СССР как коммунальная квартира (часть 4)
...окончание
Дальнейшее существование этнических общин и законность их притязаний на культурное, территориальное и политическое своеобразие (которые Сталин считал принципом национальных прав и которые я назвал национализмом) не были поставлены под сомнение. «Буржуазный национализм» заключался в попытках «буржуазной интеллигенции» увести свой народ в сторону от генеральной линии партии - подобно тому, как вредительство состояло в попытках «буржуазных специалистов» пустить под откос советскую экономику. Быть буржуазным националистом значило саботировать национальное строительство, а не участвовать в нем.
В 1931 году «социалистическое наступление» замедлилось, а в 1934 году оно почти совсем остановилось за отсутствием противника. Обращаясь к «съезду победителей», Сталин заявил, что Советский Союз «сбросил с себя обличье отсталости и средневековья» и превратился в индустриальное общество на прочном социалистическом фундаменте [138]. С точки зрения официальной эсхатологии, время было побеждено, и будущее стало настоящим. В отсутствие отсталости, не было более нужды в институтах, созданных для осторожного обращения с отдельными ее проявлениями. Женотделы, евсекции и Комитет содействия народностям северных окраин были закрыты. Наука «педология» была запрещена, потому что она исходила из того, что женщины, национальные меньшинства и выходцы из ранее угнетавшихся социальных слоев нуждаются в особой поддержке на пути в современность. Наука «этнология» была запрещена, потому что она исходила из того, что некоторые советские культуры не перестали быть примитивными. Все несоцреалистическое искусство было запрещено, потому что искусство отражает жизнь, а советская жизнь стала социалистической.
Если следовать решениям X съезда, отождествившим национальность с отсталостью, то и этнические группы следовало запретить. Однако этого не произошло, и национальность, усталая, но довольная, снова подняла голову. Вопреки мнению большинства авторов, «высокий сталинизм» не положил конец политике национального строительства [139]. Он изменил контуры этничности, но не изменил ленинскому принципу единства в разнообразии. Он резко сократил количество национальных единиц, но не покусился на их национальную сущность. Так же как закрытие женотделов не было прелюдией к атаке на половые различия, закрытие Средазбюро не было призывом к этнической ассимиляции. Более того, эмансипированные советские женщины должны были стать более «женственными», а модернизированные советские национальности должны были стать более национальными. Класс был единственно законным «содержанием», и к концу 30-х годов классовые квоты, опросы и свидетельства вышли из употребления [140]. Но различия в «форме» были допустимы, и национальность (самый почтенный и вполне полый вид формы) могла развиваться, крепнуть и украдкой наращивать содержание.
Самым ярким новшеством начала 30-х годов было появление русских как полностью экипированной национальности. По мере отмирания классовых критериев эта не маркированная в прошлом национальность стала не намного менее этничной, чем все остальные. Термин «национал» подвергся критике и в конечном счете экзекуции, потому что в СССР не было больше вненациональных граждан [141]. Поначалу осторожно, но потом все более самоуверенно партия начала снабжать русских национальным прошлым, национальным языком и хорошо знакомой национальной иконографией во главе с Александром Сергеевичем Пушкиным - прогрессивным и вольнолюбивым, но в первую очередь русским. К 1934 году «дерусификация» русских пролетариев и намеренное отдаление от Москвы в ходе «культурного строительства» стали серьезным преступлением, а не «ошибкой», произошедшей от хорошо понятного нетерпения [142].
И все же русские не стали просто национальностью. С одной стороны, у них не было четко очерченной национальной территории (РСФСР оставалась огромным аморфным остатком, который никем не воспринимался как этническая или историческая Россия), не было своей партии и своей Академии наук. С другой стороны, русские все теснее отождествлялись с Советским Союзом в целом (отсюда и лакуны). Между 1937 и 1939 гг. кириллица сменила латиницу во всех стандартах, созданных в 20-е годы, а в 1938 году, после трехгодичной кампании, русский язык стал обязательным предметом во всех национальных школах. Советское прошлое и высшие эшелоны партийной элиты становились все более русскими [143]. «Интернационализм» (т.е. тесные связи между народами СССР) и позже «дружба народов» (т.е. еще более тесные связи между народами СССР) стали официальной догмой, которая формулировалась с помощью русского языка - новой советской lingua franca [144]. При этом никто не говорил о существовании «советской нации» (в отличие от «народа») или о том, что русский должен стать первым языком в национальных районах и учреждениях. Даже в Карелии, где в 1938 году местный финский стандарт был признан «фашистским», осиротевшие носители языка были переведены на наспех кодифицированный «карельский», а не на русский, который уже стал «языком межнационального общения» [145]. Русские начали грубить соседям и украшать свою часть коммунальной квартиры (в которую входила огромная прихожая, коридор и кухня, где принимались все важные решения), но не претендовали на всю квартиру и не подвергали сомнению право других больших семей на их жилплощадь. Жильцы были менее равны, но по-прежнему обособлены.
