы даровать им спасение. Эти немногие ничем не заслужили своего избрания. Само их избрание есть «невероятный дар божественной милости», а почему избраны именно они - тайна, в которую человек не должен даже пытаться проникнуть. Такие попытки одновременно и смехотворны, и оскорбительны для Божьего величия.
Напротив, всякий - как избранный, так и отверженный - должен принять Божье решение с благоговением. Нелепо горстке праха возмущаться несправедливостью Бога. «Если бы отвергнутые Богом стали жаловаться на незаслуженную ими кару, они уподобились бы животным, недовольным тем, что они не родились людьми, Ибо всякая тварь отделена от Бога непреодолимой пропастью и обречена им на вечную смерть, разве только он решит иначе во славу величия своего. Нам известно лишь то, часть людей предопределена к блаженству, остальные же прокляты навек», - так говорит Кальвин.
Итак, человеку остается лишь славить величие Божие, помня, что решения Его бесповоротны, окончательны и не подлежат изменению. Следовательно, те, кому даровано божественное милосердие, уже не могут его утерять, какие бы проступки они не совершили; для тех же, кто его лишён - оно уже недостижимо, как бы ни старались они заслужить спасение. Ведь «полагать, что заслуги или проступки людей могут оказать влияние на их судьбы равносильно тому, что абсолютно свободные, от века существующие решения Бога мы сочли бы возможным подчинить человеческому влиянию - предположение совершенно немыслимое», - замечает Кальвин.
Итак, кто спасён, тот спасён, кто отвержен - отвержен. И спасенному остаётся теперь восславлять Бога за свое спасение, неустанно отдавая свой долг; а отверженному - пусть и без всякой надежды на спасение - подчиться установленному порядку, служа тем самым славе и величию Божию. Таково «Dectum horribile», это «ужасное повеление» или «внушающее благоговение» откровение Кальвина.
4. Революция Кальвина: от благодати - к закону
То, что совершил Кальвин с христианской доктриной, было поистине духовным переворотом. Если центром прежнего христианства был Христос, а главными его событиями - Рождество и Воскресение, то центром «нового христианства» оказался каждый отдельно стоящий индивид, а главным событием - факт его личного избрания. Можно было бы даже зачесть эту попытку «очеловечить» христианство, если бы, одновременно с «возвращением к человеку», кальвинизм не свёл Христа до положения простой функции, идеи, лишённой всякого драматизма и личной судьбы.
В учении Кальвина Ветхий Завет естественно и плавно перетекает в Новый. Мировая трагедия, Крест Господень, потрясающая естество чудо Смерти и Воскресения Бога - это, что ни на есть центр центров, сердце сердца христианства - магическим образом исчезает. Просто является посредник (некий новый Моисей) и переводит «новых избранных» через новое «чёрмное море» (крещение) на новые рельсы: из детского возраста - в «возраст зрелости». Роль Христа сведена к минимуму. Живой Бог кажется даже лишним в мире, главным действующим лицом которого является Закон.
Именно Закон (договор человека с Богом), утвержденный над Ветхим и Новым Заветами, полновластно царит в системе Кальвина. Закон, не оставляющий место свободе: ведь даже Бог не в силах изменить что-либо в своих собственных установлениях! Ни отказать в спасении тем, кого предопределил к спасению, ни спасти тех, кого предопределил к смерти Он не в силах!
В прежнем христианстве моментом свободы, разрывающим неумолимый круг судьбы - «бесконечного возвращения» по кругам смерти - был сам Христос. Его Рождество вносило в мир элемент иной божественной природы, Его Воскресение побеждало Закон Смерти. В новом христианстве мир как будто снова замыкается на самое себя: точнее - на каждого отдельного индивида. Отныне всё будет подчинено только ему и его «важнейшему из вопросов».
Удивительный парадокс! Начав с поисков «милостивого Бога», спасающего человека «одной верой» (Лютер), Реформация кончила апологией Закона, отменяющего всякое милосердие, и гильотиной предопределения, приговаривающей к смерти всё (без малого исключения) человечество (Кальвин).
Как замечает Ричль в «Истории пиетизма», у реформаторов действуют два Бога: милосердный Бог Нового завета и скрывающийся за ним «Deus absconditus» - преданный произволу (ветхозаветный) деспот и тиран. У Лютера в конце концов берет верх первый, у Кальвина - второй. Кажется, что подобно некоему «новому мессии» Кальвин является «в конце времён» лишь для того, чтобы, оторвав человека от его былой надежды и веры, поставить его перед самым ужасным из всех, когда-либо звучавших в подлунном мире вопросом: избран я или отвержен?
5. Рождение избранного
«Это учение в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида», - скажет о Доктрине предопределения Макс Вебер. Индивид, радикально разорвавший все связи с прежним миром, отвлеченный от родины, семьи, рода, нации, веры, поистине «новый человек», отдельно стоящий, погруженный в беспросветное одиночество, -- отныне он вынужден будет искать своего личного Бога. И роковой вопрос станет его вечным спутником, фатумом и судьбой; лезвием, доходящим до разделения души и духа; сфинксом, в глазах которого «приуготовленный к избранию» без конца будет читать свой приговор.
