Об одном забавном совпадении.
Читаю я все еще фельетоны С.Нариньяни ("Рядом с нами" - М.: Правда, 1958). И нахожу там фельетон "Попрыгунья". Он - под катом.
Несколько дней назад в нашу редакцию пришло письмо. Вот оно:
"Уважаемое товарищи! Я хочу рассказать вам об одной девушке. Я не знаю, кто она, но ее подвиг захватил мою душу.
В субботу, 9 апреля, я шла из булочной. Было это в Щербаковском районе. Вдруг вижу: толпа народа, а из окна одного дома валит дым. Я тоже остановилась, Горела комната в каменном доме. Пожар начался от керосинки. В доме, видимо, никого не было. Вдруг какая-то женщина громко закричала:
- Верочка, моя Верочка там, в комнате!
В то же мгновение девушка низенького росточка сбросила с себя пальто, платок и очутилась у окна. Я не знаю. что произошло дальше, как она попала в комнату, только минуты через четыре она с ребенком на руках выскочила из окна на улицу. Передав ребенка матери, девушка закрыла платком ожог на лбу, надела пальто и быстро пошла вперед. Толпа как бы ожила.
- Кто она? Как ее зовут? - раздалось со всех сторон.
Я побежала, догнала девушку и спросила:
- Как ваше имя?
Девушка, не оборачиваясь, ответила:
- Я комсомолка.
Так я и не узнала бы, как зовут ее, но тут ко мне подошла девочка с косичками лет десяти - одиннадцати и сказала:
- Это Лиза Соловьева. Она из нашей школы.
Вот и все, что я узнала об этой замечательной девушке".
Дальше в письме стояла большая клякса, за которой следовала приписка:
"Прошу редакцию извинить меня за неаккуратность. Я очень спешу, поэтому пишу прямо на вокзале. Сегодня в 17 часов отойдет мой поезд, и дома я буду рассказывать о замечательной московской девушке Лизе Соловьевой.
Кира Озерова".
Письмо Киры Озеровой можно было опубликовать и том виде, в каком оно пришло в редакцию. Но письмо было очень кратким, а каждому, кто читал его, хотелось знать больше про эту маленькую девушку со смелым сердцем, которая так храбро бросилась в горящий дом, чтобы спасти чужого ребенка. Кто она? Где живет? Как выглядит?
Нет, решили мы. Надо сначала разыскать Лизу, узнать у нее все поподробнее и тогда напечатать письмо Киры Озеровой.
- Она из нашей школы, - сказала девочка с косичками.
Мы ухватились за эту фразу из письма в редакцию, и наш корреспондент поспешил в Щербаковский район. Директор школы, что рядом с Сельскохозяйственной выставкой, спросила:
- Кого? Лизу Соловьеву? С ней случилось что-нибудь?
- Нет, не волнуйтесь. Мы просто хотели познакомиться с Лизой, узнать, как она учится.
- Учится Лиза плохо, на двойки. Девочка она не без способностей, да вот беда: ленива. В прошлом году у нее были две переэкзаменовки. Я думала, она за лето подготовится, а Лиза взяла и ушла из школы.
- А вы не могли бы дать домашнего адреса Соловьевой?
И хотя списки с адресами бывших учеников лежали далеко, директор не поленилась, перерыла архив и сказала:
- Дом восемьдесят, квартира три. Это от нас третья улица направо.
Но адрес в школьном архиве оказался устаревшим. Через три улицы направо не было уже деревянного домика под номером восемьдесят. На его месте стоял забор, а за забором воздвигался новый, многоэтажный дом. Далекая городская окраина приводила себя в порядок. Она строилась, асфальтировалась, прихорашивалась. Корреспондент поднялся на леса, посмотрел, как ловко и быстро работали каменщики, и подумал: "А где же мне теперь искать Лизу?"
- Подождите до новоселья, - улыбаясь, сказал прораб. - К осени мы достроим дом, тогда вы с ней и встретитесь.
До осени было далеко, поэтому корреспондент отправился на почту.
- Девушки, - сказал он, обращаясь к письмоносцам, - вы не знаете, куда переехала Соловьева из дома номер восемьдесят?
- Как не знать! - ответила одна из девушек. - Каждый день к ним газету "Правда" ношу. Хотите провожу, мне по пути.