Культура Великого перелома была безродной, переменчивой и карнавальной. Старики вели себя, как подростки, дети вели себя плохо, женщины одевались, как мужчины (но не наоборот), классы менялись местами, слова теряли смысл. Люди, здания, языки и национальности бесконечно множились, мигрировали и растекались по ровному, плоскому ландшафту. Впрочем, пролетарский постмодернизм оказался преждевременным. «Великое отступление» 30-х гг. было местью буквального смысла - триумфом подлинной коренизации от слова «коренной» («радикальный»). Сила притяжения прикрепила здания к фундаменту, крестьян к земле, рабочих к фабрикам, а советских людей - к СССР [146]. Одновременно с этим и примерно таким же образом каждый индивид был привязан к определенной национальности, а большинство национальностей было привязано к определенным границам. В начале 30-х гг. - вскоре после возрождения вступительных экзаменов и незадолго до введения студенческих личных дел, трудовых книжек и смертной казни за попытку бегства за границу - все советские граждане получили паспорта, которые формально описывали их при помощи имени, времени и места рождения, прописки и национальности. Имя и прописку можно было изменить, а национальность - нельзя. К концу 30-х гг. каждый советский ребенок наследовал национальность при рождении: личная этничность превратилась в биологическую категорию, независимую от культурных, языковых и географических факторов [147]. А тем временем коллективная этничность становилась все более территориальной. Административные единицы, созданные всего несколько лет назад для обслуживания этнических групп, стали их важнейшим определяющим признаком. Согласно обычному круговому аргументу, «наличие у этнической группы своей национальной территории - республики, области, района, сельсовета - служит доказательством того, что она официально признана народностью... Так, наличие в Челябинской области Нагайбакского района делает бесспорным выделение из татар особой народности - нагайбаков» [148]. Евреи тоже стали нацией после создания автономной области в Биробиджане: «Тем самым еврейские трудящиеся СССР получили главный отсутствовавший ранее признак, который не давал возможности считать их в научном отношении нацией, т.е. свою территорию, свое государственное образование. И получилось, что, как и многие национальности СССР, завершающие процесс своей консолидации в нации, еврейское национальное меньшинство стало нацией, получив свое национальное государственное автономное объединение в советских условиях» [149].
Подобный взгляд предполагал два важных нововведения. Во-первых, впервые после 1913 года на сцене появилась формальная этническая иерархия. Этнотерриториальные образования (республики, области, районы) и ранее различались по статусу, но никто всерьез не пытался связать этот бюрократический порядок с объективной и жестко эволюционной иерархией этничности. Со второй половины 30-х гг. студенты, писатели и ударники могли оцениваться по определенной шкале; то же относилось и к национальностям. Во-вторых, если легитимность этнической группы зависела от наличия у нее территории, то очевидно, что потеря территории «денационализировала» этническую группу (но не отдельных ее паспортизованных членов!). Это было тем более важно, что во второй половине 30-х гг. правительство окончательно решило, что оно больше не хочет управлять 192 языками и 192 аппаратами. Производство учебников, учителей и учащихся не поспевало за повальной национализацией; полностью бюрократизированная командная экономика и недавно централизованная система народного образования нуждались в рациональных и управляемых коммуникационных каналах; а русские «выдвиженцы», которые заняли высшие номенклатурные должности после Великого террора, более сочувственно относились к жалобам на антирусскую дискриминацию (сами пользуясь классовыми квотами). К концу десятилетия большинство национальных советов, районов и других небольших образований были расформированы, некоторые автономные республики забыты, и почти все школы и другие учреждения для национальных меньшинств закрыты [150].
