Язык и книга
Мои отношения с английским языком складывались долго, сложно и мучительно.
Непростоту этих отношений я осознал, поживя в Японии. Разителен был контраст между двумя языками. Мой японский - вовсе не блестящий, но зато взятый в естественной среде, от носителей - воспринимался и воспроизводился мною тоже естественно. Английский же, который я безусловно знал лучше и учил в свое время очень интенсивно - но, увы, за «железным занавесом» - продолжал нести тяжелый отпечаток дурного академизма и отгороженности от среды. Моя будущая британская жена открыто смеялась над моим произношением («Так говорили дикторы Би-би-си в 50-е годы!»), звучащим еще несуразнее из-за ошибок. Самое же досадное заключалось в том, что мне самому было крайне трудно побороть инерцию и перестроить свое восприятие языка с мертвого режима на живой.
С переездом в Англию обнаружилось, что чувства, которые я питаю к английскому языку, весьма амбивалентны. Некоторые особенности этого языка вдруг стали активно не нравиться. Стала раздражать жесткость порядка слов, обязательность артиклей и притяжательных местоимений, недоверие грамматики к контексту - особенно выпуклое рядом с японским, где доверие к контексту безгранично и опустить можно любой член предложения, лишь бы это не вредило вежливости. Невинная фраза вроде “My head is aching” выводила из себя: зачем уточнять, чья именно голова болит, разве не ясно по умолчанию, о чьей голове речь? Я мог пересчитывать вхождения слова “the” в каком-нибудь предложении и дивиться: зачем здесь столько этого паразита?
Умом я все прекрасно понимал. Мог обоснованно рассуждать о необходимости артиклей. Мог сам построить великое множество контрпримеров, когда английская фраза коротка и чеканна, а ее русский или японский аналог длинен и рыхл. Но все это исключительно умом. Душа не поспевала.
С этим нужно было что-то делать.
Отчего-то круглосуточное общение с носителями языка, просмотр фильмов и телепередач помогали слабо. Я понимал, что моей въедливой академической натуре скорее помогло бы чтение большого количества книг. Но описанная выше паранойя мешала и чтению. Даже имея внушительный словарный запас, подаренный многолетними лексикографическими трудами, и вообще зная язык достаточно неплохо, я не мог заставить себя продраться и через несколько страниц английского художественного текста. Мною владел какой-то странный психологический синдром - сродни заиканию или импотенции.
Теща настойчиво рекомендовала “Pride and Prejudice” как эталон хорошего английского языка. Смог одолеть лишь пару глав. Парадоксально не читанный мною в детстве “Treasure Island” постигла та же участь. Единственным отрадным исключением стал “Hitchhiker’s Guide to the Galaxy” - эту книгу я прочел относительно быстро и с удовольствием, но охоты читать продолжения уже не возникло. Все, что мне ни подсовывали сердобольные британские родственники, так и оседало на книжной полке мертвым грузом. А проблемы оставались.
Нужна была книга, написанная современным языком, насыщенная диалогами и по-настоящему увлекательная. Книга, которая взяла бы меня за шиворот и властно потащила бы по своим страницам, заставив забыть о лингвистической рефлексии и подавив дурацкие синдромы.
В декабре 2007 года наконец состоялось мое счастливое знакомство с такой книгой. Книга называлась “Harry Potter and the Philosopher’s Stone”. Мне совсем не стыдно в этом признаться. Именно эта книга стала долгожданным рычагом. Именно она перевернула мое восприятие с головы на ноги и заставила меня снова влюбиться в английский язык.
Закончив первую книгу о Гарри Поттере, я немедленно принялся за вторую. Закончив вторую - за третью. Летом 2009 года я перевернул последнюю страницу седьмой. Сага была прочитана за полтора года. Теперь мне даже неловко вспоминать, как я посмеивался над своей женой: мол, читаешь детские книжки! Литература опять щелкнула по носу - настоящие книги не делятся на детские и взрослые.
Два года назад, остановившись в Петербурге у сыновей и обнаружив на полке три первые книги в русском переводе, я придирчиво их перелистал. Вывод был безрадостным: Джоан Роулинг не повезло с русскими переводчиками так, как в свое время повезло Алану Милну или Туве Янсон. То неуловимое, что делает детскую книжку пленительной и для взрослого читателя, в этих переводах было безвозвратно утеряно. Неудивительно, что среди значительной части русской публики «Гарри Поттер» сегодня считается низкопробным чтивом.