Вот наконец и заветный дом. Стук в дверь.
- Можно видеть Лизу Соловьеву?
- Лиза учится, - говорит соседка.
- Где?
- На курсах ткачей при текстильной фабрике.
Фабрика оказывается тут же, поблизости.
- Кого, Соловьеву? - спрашивает комсорг и добавляет: - Это вы надумали правильно - написать про Соловьеву. Она лучшая стахановка нашего производства.
- Как стахановка? Она же только-только поступила на курсы.
- Ах, вы к ее дочери. А вот у дочки дела хуже.
- Почему?
- Человек она слабой воли, вот почему. Поступила она на курсы, получила две двойки, и ей сразу расхотелось стать ткачихой.
- Где же она теперь?
- На катке, занимается в группе фигуристок. Но это, по всей видимости, тоже ненадолго, до первой двойки.
И вот здесь, на катке, произошла наконец долгожданная встреча. Лиза оказалась невысокой, ловкой девушкой, такой, как о ней и говорилось в письме. Ожог на лбу, по-видимому, успел зажить, ибо вместо повязки на ее голове была синенькая шапочка.
- Вы из редакции? - Девушка несколько смутилась. - Да, действительно был такой случаи на пожаре. Но нужно ли об атом писать в газете?
- Обязательно. Вы бросились в огонь, чтобы спасти ребенка.
- А вы разве не бросились бы? А он, а она? - И Лиза обвела рукой вокруг. - Так поступил бы каждый.
Скромное отношение девушки к своему подвигу было столь подкупающим, что корреспондент решил узнать о ней как можно больше. Он спросил, кем она хочет быть и кто та девочка с косичками, которая назвала ее по фамилии. И снова просто и скромно Лиза сказала, что вчера она мечтала пойти по стопам папы и стать инструктором физкультуры, а вот сегодня ей уже хочется подать заявление в мореходное училище, чтобы стать, как дядя, капитаном дальнего плавания. А девочка с косичками - это, наверное, какая-то из пионерок третьего класса "А", в котором полгода назад она была вожатой отряда.
Поговорив с Лизой, корреспондент захотел побывать на месте пожара.
- Может, мы пройдем туда с вами?
- Я бы пошла, да сейчас не могу. Наш инструктор не любит, когда девочки уходят с занятий.
- Тогда не нужно, - согласился корреспондент и отправился один.
- Смотрите не спутайте переулка, - предупредила его Лиза. - Первый налево, не доходя до выставки. Ищите там двухэтажный дом из красного кирпича.
Корреспондент сделал так, как ему советовали. Он свернул в первый переулок налево и дошел до дачного поселка. Он увидел и двухэтажный дом из красного кирпича, но этот дом никогда не горел. Корреспондент нашел второй двухэтажный дом, третий, но они тоже не горели.
- Странно, - сказал корреспондент и поспешил вернуться в редакцию.
Мы перечитали письмо Киры Озеровой вторично. Все в письме было, как и прежде, даже кудреватая буква "К" в подписи автора. А вот дома из красного кирпича не было. Неужели кто-то хотел ввести редакцию в заблуждение?
- Вряд ли, - сказал корреспондент. - По всей видимости, я спутал переулки.
И вот мы уже вдвоем с товарищем по редакции садимся в машину и едем на квартиру Лизы Соловьевой. Наш приезд смутил девушку. Она неловко развела руками и сказала:
- Простите меня, пожалуйста, но этот пожар не стоит того беспокойства, которое испытывает редакция.
Я смотрю на Лизу, но она говорит так просто и спокойно, что не верить ей нельзя.
- Юрочка, последи за чайником, - обращается между тем Лиза к своему брату. - Я вернусь через пятнадцать минут.
Но мы ездим не пятнадцать минут, а уже около четырех часов и все никак не можем найти места пожара.
- Непонятно, - говорит Лиза, - как я могла запамятовать это место. Рядом с ним еще стояла булочная.
Тогда мы начинаем искать двухэтажный домик из красного кирпича по новым приметам. Находим пять булочных, а злополучного дома все нет.
- Ну да, я спутала, - неожиданно говорит Лиза, - домик был не в два этажа, а в один.