Но - и это самое большое «но» всей статьи - те национальности, которые уже имели собственные республики и разветвленные бюрократические аппараты, получили возможность ускорить и расширить строительство компактных национальных культур. Подобно тому, как «реконструкция Москвы» трансформировалась из плана грандиозного переустройства всего городского ландшафта в идею создания нескольких совершенных артефактов [151], национальная политика махнула рукой на бесчисленное количество безродных народностей и сконцентрировалась на нескольких зрелых, полнокровных «нациях». Некоторое сокращение этнических квот и новый упор на советскую меритократию замедлили и кое-где остановили процесс коренизации аппарата, но культ национальных культур и производство национальных интеллигенций стали еще интенсивнее. Узбекские общины за пределами Узбекистана были предоставлены сами себе, но Узбекистан как национальное государство остался на месте, избавился от инородных анклавов и всерьез занялся своей историей и литературой. В советской квартире стало меньше комнат, но те, которые сохранились, любовно украшались семейными реликвиями, старинными часами и фотографиями предков.
Первый съезд советских писателей, открывший новую эпоху в культурной политике, был тяжело-торжественным парадом старозаветных романтических национализмов. Пушкин, Толстой и другие официально реставрированные русские иконы были не единственными национальными гигантами с международной репутацией - все народы СССР имели или собирались вырастить своих собственных классиков, мучеников и отцов-основателей. Украинский делегат сказал, что Тарас Шевченко был «гением» и «колоссом», который «сыграл в создании украинского литературного языка не меньшую роль, чем Пушкин в создании русского литературного языка, а возможно и большую» [152]. Армянский делегат напомнил присутствующим, что культура его народа «принадлежит к числу древнейших культур Востока», что армянский алфавит старше христианства, и что «по жизненной правдивости образов, по изяществу, по глубине народной мудрости и простоте, по демократичности сюжета» армянский национальный эпос «является одним из лучших образцов мирового эпоса» [153]. Азербайджанский делегат объяснил, что Мирза Фатали Ахундов был не «дворянским писателем», как утверждали некоторые критики, а «великим философом-драматургом», чья «галерея типов так же красочна, разнообразна, характерна, как галерея типов Грибоедова, Гоголя и Островского» [154]. Туркменский делегат рассказал съезду о «корифее туркменской поэзии» Махтум Кули; таджикский делегат отметил, что основателями таджикской литературы являются Рудаки, Фирдоуси, Омар Хайям «и десятки других блестящих мастеров слова»; а делегат от Грузии произнес чрезвычайно обстоятельную речь, в которой заявил, что «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели «опережает на целые столетия идейное движение в Западной Европе», стоит неизмеримо выше Данте и является «самым великим литературным наследием из всего того, что нам дали средневековый Запад и весь так называемый средневековый христианский мир» [155].
Согласно новой партийной линии, все официально признанные советские национальности должны были иметь свои собственные «великие традиции», которые нуждались в охране, усовершенствовании и приумножении усилиями специально подготовленных профессионалов в специально созданных для этого учреждениях. Степень величия данной культуры зависела от ее административного статуса (от союзной республики до безземельных национальностей), но внутри каждой категории все национальные традиции, кроме русской, должны были быть равноправны. Риторически это не всегда соответствовало действительности (Украину иногда называли второй по старшинству, а Среднюю Азию нередко называли отсталой), но в административном плане все национальные территории должны были быть идеально симметричны - от партийного аппарата до системы образования. Это было давней советской политикой, но активная борьба с искривлениями и массовое производство идентичных институтов по изготовлению национальных культур было нововведением 30-х годов. К концу правления Сталина у всех союзных республик были свои союзы писателей, театры, оперные труппы и академии наук, которые в основном занимались национальной историей, литературой и языком [156]. Республиканские планы, утвержденные Москвой, призывали к производству все большего количества «национальных по форме» учебников, пьес, романов, балетов и рассказов. (В случае словарей, фольклорных сборников и изданий «классиков» национальная форма грозила перейти в содержание).