Никогда с этим не соглашусь.
Конечно, в мое восприятие нужно вносить поправки. Первая поправка должна быть на восторг гоголевского Петрушки. Мне настолько нравится, что английские слова теперь складываются в моей голове во фразы легко и непринужденно (уже на второй книге беглость чтения стала сравнимой с чтением по-русски), что придираться просто не хочется. Вторая поправка - на мои писательские комплексы. Когда я писал «Записки гайдзина», мне колоссально трудно было придумать даже самый простейший сюжетный ход, не подсказанный жизнью. Поэтому к авторам, способным элегантно вытаскивать сюжет из рукава, я отношусь с пиететом и легкой завистью. Роулинг безусловно к ним относится.
Но и безо всяких поправок я готов признать «Поттериану» выдающимся литературным проектом. Мне даже трудно это аргументировать. Берусь сформулировать лишь один тезис: особое очарование «Гарри Поттера» состоит в том, что мир волшебников удивительным образом похож на мир маглов - хотя, вроде бы, и не должен. Конструируя этот мир во многом «от противного», писательница все же оставила нетронутыми некоторые интересные моменты. В этом мире слушают радио (хотя телевизор уже не смотрят). Кухня у волшебников разве что автоматизированная, а блюда все те же, вполне английские. Студенты Хогвартса вынуждены тупо, совершенно по-магловски, зубрить уроки. Фельдшерица мадам Помфри может нарастить исчезнувшие кости, может вернуть к жизни окаменевшее привидение - но вылечить Гарри Поттеру его близорукость, как умел магл Святослав Федоров, уже не может. Эти-то трогательные мелочи и помогают читателю отождествить себя с героями. Не суперменами, нет - всего лишь волшебниками.
Сильнейшей книгой из семи я считаю третью (“The Prisoner of Azkaban”). Слабейшей - пятую (“The Order of the Phoenix”). Хотя то, что я не остановился на пятой, само по себе говорит о многом. Но главное - теперь я могу достаточно бегло читать по-английски. Как импотенту иной раз помогает правильная женщина, так мне помогла правильная книга. Я никогда этого не забуду.
Только вот с правилами игры в квиддич я категорически не согласен. Давать сто пятьдесят очков за поимку снитча - это никуда не годится. Тридцати хватило бы за глаза.
Непростоту этих отношений я осознал, поживя в Японии. Разителен был контраст между двумя языками. Мой японский - вовсе не блестящий, но зато взятый в естественной среде, от носителей - воспринимался и воспроизводился мною тоже естественно. Английский же, который я безусловно знал лучше и учил в свое время очень интенсивно - но, увы, за «железным занавесом» - продолжал нести тяжелый отпечаток дурного академизма и отгороженности от среды. Моя будущая британская жена открыто смеялась над моим произношением («Так говорили дикторы Би-би-си в 50-е годы!»), звучащим еще несуразнее из-за ошибок. Самое же досадное заключалось в том, что мне самому было крайне трудно побороть инерцию и перестроить свое восприятие языка с мертвого режима на живой.
С переездом в Англию обнаружилось, что чувства, которые я питаю к английскому языку, весьма амбивалентны. Некоторые особенности этого языка вдруг стали активно не нравиться. Стала раздражать жесткость порядка слов, обязательность артиклей и притяжательных местоимений, недоверие грамматики к контексту - особенно выпуклое рядом с японским, где доверие к контексту безгранично и опустить можно любой член предложения, лишь бы это не вредило вежливости. Невинная фраза вроде “My head is aching” выводила из себя: зачем уточнять, чья именно голова болит, разве не ясно по умолчанию, о чьей голове речь? Я мог пересчитывать вхождения слова “the” в каком-нибудь предложении и дивиться: зачем здесь столько этого паразита?
Умом я все прекрасно понимал. Мог обоснованно рассуждать о необходимости артиклей. Мог сам построить великое множество контрпримеров, когда английская фраза коротка и чеканна, а ее русский или японский аналог длинен и рыхл. Но все это исключительно умом. Душа не поспевала.
С этим нужно было что-то делать.
Отчего-то круглосуточное общение с носителями языка, просмотр фильмов и телепередач помогали слабо. Я понимал, что моей въедливой академической натуре скорее помогло бы чтение большого количества книг. Но описанная выше паранойя мешала и чтению. Даже имея внушительный словарный запас, подаренный многолетними лексикографическими трудами, и вообще зная язык достаточно неплохо, я не мог заставить себя продраться и через несколько страниц английского художественного текста. Мною владел какой-то странный психологический синдром - сродни заиканию или импотенции.