Но мы не можем найти и одноэтажного дома. Тогда мы заезжаем в пожарную часть. Начальник части смотрит в книгу происшествий и говорит:
- 9 апреля в нашем поселке пожара не было.
- Это был совсем маленький пожарчик, - говорит Лиза. - Вы, наверное, таких маленьких и не записываете.
- Мы записываем маленькие, средние и большие, - говорит начальник. - Мы не записываем только тех, которых не было.
- Знаете что, - говорит Лиза, когда мы снова оказываемся в машине. - Завтра я встречусь со своей подругой Дусей, узнаю у нее адрес поточнее и тогда позвоню к вам. Вы только скажите номер телефона.
Я диктую номер. Лиза записывает: "Редакция, Кировская 3 - 33...", - и я узнаю в ее почерке кудрявенькую букву "К" из письма Киры Озеровой в редакцию. Теперь все стало попятным. Записи в книге происшествий были правильными. Мы искали то, чего не было. Что же было в действительности?
Каждый год, в один и тот же день, в школе, где училась Лиза Соловьева, собирались воспитанники этой школы. Среди них было много знатных, уважаемых людей: инженеров, врачей, офицеров, стахановцев, государственных деятелей, партийных и комсомольских работников, педагогов. Те, которые жили вне Москвы, присылали в школу к этому дню письма и телеграммы. И директор, читая потом эти письма в классах, с гордостью говорила:
- Вот какой замечательный паровоз сконструировал бывший ученик нашей школы.
Лизе хотелось, чтобы и про нее говорили с такой же гордостью. Но школа гордилась лучшими, а Лиза мало старалась, чтобы быть таковой. И вот она решила удивить своих подруг и учителей каким-нибудь подвигом. Чтобы совершить подвиг, требовалась сила воли. А какая же воля была у Лизы, если она никак не могла заставить себя учиться без двоек.., И тогда-то Лиза пошла на обман, и выдумала случай про пожар, и написала в редакцию письмо от имени Киры Озеровой, которое закончила такими словами:
"Сегодня в 17 часов отойдет мой поезд, и дома я буду рассказывать о замечательной московской девушке Лизе Соловьевой".
Нет, ни дома, ни в гостях никто не скажет ничего хорошего о Лизе Соловьевой, не скажет потому, что ничего хорошего Лиза еще не сделала. А она могла бы сделать. И дел кругом много, нужных и интересных. Сделай она хоть одно, и тогда нашлись бы и на ее улице девочки с косичками, и не выдуманные, а самые настоящие, которые, завидев Лизу, с гордостью говорили бы своим маленьким подружкам:
- Она из нашей школы!
А сейчас девочки не скажут этих слов. И виновата в этом сама Лиза. Лизе хотелось заработать славу без труда. А такой славы не было, и, тем не менее, Лиза бегала в погоне за ней из школы на курсы, с курсов на фабрику, с фабрики на стадион. И никто, конечно, не гордился Лизой. Ни родители, ни педагоги, ни товарищи по комсомолу.
- Так, попрыгунья... - говорили про нее.
И вот прыгает Лиза где-то рядом с жизнью, а ее сверстники, подруги в это время учатся, трудятся. Героика здесь, у них, у ее товарищей, а не у Лизы. И мы обращаемся сейчас к ним, сверстникам Лизы Соловьевой:
- Дорогие друзья, вооружитесь карандашами и напишите попрыгунье, сколько светлого, радостного, а подчас и героического в том труде, которым вы занимаетесь в школе, на производстве, в колхозе, университетской лаборатории, научной экспедиции, китобойном судне, пограничном отряде и в любом другом месте, где вы учитесь и работаете на благо нашего социалистического Отечества. А мы пошлем ваши письма Лизе Соловьевой и скажем ей: смотри и учись, вот настоящие советские люди, о которых каждый с гордостью скажет:
- Они из нашей школы!
1949 г.
И вспоминается мне эпизод из книги Ф.Вигдоровой "Это мой дом" (1957)
Он тоже под катом - ибо довольно длинный.
* * *
- Что у тебя с головой? Ушибся?
Виктор стоит передо мной. Лоб стянут белой повязкой, и от белизны бинта еще смуглее кажется лицо, с которого до сих пор не сошел летний загар.
- Да ну, Семен Афанасьевич… ерунда! - Витя смущенно отводит глаза. - Пустяки…
- А все же? Что стряслось, давай выкладывай!
