Уайльд против Достоевского, или схватка менталитетов „Восток-Запад”
Роман «Преступление и наказание» Фёдора Михайловича Достоевского впервые был опубликован в 1866 году в журнале «Русский вестник», а через год вышло в свет отдельное издание . Выход романа вызвал бурную полемику в литературном сообществе России; отзывы рецензентов варьировались в диапазоне от восторга до полного неприятия.
Далее произведение было переведено на французский, немецкий, шведский, английский, польский, венгерский, итальянский, датский, норвежский, финский языки.
Роман оказал огромное влияние на мировой литературный процесс: во французской, итальянской, немецкой литературе появились романы-«спутники», продолжавшие развитие темы, заданной Достоевским.
Среди множества идей Достоевского основная - нравственное страдание преступника, мучимого не столько страхом наказания, сколько самим фактом своего преступления. Эта идея была безусловно принята одними, и решительно отвергнута (как утопическая, и просто глупая) другими людьми.
Многие (включая Ницше) развивали теорию Р. Раскольникова, сочтя самого Раскольникова просто слабаком. Мол, мыслил он правильно, но сам, психологически, для своих мыслей оказался недоразвитым, психически неустойчивым.
Среди тех, кто откликнулся на идейную полемику с Достоевским был и великий английский писатель Оскар Уайльд. Он неоднократно подчёркивал то, что видно и безо всяких подчёркиваний: его новелла «Преступление лорда Артура» - антитеза пафосу и идеологии Достоевского. Нечто прямо противоположное и по ходу, и по смыслу.
Оскар Уайльд назвал Достоевского среди источников непосредственного влияния на его творчество.
В статье «О нескольких романах» (1887) Уайльд выделил роман «Преступление и наказание» и отметил способность Достоевского «распознавать глубочайшие психологические тайны».
Позже духовный кризис привёл Уайльда к резкому противопоставлению личности и общества и остро поставил проблему, выдвинутую ещё Достоевским, - «свободы воли» и её нравственных пределов.
В "Преступление лорда Артура Сэвила" гений спорит с гением, так что полемика их (не грубая, площадная, а глубинно-эстетическая и ментальная) заслуживают пристального внимания.
«Преступление без наказания» - так можно было бы назвать творение Уальда, и так он, насколько нам известно, хотел сперва назвать новеллу, но потом счёл, что это будет слишком вызывающе.
«Преступление лорда…» впервые опубликовано в The Court and Society Review в конце 1887 года. Это как раз время бурных обсуждения Достоевского в Европе, и Уайлд говорит со всей силой своей художественной гениальности: «нет, ребята, всё не так».
Сюжет Уайлда таков: некая леди Уиндермир знакомит главного героя, лорда Артура Сэвила, с мистером Септимусом Р. Поджерсом, хиромантом, который читает по его ладони и говорит ему, что его судьба - быть убийцей. Лорд Артур хочет жениться, но решает, что не имеет на это права, пока не совершит убийство.
Первой жертвой покушения на убийство стала его пожилая тетя Клементина, страдающая изжогой. Притворившись, что это лекарство, лорд Артур дает ей капсулу с ядом, сказав, чтобы она принимала его только при приступе изжоги.
Некоторое время спустя, прочитав телеграмму в Венеции, он узнает, что она умерла, и с победой возвращается в Лондон, чтобы узнать, что она завещала ему некоторую собственность.
Разбирая наследство, его предполагаемая жена Сибил Мертон находит нетронутую пилюлю с ядом; таким образом, тетя лорда Артура умерла от естественных причин, и ему нужна новая жертва.
После некоторых размышлений он получает бомбу, замаскированную под каретные часы, от веселого немца и анонимно отправляет ее дальнему родственнику, декану Чичестеру.
Однако, когда бомба взрывается, единственный нанесенный ущерб - задымление. В отчаянии лорд Артур считает, что его брачные планы обречены только для того, чтобы встретить поздно ночью на берегу Темзы того самого гадателя по руке, который предсказал ему судьбу.
Понимая наилучший возможный исход, он сталкивает мужчину с парапета в реку, где тот умирает. На следствии выносится вердикт о самоубийстве, и лорд Артур счастливо женится. По иронии судьбы, хироманта обвиняют в мошенничестве, оставляя моралью истории демонстрировать силу внушения.
Чего хотел сказать Уайлд (и что прикрыто отчасти блестящим английским юмором, для многих скрывающим суть)?
