Конашевич В.М. ["Длинный ряд сомнений и исканий..."]
Длинный ряд исканий и сомнений, длинный, но (к счастью!) не непрерывный ряд неудач и не так уж много того, что можно посчитать удачей, - вот как представляется мне мой путь в детской книге теперь, когда я оборачиваюсь назад. Есть книжки, которых я стыжусь, есть книжки, которые я ненавижу. Есть даже целый период, которого я бы очень хотел, чтоб не было! Это последние пять лет тридцатых годов.
Теперь вот можно прочесть: «Явно нехудожествен и вряд ли чем-либо оправдан прием решения цветных иллюстраций, при котором каждая из них помещается на акварельных фонах разного цвета в своей пространственной и цветовой среде. Теряется связь рисунков с бумагой, создается неприятная пестрота, иллюстрации выглядят переводными картинками, не связанными в единый организм с книжной страницей» (Соболев. Ю.Л. Веселая и доступная сторона знания. «Искусство книги», вып. 1-й, М., 1960, стр. 74.). А тогда требовалось непременно, чтобы все изображаемое было в «среде», в пространстве. Рисунков, где дети, животные и проч. изображены на белой странице без окружения, без «среды» (пейзаж, комната со стенами и обстановкой), таких рисунков в издательстве просто не принимали.
Ни одна из моих удач не кажется мне и не казалась несомненной, ни одна не была полной. Может быть, потому, что мне никогда не удается сделать так, как задумано.
Есть художники, которые изобретают и думают с карандашом в руке. Чтобы творить, им необходимо осязать материал; все мысли, все идеи композиции приходят к ним, когда они водят карандашом по бумаге или кистью по холсту.
Я художник другого склада. Раньше чем я возьмусь за карандаш, я должен выяснить все заранее, представить себе мысленно уже готовый рисунок во всех деталях. То, что задумаешь, мысленному взору всегда представляется гораздо более значительным и интересным, чем то, что появляется потом на бумаге: между грезами и действительностью всегда разрыв. Вот откуда чувство не полной удачи. Для меня не бывает чуда, как для того, у кого образы рождаются в процессе работы и иногда возникают неожиданные находки. Для меня таких неожиданностей нет. Непредвиденным бывает только то, что не додумано до конца. В моих работах нет тех «случайностей», которые обычно считаются признаками художественного темперамента. Мои рисунки всегда уравновешены композиционно и точны даже в тех случаях, когда кажутся иным незаконченными. Вместе с тем, несмотря на рационалистическую основу моего искусства, у меня нет готовых схем и норм, в которые я бы втискивал свои композиции. Основы моих композиций (композиций формы и цвета) вытекают всегда из содержания (не обязательно только литературного) и этим содержанием обусловлены.
Несколько иной природы мои довольно многочисленные пейзажи, натюрморты и портреты. Здесь уже нет места рационалистическим инвенциям; здесь все исходит из ощущения и чувства; здесь я уже целиком подчинен натуре и рисую и пишу, «не мудрствуя лукаво».
Я потому помянул о своих «не книжных» работах, что они и есть основа всего моего творчества в целом. Художник книги без постоянной работы с натуры существовать не может. В противном случае его искусство выродится во всякие отвлеченности, росчерки и вензеля. Работа с натуры открывает художнику те ворота, через которые мир, окружающий его, входит в его сознание. Оттуда же приходит и знание людей, животных и вещей. А как важно такое знание художнику-иллюстратору! И в особенности рисовальщику картинок для детей. Не только потому, что его рисунки, помимо всего прочего, могут иметь и познавательное значение, но хотя бы просто потому, что художник должен быть всегда правдив и не смеет обманывать ребенка.
С какой радостью я всегда смотрю на рисунки В.В. Лебедева. При всем их своеобразии, как они непревзойденно подлинны и точны. В каждой черте, в каждой подробности своих рисунков Лебедев говорит ребенку правду и никогда не вводит его в заблуждение.
А как лживы те лихие и размашистые рисунки, которые теперь модны и довольно часто попадаются в детских книжках. В этих рисунках живые формы мира заслонены надуманным, отвлеченным графическим приемом, часто не имеющим даже самозаконного смысла.
Но, может быть, эти мои общие рассуждения не так уж интересны. Чтобы быть более конкретным, попытаюсь рассказать о некоторых своих книжках, которые принято относить к удачным.
Мои рисунки к сказкам Андерсена сразу были признаны и нравились одинаково и детям, и взрослым. Успех их вот в чем.
Иллюстраторы Андерсена почему-то замечали в нем только изысканность стиля и сентиментальность. Конечно, Андерсен умел растрогать читателя до слез и сам с ним пролить слезу. Но в этом его сентименте вовсе не было той расслабленности, которой отмечены, например, иллюстрации к его сказкам Дюляка. Почему-то казалось тогда (конец прошлого века), что слащавый и мутный колорит этих рисунков соответствует духу андерсеновских сказок. Андерсен вышел из народа. И как он ни льнул потом к аристократии, от нее он ничего не набрался, и здоровый народный дух всегда был основой его творчества. Подлинным глубоким реалистом он оставался, даже рассказывая самые фантастические истории. Этого его крепкого реализма никакими отвлеченными выкрутасами не выразишь. Я этого никогда не забывал, делая свои рисунки к андерсеновским сказкам, только и всего. В этом весь секрет удачи.