Если какая-нибудь республика начинала отставать, Москва спешила на помощь. В течение 1935 и 1936 гг. ГИТИС выпустил 11 театральных трупп с полным набором актеров и готовым репертуаром [157]. Когда национального канона не хватало, государство финансировало переводы русской и западной классики (первыми постановками новорожденной башкирской оперы в 1936 году были «Князь Игорь» и «Женитьба Фигаро» [158]). В конце 30-х годов литературный перевод стал массовой индустрией и главным источником существования для сотен профессиональных писателей. «Дружба народов» предполагала любовь советских национальностей к искусству друг друга. По словам Горького, «необходимо взаимно обменяться знанием прошлого, - для всех союзных республик нужно, чтобы белорус знал, что такое грузин, тюрк и т.д.» [159]. Результатом этого была не только переводческая лихорадка, но и истории СССР, в которых фигурировали разные народы; радиопередачи, которые знакомили советского слушателя с грузинским многоголосьем и белорусским театром; гастроли сотен танцевальных ансамблей; декады азербайджанского искусства на Украине, вечера армянской поэзии в Москве, выставки туркменских ковров в Казани и регулярные фестивали народных хоров, спортивных достижений и пионерских отрядов. С середины 30-х до конца 80-х годов такого рода активность была одним из самых заметных (и по всей видимости, наименее популярных) элементов официальной советской культуры.
Строительство национальных культур было делом почетным, но опасным. В течение десяти лет после первого съезда писателей большинство основателей новых национальных институтов погибло; огромные территории были завоеваны, потеряны и снова завоеваны; великое множество небольших этнических единиц перестало существовать; и несколько народов было насильственно депортировано с их территорий (которые отошли к другим народам). Одновременно с этим русские превратились в «наиболее выдающуюся нацию из всех наций, входящих в состав Советского Союза», и движущую силу всемирного прогресса [160]. Но и тогда законность великих традиций народов СССР не подверглась сомнению. Главными врагами России и всемирного прогресса были «буржуазный национализм», который теперь означал недостаточное преклонение перед Россией, и «безродный космополитизм», который символизировал отрицание коренизации от слова «укорененность». Даже в 1936-1939 гг., когда тысячи людей были приговорены к расстрелу за буржуазный национализм, «вся советская страна» шумно праздновала 1000-летнюю годовщину со дня рождения основателя таджикской (а не персидской) литературы Фирдоуси, 500-летнюю годовщину со дня рождения классика узбекской (а не чагатайской) литературы Алишера Навои и 125-ю годовщину со дня рождения Тараса Шевченко, которого «Правда» назвала «великим сыном украинского народа», который «поднял украинскую литературу на высоту, достойную народа с богатым историческим прошлым» [161]. Относительно немногочисленные национальные герои, которые пострадали в этот период, попали в немилость не потому, что они национальные герои, а потому, что их сочли антирусскими [162]. И когда «Правда» в 1951 году напала на поэта Владимира Сосюру за стихотворение «Люби Украину», официальной причиной была не чрезмерная любовь к Украине, а недостаточная благодарность по отношению к старшему брату [163]. Новым поводом для благодарности была недавняя аннексия Западной Украины и последующее «воссоединение» украинского национального государства - советское (а значит, в основном русское) достижение, широко разрекламированное как исполнение вековых чаяний украинского народа.
Парадоксальным образом, именно в этот период официальной мании русского величия чаяния нерусских народов получили теоретическое обоснование. 7 апреля 1948 года Сталин сказал нечто очень похожее на то, что он говорил о национальных правах в 1913 году: «Каждая нация, - все равно - большая или малая, имеет свои качественные особенности, свою специфику, которая принадлежит только ей и которой нет у других наций. Эти особенности являются тем вкладом, который вносит каждая нация в общую сокровищницу мировой культуры и дополняет ее, обогащает ее. В этом смысле все нации - и малые, и большие - находятся в одинаковом положении, и каждая нация равнозначна любой другой нации» [164].
Это означало, что этничность универсальна, нерушима и по определению моральна. Но и это было лишь увертюрой. Летом 1950 года Сталин взялся за перо, чтобы изгнать дух Н.Я.Марра, одного из последних святых Великого перелома, чье «учение» и ученики каким-то образом избежали участи других «упростителей и вульгаризаторов марксизма» [165]. Согласно Сталину, язык не принадлежит ни надстройке, ни базису. Язык создан «всем обществом» для «удовлетворения нужд... всего общества» - независимо от класса и на протяжении всей человеческой истории. При этом «общество» обозначало этническую единицу, а этнические единицы, как и их языки, живут «несравненно дольше, чем любой базис и любая надстройка» [166]. Итак, все встало на свои места: классы и их «идеологии» приходят и уходят, а национальности остаются. В стране, свободной от социальных конфликтов, национальность стала единственной осмысленной идентичностью.