Преступление лорда Артура не продиктовано нуждой, бедствиями, и не содержит в себе элементов внутреннего раскаяния. Да, лорд Артур очень опасается разоблачения, многое делает, чтобы замести следы. Когда он понимает, что успешно замёл следы, то ликует и полностью счастлив. Это и есть ожидавшееся Раскольниковым ощущение себя сверхчеловеком, который доказал, что «не тварь дрожащая, а право имеет».
То, что не получил в итоге преступления Раскольников (которого толкает на разбой страшная нищета) - получил лорд Артур, для которого неоднократные попытки убийства носят развлекательный характер. Уайльд заостряет до неестественности внимание именно на этом - чтобы в полной мере поставить себя в обратную к Достоевскому позицию.
С чем мы тут имеем дело? Не просто с заочным спором двух писателей, само собой. Достоевский опирается на русское мироощущение, Уайлд - на английское. Как Достоевский русский до мозга костей, так и Уайлд до мозга костей пропитан английской ментальностью. Это два законнорожденных плода с древа своих культур.
Оттого оба так ясно и выражают суть восточно-христианского и прагматично-пуританского ответвлений европейской цивилизации.
Дело в том, что исторически и ментально понятие о происхождении Закона у православных и у западников не только разное, но и противоположное. Для православных закон вытекает из морали, которая важнее и выше него.
Для православных закон - лишь минимум нравственности, для совсем уж отсталых людей, которые полноту вместить не силах, и довольствуются, как в школе для умственно-отсталых, «адаптированным изложением».
В английской традиции всё наоборот: нравственность порождаема законностью и суть есть «минимум закона» для той же (недоразвитой) публики. Если они настолько тупы, чтобы выучить кодексы, то пусть имеют хотя бы смутное представление о наказаниях, и смутный страх перед ними (а то совсем распояшутся).
Закон в Православии вторичен, он - костыль нравственности, или протез взамен морали, если та ампутирована.
В страхе перед наказанием, с точки зрения русского восприятия, нуждаются только умственно-недоразвитые и духовно отсталые люди. Если же человек умён и духовно развит, если он не психический калека - то ему не нужен страх наказания, чтобы не творить зла. Он и по доброй воле - ко злу не склонен.
В католицизме эта идея запутана, там не пойми как, что же касается европейского протестантизма, англиканства - то в них она снова обретает ясность. Но это обратная ясность!
Для английской ментальности первичен закон, как страх и палка. Нравственность существует в этой картине мира только как костыль для закона, придаток, вторичное и подсобное средство.
Причём внутренняя нравственность (строго в согласии с теорией Р. Раскольникова, черпавшего вдохновение на Западе) - удел умственно недоразвитых и духовно-тёмных людей, полуживотных.
Происхождение нравственности для англосаксов - это плохая, смутная память о параграфах закона. Образованный человек точно помнит и сам параграф, и объём наказания. Но тёмный человек с плохим образованием - деталей не помнит, он помнит только, что «вроде бы» за это «припекут». А как, как и зачем - забыл.
Таким образом, из смутного знания о законах, из путаницы параграфов в голове недоразвитого и необразованного человека - формируется то, что именуем «нравственностью» или «моралью».
Окончательное оформление эта идея вторичности внутренней морали и первичности внешнего закона находит в чеканной формулировке, которую притащил с Запада и любил повторять М. Горбачёв (не к ночи будь помянут): «Разрешено всё, что не запрещено законом».
Суть этой философии: нравственность есть суррогатный заменитель законопослушания, причём плохой, некачественный. Всё, что в законе ясно и по пунктам - в морали смазано, смутно, вперемешку одно с другим. Мораль - это «слышу звон, да не знаю, где он».
Изучая законы, англосакс понимает, где именно звонят - и… в итоге всего Просвещения своего всякую нужду в нравственности утрачивает. Ведь она - лишь удел тёмных и недоразвитых полуживотных, неспособных принимать чеканные юридические формулировки!
С позиции православного мировоззрения законность лишь подготовка к нравственному бытию, это «плохой контролёр», который нужен только при отсутствии совести, которая «лучший контролёр».
С позиции англиканского мировоззрения всё с точностью до наоборот: всякая нравственность лишь удел безграмотных простолюдинов, которые слишком тупы, чтобы запомнить законы в последовательном порядке.
И нужна эта нравственность только в одном случае: до того, как человек настоящим образом выучит законодательство. Мораль человека - плохой контролёр, который нужен только при отсутствии настоящего, лучшего контролёра - юридической казуистики высшего (для англосаксов) порядка.
Именно поэтому об англичанах Лев Николаевич Толстой выразился так: "Англичане - самая удивительная нация в мире, разве исключая зулусов. В них искренно только уважение к мускул ной силе.