Теща настойчиво рекомендовала “Pride and Prejudice” как эталон хорошего английского языка. Смог одолеть лишь пару глав. Парадоксально не читанный мною в детстве “Treasure Island” постигла та же участь. Единственным отрадным исключением стал “Hitchhiker’s Guide to the Galaxy” - эту книгу я прочел относительно быстро и с удовольствием, но охоты читать продолжения уже не возникло. Все, что мне ни подсовывали сердобольные британские родственники, так и оседало на книжной полке мертвым грузом. А проблемы оставались.
Нужна была книга, написанная современным языком, насыщенная диалогами и по-настоящему увлекательная. Книга, которая взяла бы меня за шиворот и властно потащила бы по своим страницам, заставив забыть о лингвистической рефлексии и подавив дурацкие синдромы.
В декабре 2007 года наконец состоялось мое счастливое знакомство с такой книгой. Книга называлась “Harry Potter and the Philosopher’s Stone”. Мне совсем не стыдно в этом признаться. Именно эта книга стала долгожданным рычагом. Именно она перевернула мое восприятие с головы на ноги и заставила меня снова влюбиться в английский язык.
Закончив первую книгу о Гарри Поттере, я немедленно принялся за вторую. Закончив вторую - за третью. Летом 2009 года я перевернул последнюю страницу седьмой. Сага была прочитана за полтора года. Теперь мне даже неловко вспоминать, как я посмеивался над своей женой: мол, читаешь детские книжки! Литература опять щелкнула по носу - настоящие книги не делятся на детские и взрослые.
Два года назад, остановившись в Петербурге у сыновей и обнаружив на полке три первые книги в русском переводе, я придирчиво их перелистал. Вывод был безрадостным: Джоан Роулинг не повезло с русскими переводчиками так, как в свое время повезло Алану Милну или Туве Янсон. То неуловимое, что делает детскую книжку пленительной и для взрослого читателя, в этих переводах было безвозвратно утеряно. Неудивительно, что среди значительной части русской публики «Гарри Поттер» сегодня считается низкопробным чтивом.
Никогда с этим не соглашусь.
Конечно, в мое восприятие нужно вносить поправки. Первая поправка должна быть на восторг гоголевского Петрушки. Мне настолько нравится, что английские слова теперь складываются в моей голове во фразы легко и непринужденно (уже на второй книге беглость чтения стала сравнимой с чтением по-русски), что придираться просто не хочется. Вторая поправка - на мои писательские комплексы. Когда я писал «Записки гайдзина», мне колоссально трудно было придумать даже самый простейший сюжетный ход, не подсказанный жизнью. Поэтому к авторам, способным элегантно вытаскивать сюжет из рукава, я отношусь с пиететом и легкой завистью. Роулинг безусловно к ним относится.
Но и безо всяких поправок я готов признать «Поттериану» выдающимся литературным проектом. Мне даже трудно это аргументировать. Берусь сформулировать лишь один тезис: особое очарование «Гарри Поттера» состоит в том, что мир волшебников удивительным образом похож на мир маглов - хотя, вроде бы, и не должен. Конструируя этот мир во многом «от противного», писательница все же оставила нетронутыми некоторые интересные моменты. В этом мире слушают радио (хотя телевизор уже не смотрят). Кухня у волшебников разве что автоматизированная, а блюда все те же, вполне английские. Студенты Хогвартса вынуждены тупо, совершенно по-магловски, зубрить уроки. Фельдшерица мадам Помфри может нарастить исчезнувшие кости, может вернуть к жизни окаменевшее привидение - но вылечить Гарри Поттеру его близорукость, как умел магл Святослав Федоров, уже не может. Эти-то трогательные мелочи и помогают читателю отождествить себя с героями. Не суперменами, нет - всего лишь волшебниками.
Сильнейшей книгой из семи я считаю третью (“The Prisoner of Azkaban”). Слабейшей - пятую (“The Order of the Phoenix”). Хотя то, что я не остановился на пятой, само по себе говорит о многом. Но главное - теперь я могу достаточно бегло читать по-английски. Как импотенту иной раз помогает правильная женщина, так мне помогла правильная книга. Я никогда этого не забуду.
Только вот с правилами игры в квиддич я категорически не согласен. Давать сто пятьдесят очков за поимку снитча - это никуда не годится. Тридцати хватило бы за глаза.