- Да нет, Семен Афанасьевич, это так, небольшая авария с примусом. Я ведь прямо от тети Маши. У нее там в коридоре их знаете сколько понатыкано?.. Один стоит на высокой такой тумбочке, мне тетина соседка говорит: «Помоги наладить, он фыркает». Я, понимаете, сунул иголку, а примус как полыхнет, и меня огонь прямо языком по лбу. Ну, тетя такую панику подняла… и вот перевязала. Честь имею представиться - раненый солдат Виктор Якушев!
Осторожно отвожу бинт с Витиного лба - ожог изрядный.
- Ну-ка, быстро к Галине Константиновне!
- Да что, Семен Афанасьевич, вы вроде тети моей, тоже в панику…
- Без разговоров! И в другой раз, пожалуйста, с примусами поосторожнее,
После обеда он опять попадается мне на глаза - сидит за уроками. Лоб его перерезан красной полосой; бинт Галя велела снять, без повязки лучше заживет. На руке, держащей карандаш, я тоже вижу следы ожога.
Он издали чувствует мой взгляд и поднимает глаза. Я дотрагиваюсь до лба, укоризненно качаю головой, он отвечает беглой улыбкой и снова погружается в черчение.
Через несколько дней я шел по шоссе из школы домой. На полдороге меня обогнала машина, из нее выглянул заведующий роно Глущенко.
- Семен Афанасьевич, вот удача! На ловца и зверь. Садись, садись, мы к тебе.
Открываю дверцу машины. Рядом с Глущенко сидит человек с костылями в руках. Лицо незнакомое - широкое, смуглое, большой, с залысинами лоб. Глаза умные, насмешливые. Некрасивое лицо, но такое запомнишь надолго.
- Вот, знакомься! - говорит мне Глущенко. - Это корреспондент Нариманов.
Нариманов жмет мне руку и тотчас спрашивает:
- Есть у вас такой воспитанник - Виктор Якушев? Ну, наконец-то! Я уже который день разыскиваю вашего Виктора. Поздравляю, хорошего парня воспитали!
- Чем он вас так поразил?
Мой новый знакомец улыбается: видно, намерен меня помучить. Ну нет, дудки! Отворачиваюсь и гляжу в окно, будто мне ничуть не интересно, что за новость привез этот корреспондент.
Я немного кривлю душой. Я ведь знаю: если есть новость, наш Глущенко не удержится, где там… И не ошибаюсь.
- Семен Афанасьевич! Да он герой, твой Якушев! Это, знаешь, такой парень, такой парень, что…
- Подождите, мы все подробно расскажем товарищу Карабанову, как только приедем, - останавливает его корреспондент.
Приехали. Как водится, надо показать гостю дом, сад, газету - все что у нас есть хорошего. Плохое пускай сам углядит, на то он и корреспондент.
- Позови-ка Якушева! - говорю я Борщику, и через минуту Виктор перед нами. Я знакомлю его с Наримановым, прошу показать наши угодья и, оставив их вдвоем, ухожу.
Глущенко оторопело смотрит то на меня, то на корреспондента. Он стоит секунду в нерешительности, не зная, за мной идти или за Наримановым, потом догоняет меня.
- Слушай, Семен Афанасьевич! - Он торопится, заглатывает слова. - Герой… пожар… прославит дом… на всю республику!
Не сразу я улавливаю суть. И вдруг все проясняется. Вот что! Вот он откуда, ожог на лбу! Почему же Виктор не сказал мне все, как было? Гале нужно рассказать, вот кто обрадуется, вот для кого эта новость - дорогой подарок. Но как же это стало известно посторонним людям? Что за неразбериха право!
Через полчаса я уже знаю все. Передо мной сидит Нариманов. Порывшись в портфеле, он дает мне отпечатанный на машинке лист бумаги, и на этом листе вот что:
Дорогая редакция!
Я в Старопевске проездом, поэтому пишу письмо, а то бы зашла в редакцию и все рассказала. А не писать не могу, потому что меня очень поразил случай, который я видела.