Если бы у меня было время, я написал бы небольшую книгу об их манерах. И потом эта страсть их ко всякого рода боям, экзекуциям. Русская цивилизация, конечно, груба, но самый грубый русский человек всегда ужасается обдуманного убийства. А англичанин!.. если бы его не удерживало чувство приличия и страх перед самим собою, он с бесконечной радостью поел бы тело своего отца."
(Мисс Гапгут в гостях у Л. Н. Толстого. - Исторический вестник, 1892, No 1.).
Вряд ли сами англичане восприняли слова Толстого, как оскорбление - скорее, как комплимент. Потому что их ментальность вполне соответствует этому описанию, и у того же О. Уайльда дана весьма выпукло.
Лорд Артур не считает себя связанным никакой моралью: он не только не мучим убийством врагов, но убивает (пытается убить) вовсе даже не врагов своих, а близких и доброжелательных к нему людей. Лорд Артур знает одно: главное, чтобы всё осталось шито-крыто.
Глупого грабителя называют преступником и отправляют на каторгу. Умного, который хорошо замёл следы - признают миллионером и оправляют в парламент. И тот, и другой убийца, в поступках их нет разницы, разница - в интеллекте. Умение не попадаться - делает англосакса богатым и знаменитым. Общество это вполне устраивает: наверху будут умные.
Вся «мораль» капитализма к этому и сводится: мы кланяемся капиталистам, потому что НЕ ЗНАЕМ, откуда взялись их миллионы и миллиарды. Если бы происхождение крупной собственности стало бы известным - её владелец отправился бы в тюрьму.
Причём безо всякой «революционной законности» - для таких, как лорд Артур вполне хватает и обычных буржуазных кодексов!
Весь фокус в том, что крупный собственник умеет СКРЫТЬ происхождение своих капиталов, притом что в общем и целом всякому понятно - откуда они взялись. Но (основа буржуазного права) - «никто не считается виновным, пока его вина не будет доказана в порядке, предусмотренном законом, и установлена вступившим в законную силу приговором суда».
Иначе говоря, англосаксы уравняли невинность и неподсудность. Кто не под судом (а, например, над ним или убежал от него) - тот имеет презумпцию невиновности. Достаточно разобраться с судом - чтобы твоё преступление испарилось, как у лорда Артура, после чего лорд Артур нарисован в состоянии блаженства и безоблачного счастья.
Может быть, Уайлд, стремясь к выразительности - несколько сгустил краски нераскаяния - точно так же, как Достоевский сгустил краски раскаяния. Обоим гениям хотелось дать идею в чистом виде, очистив её от случайных житейских примесей.
У Достоевского, в силу православного основания, преступление САМО В СЕБЕ несёт наказание. Это великая идея, уже не первое столетие окрыляющая умы людей во всём мире. У Оскара Уайльда, если не пришло извне наказания - то нет и преступления. По сути, то же ницшеанство, но выраженное несравненно изящнее и ярче, чем в грубой и топорной философии Ницше.
Стремясь подчеркнуть разницу между восточным и западным менталитетами, писатель А. Леонидов в романе «Хищь» создаёт заочную дискуссию успешного швейцарского банкира с… давно покойным Львом Толстым!
«…И снова в мысли успешного банкира безнужно, но настойчиво входил Лев Николаевич Толстой «под белым-белым покрывалом января» - потому что вне этого покрывала Пьяве не мог себе представить России.
Лев Николаевич обижал молодого Пьетро, когда с заносчивым изнеженным русским барством увидел в Швейцарии «кофей из ваксы» и «грязь с клопами».
«Да, люди делали кофе из ваксы! - мысленно препирался Пьяве. - Потому что это рыночная экономика, и деньги здесь, как вам, граф, с крепостного неба не падают!
Да, надо удешевлять себестоимость продукта, и это началось уже при вас, в XIX веке, кофе из ваксы, а потом будет масло из нефти и молоко из пальмы… Хозяин придорожного трактира должен денег зарабатывать, а не всяких проезжих русских ублажать…».
Толстой, с точки зрения Пьяве, поступил подло. Толстой переоделся в рабочую тужурку и картуз простолюдина, скрыл, что он граф, скрыл свои деньги, изображал из себя чуть ли не подёнщика.
И, разумеется, Европу Толстой увидел совсем не такой, какой увидел её русский царь, в то же самое время в Париже осыпавшийся золотыми червонцами, как клён листвой по осени!