Я сейчас говорил о народном духе в общем смысле этого понятия, а не о каком-нибудь народном, национальном стиле. В рисунках к сказкам Андерсена я не стремился выразить в какой-нибудь мере датский народный колорит. Тем более, что и материала для этого у меня не было никакого; да и надобности в том особой нет: сказки Андерсена давно стали общечеловеческим достоянием.
С национальным духом я столкнулся позже, когда мне пришлось иллюстрировать английские, французские и польские песенки. И странное дело: чем меньше я был знаком с материалом, чем дальше был мне тот или иной "народный дух", тем бесспорней оказывались мои иллюстрации. Уже польские показались сомнительными, хоть во мне есть капля польской крови, которая могла бы, казалось, заговорить. Но, очевидно, она промолчала!
А иллюстрации к эстонским и латышским сказкам оказались совсем неудачными в смысле этого самого «национального духа». А я как раз изучению этого «духа» отдал много времени! А в результате и латыши, и эстонцы остались мною недовольны. Эстонцы сказали: «Вы в эстонских сказках изобразили не эстонцев, а латышей!» А латыши сказали: «Вы в латышских сказках изобразили не латышей, а эстонцев!» Вся моя добросовестность оказалась ни к чему! К слову: эта книжка - «Сказки народов Прибалтики» - прошла мало кем замеченной. А мне казалось, что там в самих графических решениях были для меня находки. Такая же участь постигла и «Русские сказки» в обработке А.Н. Толстого. Там, в рисунках, тоже были кое-какие достижения, очевидно только мне заметные. Достижения не только во внешней стороне, а и в выражении национального духа. Это мне особенно было ценно потому, что достигнуть этой национальной окраски мне оказалось довольно трудным делом. Может быть, потому, что современному культурному художнику надо этот народный «русский стиль» где-то искать - в быту его давно нет.
Я слышал упреки в том, что всякий иностранный материал дается мне легко, а русские сказки я «боюсь» иллюстрировать. Поэтому мне особенно хотелось найти наконец этот «русский стиль» - конечно, свои собственный.
В этом направлении я как будто чего-то достиг в книге В. Даля «Старик-Годовик». По истокам мой «русский стиль» имеет свой характер. Обычно художники (как, например, И. Билибин) идут от русских первопечатных книг, евангелий и часословов. У Ю. Васнецова «русский стиль» народный, деревенский, идущий от росписей дуг и донец прялок, а больше из собственного нутра художника. А у меня - и от росписей посуды и подносов, от вышивок бисерных кошельков и шалей. Следовательно, хоть и полностью русский, но не совсем деревенский.
Одна из наиболее удачных (по общему признанию) моих книжек - «Приходи, сказка» - стоит в стороне от моих книжек. Сделана она была наспех, единым духом. Она должна была выйти к съезду писателей Азии и Африки в Ташкенте, а времени было мало, материал искать некогда. Пришлось довольствоваться двумя случайными книжками - по Судану и Эфиопии - с небольшим количеством воспроизведенных фотографий. К стыду моему должен признаться, что я совсем не был знаком с историей Эфиопии. И вот теперь, когда я немножко познакомился с ее историей, это белое пятно наполнилось содержанием, эфиопский народ стал живым.
То, что я изображаю, я всегда люблю. Поэтому я нарисовал простых, милых людей, стройных и грациозных, каковы они и есть, сохранив только их характерные черты и движения. Этим и нравится эта книжка.
Есть еще одна значительная страница в моем творчестве, посвященном детской книге. Это - сотрудничество с Маршаком и Чуковским. В особенности с Чуковским, стихи которого я в течение многих лет иллюстрирую. К сожалению, коротко об этом не расскажешь. Интереснее всего было бы привести выдержки из нашей с Корнеем Ивановичем переписки. Но и это заняло бы много места, а я и так уже расползся на многие страницы. Да и права на опубликование писем К.И. Чуковского я не имею. Скажу только, что его письма ко мне распадаются на две почти равные группы: в одних он меня ругательски ругает, в других безмерно хвалит. Первые письма доставляли мне всегда больше удовольствия и пользы. Я неизменно принимал все замечания и пожелания Корней Ивановича (внося в них, конечно, нужные поправки).
У меня есть еще один старый друг, с которым я давно связан по работе в Детгизе: это художественный редактор Детгиза С.М. Алянский. Он живет в Москве, я - в Ленинграде. Потому мы с ним тоже постоянно переписываемся. И так же, как письма Чуковского, письма Алянского делятся на две группы: в одних письмах он меня ругательски ругает, в других превозносит до небес. Но если у Корнея Ивановича не бывает средней оценки качества моих рисунков, то у Самуила Мироновича она есть: когда мои рисунки не поднимаются выше моего среднего уровня, он называет их «нормально гениальными». Думаю, что это значит то же, что имеет в виду Зощенко, когда говорит о произведениях «мало высокохудожественных».
1960
(из книги: Конашевич В.М. О себе и своем деле. - М., 1968. - С. 244-248)
Статья написана для сборника В.И. Глоцера "Рождение детской книги", не вышедшего тогда в свет. И была напечана в его сборнике "Художники детской книги о себе и своем искусстве" в 1987 г.