Отныне весь мир станет лишь образом этого вопроса, каждый миг жизни обратится в «знак» и «знамение», говорящим либо о его проклятости, либо - избранности. Человека искренней веры, пламенного пассионария (какими несомненно были пуритане - ибо, кто же еще мог решится на такой бунт?), решившегося впустившего в свое сердце этот вопрос, он неизбежно должен был ввергнуть в жесточайший экзистенциальный кризис и душевное смятение.
И действительно, переживаниями «ночи души», бредущей «долиной сени смертной» с бесконечными подстерегающими ее «дьявольскими искушениями», полны дневники пуритан. На этом-то духовном пути, в отчаянной борьбе, наполненной голосами и видениями, тех, кто имел мужество преодолеть все искушения до конца, самых твердых и непреклонных, ожидало удивительное божественное избавление: сам божественный голос объявлял им об их спасении, преображая их в акте чудесного «нового рождения». И так на свет являлся новый «избранный», заново рожденный, тот, которого отныне ничто уже не могло разлучить с Богом…
Это, однако, не означало, что делать «избранному» ничего более не остается. Если свое избранничество счастливчик получал действительно даром, то затем, исполненный силы Божией, он обязан был начинать платить. Важный (и довольно трудный) пункт пуританской мистики состоит в том, что избранный должен быть неколебимо уверен в своем избрании. Однако, чувство не до конца исполненного долга, который он обязан вернуть Тому, Кто оказал ему столь великую милость, не должно было покидать счастливчика никогда.
Но на самом деле всё обстояло ещё хуже: вопрос избранничества никогда не мог быть разрешён до конца вовсе. Ибо всякое решение Бога, согласно учению Кальвина, есть тайна для человека. Таким образом, хотя и обязанный твердо верить в свое спасение, «святой» в глубине своей истинной природы оставался столь же никчемной горстью праха, как и всякий проклятый. Так что, в самой глубине души не мог не ощущать своего полного ничтожества. И, значит, мучительная, бесконечная самопроверка («проверка избранности»), напряженное внимание ко всевозможным знакам и знамениям становились содержанием и состоянием всей его жизни. Вот каким было учение Кальвина.
Разумеется, мистиков, переживших столь яркий акт возрождения и сподобившихся «услышать голос Бога», среди пуритан было абсолютное меньшинство: именно они и составляли элиту пуританских святых. Большинству же рядовых членов конгрегации уверенность относительно своего «избрания» оставалось скорее демонстрировать, а свои сомнения (как и метания между святостью и греховностью) - скорее скрывать. При этом, никто из них не освобождался от обязанности доказывать свою избранность себе и другим.
Поскольку кальвинизм был волевой доктриной, грехом он признавал не столько действие страстей (неизбежное в падшем мире), сколько нежелание с ними бороться. И, наоборот, желание трудится и преуспевать было знаком того, что «приуготовленный к спасению» стоит на верном пути. И так, каждый член общины, глядя на ближнего, и жадно ловя всевозможные знаки и знамения, задавался все тем же вопросом, которым мучился сам - избран ли он на самом деле? Или же только старается быть (казаться) таковым?
Разумеется, все это предельно акцентировало исключительно внешнюю сторону жизни. Внутренняя же жизнь души (на которую и было нацелено прежнее христианство с его аскетическими практиками) безжалостно изгонялась вон. Там внутри оставался лишь экзистенциальный ужас последнего страшного вопроса. А бегущей от этого вопроса душе оставалось единственное спасение - забыться в суровом безрадостном труде, спрятаться за маской успешного человека, дабы другие члены конгрегации не догадались о живущем внутри смятении.
О смысле преуспеяния, как «косвенном знаке избранности» много пишет Макс Вебер, выводя из мирской аскезы пуритан саму этику капитализма. Ход его мысли понятен: для подтверждения своей состоятельности, пуританин вынуждался к постоянным усилиям деятельности. Нескончаемый труд становился знаком присутствия «духа святого», успех и преуспеяние - знаком избранности. Ведь если не все были мистики, не все удостаивались голосов, не все обладали харизмой проповедника, то всякому избраннику, во всяком случае (раз уж на стороне его - сам Бог), должна в его начинаниях сопутствовать удача!
Подобная глубоко продуманная мистическая система не просто воспитывала мужественных бесстрашных и закаленных профессиональных «солдат Бога». Она, с одной стороны, помогала пуританам избегнуть опасности фатализма (прямо вытекающего из идеи Предопределения), а с другой - крепко связывала всех членов сообщества в единый организм.
При этом, даже личное преображение «избранного» в акте «нового рождения» не нарушало единства общины. Ведь даже обретя невероятную уверенность в себе, бесстрашие и неуязвимость сверхчеловека, вновь рожденный не мог разорвать своего послушания общине, связанный с ней общим «договором с Богом».
Всё это не только предельно мобилизовало этих безусловно всерьез верующих людей, но и освобождало мощную душевную энергию, которую община (подобно зеркалу, собирающему солнечные лучи) могла аккумулировать и бросить на достижение единой цели."