В пятом часу я проходила по Красной улице. Вдруг из нижнего окна кирпичного дома полыхнуло пламя. Собралась толпа, все стали кричать, а больше всех одна женщина. Она кричала: «Моя дочка там осталась! Олечка! Олечка!» И вдруг выходит мальчик, ловко вскочил на подоконник и скрылся в окне. А потом он выпрыгнул и протянул той женщине плачущего ребенка. А сам быстро зашагал в горку. Тут приехали пожарные, начался еще больший шум, а я побежала за мальчиком и стала опрашивать, как его зовут. Он не хотел говорить, но я очень просила, и тогда он сказал: «Меня зовут Виктор Якушев. До свидания!» - и очень быстро ушел. Если бы я не уезжала в тот день, я бы непременно узнала, где живет и где учится этот юный герой. Но мне через час уже надо было на поезд.
Я о Старопевске увожу светлое воспоминание: прекрасный город, в котором живут прекрасные, скромные люди, настоящие герои. Я всем буду рассказывать о замечательном юноше Викторе Якушеве.
Горячий привет от москвички!
Светлина Горина.
Да, не раз уже так бывало: я узнаю о своих ребятах что-то важное со стороны, и для меня эти новости - неожиданность.
Что-то очень важное должно было произойти в Вите, если он не рассказал о случившемся. Тут ведь не тщеславие даже надо было подавлять, а естественное желание поделиться радостью. Но вот чтоб писали об этом в газете - не надо бы! Да разве этому корреспонденту запретишь…
- А как же вы нас отыскали? - спросил я его.
- Ну как? Обыкновенно, как приходится нашему брату газетчику. Помру, а разыщу. Пришлось, конечно, попотеть. Совсем в Шерлока Холмса обратился!
И в самом деле, он выискивал Виктора по всем староепевским школам. В 12-й кто-то вспомнил, что был такой паренек, но ушел в детдом. Нариманов погнал свою машину по детдомам. Нету. Он готов был объехать все районы, но вот повезло - сразу попал в наш район, и Глушенко повез его в Черешенки.
Теперь он сидел у меня в кабинете и, от природы, видимо, сдержанный, сиял радостью удачи.
- Он молодец, ваш Виктор, скромник и молодец, но я все жее напишу об этом!
- Послушайте, - сказал я. - Человек сделал хорошее дело. Но ведь иначе он поступить не мог. За что же вы начнете его расхваливать? У нас так не положено. Знаете, как мы постановили когда-то: уступил место в трамвае - не оглядывайся!
- Вот чудак человек, что же вы сравниваете! - возразил Нариманов. - Уступить в трамвае место женщине с ребенком - или спасти ребенку жизнь! Нет, я с вами не согласен!
- Меня в колонии учили так: то, что мы делаем, мы обязаны делать. А сделать что-нибудь хорошее, а потом этим своим хорошим поступком любоваться, благодарности и похвалы ждать - это, если хотите, цинизм. Виктор спас ребенка, значит, он…
- Значит, он достоин того, чтобы о нем рассказать, - горячо перебил Нариманов. - Без сюсюканья, без любованья - строго и скромно. Именно так я и хочу написать. Я думаю, это очень нужно - показывать молодым, чему следует подражать, а чему нет. Я вот хотел познакомиться с ним - он мне понравился. Скромность. Сдержанность. Немногословие. Очень хороший парень. Когда человек по душе - писать легко. А вот и он!
В дверь заглянул Витя.
- Меня звали? - спросил он неуверенно.
- Не звали, да заходи!
Я пошел ему навстречу, протянул руку. Он, вспыхнув, подал свою.
- Молодчина! - сказал я, отводя со лба его волосы, как это иногда делала Галя. - Что же ты мне-то не рассказал? Порадовал бы!
- А вы… вы всегда говорили: сделал - не хвастайся.
- Ну ладно, беги!
- Постой! - сказал Нариманов. - Дай-ка, я запишу номер дома на Красной. Где пожар был.
Витя удивился.
- А я не смотрел номер. Мне ни к чему было. Его и так можно найти - такой красный, кирпичный, невысокий. Этажа три, не больше. А зачем вам?
- Хочу с этой женщиной познакомиться, маленькую поглядеть.
Витя досадливо поморщился.
- Она подумает - я всем раззвонил.
- Ничего не подумает, я с умом. А теперь беги!
Тяжело опираясь на костыли, Нариманов подошел к окну, проводил Витю взглядом:
- Ах, хорош парень! С удовольствием буду писать!