Таково было наследство, которое Сталин завещал своим наследникам, и от которого не отказался Горбачев и его наследники. Хрущев немножко побунтовал: в борьбе за местную инициативу он укрепил позиции национальных элит, а в борьбе с национальными элитами предложил отменить некоторые квоты и даже напугал кое-кого, возродив доктрину слияния наций. Однако слияние должно было произойти при коммунизме, а коммунизм должен был произойти так скоро, что его трудно было принимать всерьез. Единственным практическом шагом в этом направлении была школьная реформа 1959 года, которая предоставила родителям свободу выбора между русскими и национальными школами и сделала второй язык факультативным. Теоретически казахам разрешили не изучать русский; практически русских больше не заставляли изучать казахский [167]. Этнически однородные и уверенные в себе элиты Армении и Литвы не выразили особого беспокойства, «малочисленные» национальные аппараты внутри РСФСР смирились с неизбежным, а демографически ущемленные, но политически крепкие элиты Латвии, Украины и Азербайджана дали бой. Тридцать лет спустя их аргумент суммировал Олесь Гончар: «Учить или не учить родной язык в школе - этот вопрос не может встать ни в одной цивилизованной стране» [168]. Иначе говоря, цивилизованная страна - это национальное государство, официальный язык которого по определению является «родным». Сталинская национальная политика принесла свои плоды.
Цивилизованный сталинизм («развитой социализм») был символом веры «коллективного руководства», на долю которого пришлись сумеречные годы советской власти. Основывая свою легитимность на достижениях «реального» этнотерриториального welfare state, а не на завтрашнем коммунизме и вчерашней революции, подновленное сталинское государство сохранило и классовую вывеску, и национальную структуру [169]. Каждый советский гражданин рождался с определенной национальностью, сживался с ней в детском саду и школе, подтверждал ее в паспорте и нес ее до могилы через сотни анкет, удостоверений и автобиографий. Национальность имела значение при поступлении в учебные заведения и могла быть решающей при приеме на работу, продвижении по службе и определении места воинской службы [170]. Советские этнографы, возвращенные к жизни в конце 30-х годов и обретшие новую миссию после разгрома марризма, не изучали «культуру»: их главной задачей было поймать, понять и воспеть неуловимый «этнос». Даже за границей, в мире капитализма, самой заметной добродетелью было «национально-освободительное движение».
Каждый народ знал свое место - теоретически на эволюционной шкале между племенем и нацией, а практически сообразно своему территориальному и социальному статусу. Статус данной национальности мог меняться в значительных пределах, но благодаря системе квот наибольшими практическими преимуществами обладали члены «титульных» национальностей, проживавших в «своей» республике. Шестьдесят лет последовательной политики в этом направлении привели к почти полной национализации союзных республик: мощные местные элиты рекрутировались по национальному признаку и искали местной легитимности, апеллируя к национальному чувству [171]. Политические и культурные антрепренеры зависели от субсидий из центра, но регулярно подчеркивали свою приверженность «своему народу» и национальным символам. При этом если политики играли по жестким аппаратным правилам, то главной функцией национальных интеллигенций было воспроизводство национальных культур. Границы возможного определялись цензурой, но культуртрегерство как таковое казалось естественным и партийным спонсорам, и местным потребителям. Национальные интеллигенции в значительной степени состояли из профессиональных историков, филологов и литераторов, которые писали почти исключительно для местной аудитории [172]. Они выпускали многотомные национальные истории, выстраивали национальные генеалогии, очищали национальные языки, хранили национальные сокровища и оплакивали потерю национального прошлого [173]. Другими словами, они вели себя как хорошие патриоты, когда не вели себя как плохие националисты. С течением времени стало все труднее отличать одно от другого, потому что национальная форма незаметно превратилась в содержание, а у национализма не видно было никакого содержания, кроме культа формы. Руководство страны забыло, в чем должно состоять «социалистическое содержание», и когда Горбачев избавился от марксистской словесной шелухи, единственным осмысленным средством общения был всем хорошо знакомый язык национализма.