- Ах, как в Европе культурны, деликатны, отзывчивы простые люди! - воскликнул царь, и поехал в Россию делать реформы, вводить суд присяжных.
«Более жестоких, холодных, равнодушных ко всем, кроме себя людей - мне не приходилось встречать…» - делился своими впечатлениями Лев Толстой.
А кто виноват-то, Лев Николаевич? Езди, как положено графу, и увидишь, чего царь увидел! А ты вишь чего устроил… Как шпион, в дешёвом платье… Ну и получил, чего заслужил!
В своих «Путевых записках по Швейцарии» Толстой записал: «Я нигде не встречал такой уродливой идиотической старости рабочего класса как в Швейцарии».
Швейцарцы, изучаемые Толстым земляки и предки Пьяве, - «самодовольные», а чаще «поганые» деляги, они «непоэтичны» и «кретины».
После поездки в Люцерн Толстой с возмущением писал о немыслимых для русского народа «черствости и бездушии» тамошних обывателей. Вскоре на свет появляется гневный рассказ Толстого «Люцерн» на эту тему.
Толстому незачем клеветать на предков Пьетро Пьяве, он увидел, что увидел, и Пьяве не сомневался, что именно это, не выдумывая никакой отсебятины, русский граф и встретил.
- И почему это меня совсем не удивляет?! - иронично спрашивал Пьетро, позаимствовав у русских клиентов такую форму саркастической иронии.
На протяжении пяти (как минимум!) веков жизнь учила швейцарцев отнюдь не хлебосольным помещичьим ухмылкам à la Lév Tolstoy.
Конкуренция выступала главной воспитательницей: о себе надо думать. Насаждать моральные предрассудки в окружающих, лицемерить, чтобы сбить их с толку. А самому не предаваться сентиментальным всхлипам, предавая ими себя! Оставить их для тёмных людей, малограмотных, обречённых на чёрную работу. «Черни нужен Бог!» - восклицал Вольтер, считавший религию «гадиной обмана».
Только глупый помогает другим, а умный - помогает только себе. И утешает себя - мол, «когда каждый себе личное счастье построит - будет и всеобщее счастье». Какой-нибудь чокнутый араб может запросто оставить после себя десять детей, хоть и живёт впроголодь.
Европеец, выгрызший из жизни и трупов конкурентов завидный - со стороны - комфорт, туго знает, что больше одного ребёнка ему в жестоком мире не поднять, не защитить…
В этой ежедневной бойне рыночных амбиций одного, может быть, ещё и прикроешь руками, а на двоих уже рук не хватит! Впрочем, если миллионер, как Пьяве, - можешь себе позволить и «некоторую» многодетность! Только вначале миллионером стань, не забудь…
Европеец, легированный рыночной грызнёй, ни на какого Аллаха судьбу своих детей не сваливает, понимает - в силу европейского образования, - что в ледяном космическом ужасе мёртвой Вселенной тащить ребёнка придётся самому, одиноко…
«Чего вы не поняли, Лев Николаевич, - мысленно спорил Пьяве, - вы, русский барич, а потом барин, благополучный, как бабушкин кот, окружённый крепостными мужиками, простодушными, как дети…
Того, что холодность или делячество западного человека - это не агрессия, а защитная реакция. Мы веками живём в мире, в котором деловая успешность и простое выживание - в сущности, синонимы.
Мы не можем рвать себе сердце над каждой несправедливостью - потому что живём под несправедливостью, как под дамокловым мечом.
Мы сызмальства учимся отбирать у неудачников кусок хлеба - твёрдо зная, что случись им взять верх, они точно так же отобрали бы наш кусок.
Чарлз Дарвин выдумал свою «борьбу за существование» не столько наблюдая природу, сколько вынув её из жизни людей вокруг себя, и опрокинув её методом грубейшей экстраполяции - на животный мир…»*.
+++
Разница в базовых основах мировосприятия порождает в итоге и разные миры, потому что приоритеты у ветвей цивилизации разные. Православная традиция разрешается социализмом именно и только потому, что в православии умственное и нравственное развитие личности неразделимы.
Если умственное развитие пошло отдельно, само по себе - то это для православного менталитета патология, чудовищный казус «концлагерного доктора Менгеле», удовлетворявшего своё любопытство опытами на детях.
Но для Запада веками выковывалось именно «рациональное» (как они считают) разделение интеллекта и нравственного уклада личности. В итоге многое базовое для православного - оказалось записано в «предрассудки».
Это разрешается в классическом капитализме так же органично, как базовые идеи «обожения» человека в социализме.
Дм. Николаев
***Источник.
НАВЕРХ.