Очевидно, что роль советского государства в пропаганде национализма не ограничивалась конструктивными мерами. Оно заставляло жрецов национальных культур поклоняться чужим национальным культурам; воздвигло административную иерархию, которая предполагала превосходство одних народов над другими; вмешивалось в дело формирования и увековечения национальных пантеонов; изолировало этнические группы от их соплеменников и поклонников за границей и поощряло массовые миграции, которые приводили к соперничеству из-за скудных ресурсов, разбавляли аудиторию национальных элит и провоцировали трения вокруг этнических квот. И наконец, оно отказывало своим нациям в праве на политическую независимость - праве, которое является кульминацией всех националистических доктрин, включая ту, что легла в основу Союза Советских Социалистических Республик.
С этим связано еще одно гиблое место советской национальной политики: сосуществование принципа республиканской государственности и принципа личной национальности [174]. Первый исходил из того, что территориальные государства порождают нации; второй предполагал, что нации имеют право на собственные государства. Первый утверждал, что все жители Белоруссии рано или поздно станут белорусами; второй помогал не-белорусам оспаривать это утверждение. Советское правительство декларировало оба принципа, не пытаясь слепить этнически значимую советскую нацию или превратить СССР в русское национальное государство, так что когда ненациональное государство перестало существовать, национальные негосударства оказались единственными законными наследниками. Все, кроме Российской Федерации. Ее очертания были не очень четкими, ее идентичность была не вполне этнической, а ее «титульные» граждане с трудом отличали РСФСР от СССР [175]. Через 70 лет после X съезда партии политика коренизации достигла логического предела: жильцы коммунальной квартиры забаррикадировали двери своих комнат и начали пользоваться окнами, а сбитые с толку хозяева кухни и коридора смотрели по сторонам и чесали в затылке. Может быть, попробовать вернуть что-нибудь из вещей? Сломать стены? Отключить газ? Или превратить свою жилплощадь в обычную квартиру?
Пер. с англ. автора
ПРИМЕЧАНИЯ
138 Сталин И.В. Сочинения. Т. 13. С.306, 309.
139 Интересными исключениями являются следующие работы: Barbara А. Anderson and Brian D. Silver, «Equality, Efficiency, and Politics in Soviet Bilingual Education Policy, 1934-1980», American Political Science Review 78, № 4 (October 1984). P.1019-1039; Ronald Grigor Suny, «The Soviet South: Nationalism and the Outside World», Michael Mandelbaum, ed., The Rise of Nations in the Soviet Union (New York: Council of Foreign Relations Press, 1991). P.69.
140 Sheila Fitzpatrick, Education and Social Mobility in the Soviet Union 1921-1934 (Cambridge: Cambridge University Press, 1979). P.235.
141 Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934. С.625.
142 Ср.: Сталин И.В. Сочинения. Т.8. С.149-154; Диманштейн С. Большевистский отпор национализму // Революция и национальности. 1933. № 4. С.1-13; С.Д. Борьба с национализмом и уроки Украины // Революция и национальности. 1934. № 1. С.15-22.
143 Simon, Nationalism. С.148-155.
144 См. речи Сталина на XVII съезде партии и на совещании передовых колхозников Таджикистана и Туркменистана: Сталин И.В. Сочинения. Т. 13. С.361; Сталин И.В. Сочинения, ed. RobertН. McNeal. (Stanford, Calif., 1967). Vol. I (XIV). P.114-115.
145 Paul M. Austin, «Soviet Karelian: The Language That Failed», Slavic Review 51, № 1 (Spring 1992). P.22-23.
146 Этот пассаж - парафраза замечательной «Культуры Два» Владимира Паперного (Ann Arbor: Ardis, 1985).
147 О паспортной системе см.: Victor Zaslavsky, The Neo-Stalinist State (Armonk, N.Y.: M. E. Sharpe, 1982). 92ff.
148 Красовский Л. Чем надо руководствоваться при составлении списка народов СССР // Революция и национальности. 1936. № 4. С.70-71.
149 Диманштейн С. Ответ на вопрос, составляют ли собой евреи в научном смысле нацию // Революция и национальности. 1935. № 10. С.77.
150 Simon, Nationalism. P.61.
151 Greg Castillo, «Gorki Street and the Design of the Stalin Revolution», Zeynep Celik, Diane G. Favro and Richard Ingersoll, eds. Streets: Critical Perspectives on Public Space (Berkeley: California University Press, 1994).
152 Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. С.43, 49.
153 Там же. С.104.
154 Там же. С.116-117.
155 Там же. С.136, 142, 77.
156 Zaslavsky, Nationalism and Democratic Transition. P.102.
157 Североосетинскую, якутскую, казахскую, киргизскую, кара-калпакскую, кабардинскую, балкарскую, туркменскую, таджикскую, адыгейскую и калмыцкую (см. Фурманова А. Подготовка национальных кадров для театра // Революция и национальности. 1936. № 5. С.29-30).
158 Чанышев А. В борьбе за изучение и создание национальной культуры // Революция и национальности. 1935. № 9. С.61.
159 Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. С.43.
160 Сталин И.В. Сочинения, ed. Robert Н. McNeal. Vol.2 (XV). Р.203.
161 Хроника // Революция и национальности. 1936. № 8. С.80; Rakowska-Harmstone, Russia and Nationalism. P.250-259; Allworth, The Modern Uzbeks. P.229-230; Yaroslav Bilinsky, The Second Soviet Republic: The Ukraine after World War II (New Brunswick: Rutgers University Press, 1964). P.191. Цитата дается в обратном переводе с английского.
162 Lowell Tillett, The Great Friendship: Soviet Historians on the Non-Russian Nationalities (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1969), passim.
163 Bilinsky, The Second Soviet Republic. P.15-16; Robert Conquest, Soviet Nationalities Policy in Practice (New York: Praeger, 1967). P.65-66.
164 Сталин И.В. Сочинения, ed. Robert H. McNeal. Vol.3 (XVI). P.100.
165 Ibid. P.146.
166 Ibid. P.117, 119, 138.
167 Yaroslav Bilinsky, «The Soviet Education Laws of 1958-9 and Soviet Nationality Policy», Soviet Studies 14, № 2 (October 1962). P.138-157.
168 Цит. no: Isabelle T. Kreindler, «Soviet Language Planning since 1953», Kirkwood, ed., Language Planning. P.49 (в обратном переводе с английского). См. также: Bilinsky, The Second Soviet Republic. P.20-35; Farmer, Ukrainian Nationalism. P.134-143; Grey Hodnett, «The Debate over Soviet Federalism», Soviet Studies 28, № 4 (April 1967). P.458-481; Simon, Nationalism. P.233-264.
169 См.: Lapidus, Ethnonationalism and Political Stability. P.355-380; Zaslavsky, Nationalism and Democratic Transition; Farmer, Ukrainian Nationalism. P.61-73.
170 См.: Rasma Karklins, Ethnic Relations in the USSR: The Perspective from Below (Boston: Unwin Hyman, 1986).
171 Roeder, Soviet Federalism. P.196-233.
172 Rakowska-Harmstone, The Dialectics. P.10-15. Ср.: Miroslav Hroch, Social Preconditions of National Revival in Europe (New York: Cambridge University Press, 1985).
173 Farmer, Ukrainian Nationalism. P.85-121; Allworth, The Modern Uzbeks. P.258-259; Simon, Nationalism. P.281-282.
174 См. чрезвычайно изящный анализ этой проблемы: Rogers Brubaker, «Nationhood and the National Question in the Soviet Union and Post-Soviet Eurasia: An Institutionalist Account», Theory and Society. 23, № 1 (February 1994). P.47-78.
175 Victor Zaslavsky, «The Evolution of Separatism in Soviet Society under Gorbachev», Gail. W. Lapidus and Victor Zaslavsky, with Philip Goldman, eds., From Union to Commonwealth: Nationalism and Separatism in the Soviet Republics (New York: Cambridge University Press, 1992). P.83; Leokadia Drobizheva, «Perestroika and the Ethnic Consciousness of the Russians», ibid. P.98-111.
Публикация подготовлена по изданию:
Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период: Антология. - Самара: Изд-во «Самарский университет», 2001.
« предыдущая начало