* * *
Ребята были взволнованы. Обрадованы. И конечно же удивлены.
Горошко честно сознался, что он бы лопнул, если бы не рассказал. С ним согласился Лира, который поступки людей всегда прикидывал на себя: «А я бы смог? А я бы как?»
- Это он очень хорошо сделал, - сказала Лида, любившая давать точную оценку людям и событиям. - Мы же сами говорили: делать и не оглядываться.
- Сказать легко, сделать-то трудно, - промолвил Митя. - Если хотите знать - из нас всех кто так сумел бы еще? Только один Коломыта да, может, Степан, больше никто. Верно я говорю, Вася?
Все посмотрели на Васю, но не поняли, улыбается он или хмурится, да и разглядывать его времени не было: Митя тут же стал изображать в лицах, как повел бы себя Коломыта.
- Мы бы все к нему: «Васька, молодец, расскажи!» - Тут Митя у всех на глазах весь становится как-то шире, тяжеловеснее и сквозь зубы цедит Васиным баском: - «Чего пристали? Никого я не спасал. Делать мне нечего - спасать!»
- А Лира? Лира как? - в восторге от этого представления спрашивают ребята.
Митя страшно таращит глаза и во всю мочь кричит:
«Семен Афанасьевич! Галина Константиновна! Федька! Митька! Все слушайте, чего было! Вот тут огонь, тут я, здесь ребенок! Я туда, я сюда, я…»
Голос Мити тонет в общем хохоте.
- Лида, - продолжает Митя, выждав, когда ребята всласть нахохочутся, - Лида бы вот так сказала: «Как мы решили, так я и сделала…» - Тут он вытягивает губы в ниточку, а брови сводит к переносице. - Не обижайся, не обижайся, - прибавляет он своим обычным голосом.
Удивительное дело! Наша обидчивая Лида и впрямь не обижается. Она задумчиво смотрит на Митю расширенными глазами. Так смотрит иногда человек, отдавшись на минуту какой-то своей глубинной мысли.
- А ты? Ты бы сказал? - внезапно спрашивает она.
Все умолкают. Молчит и Митя, однако недолго.
- Я? Если б спросил Семен Афанасьевич: что, мол, у тебя за повязка? - сказал бы. А может, и дожидаться не стал бы, пока спросит. Ну, постарался бы не очень хвастать… но сказал бы! - добавляет он твердо, словно говоря: «Ничего не поделаешь, врать не буду».
- А вот напишет этот… корреспондент… А он скажет, что Витька из нашего дома? - интересуется Литвиненко.
- Скажет, наверно.
Разговор сразу меняет русло: все начинают прикидывать, что скажут в статье про наш дом, как оно все будет, как в школе вывесят газету и все прочтут и как Виктору не будет спасенья от расспросов… И опять Митя свел все к шутке, изобразив, как Якушеву понадобится секретарь - отвечать на письма и вопросы - и как Литвиненко будет справляться с этими секретарскими обязанностями.
Так, с шуткой и смехом, прошел у нас вечер, и мне казалось - за смехом этим прячется хорошее волнение, горячие и тревожные мысли. Едва ли не каждый в этот вечер заглянул в себя, задумался «о доблести, о подвигах, о славе».
Я украдкой поглядывал на Виктора, к которому обращены были дружелюбные и восторженные взгляды, и мне казалось, что по его лицу, радостному и взволнованному, тоже проходит тень тревоги, словно и он понял: «То, что я делаю, принадлежит не мне одному. Вот мои товарищи - они делят мою радость, а если надо будет - возьмут на себя часть моей беды. Я - с ними. Они - со мной».
* * *
Через два дня примчался на машине Нариманов. Статья была готова, но не хватало последнего штриха. Нариманов непременно хотел познакомиться с той женщиной и спасенным ребенком. А дома по Витиному описанию, он не нашел и теперь просил дать Якушева ему в проводники.
Мы дождались возвращения ребят из школы, и я разрешил Виктору съездить с Наримановым. Как и в первый раз, он досадливо махнул рукой:
- Знал бы - не ввязывался. Теперь никакого покоя не будет. Семен Афанасьевич, мне ведь уроки делать, куда я поеду!
- Да это недолго! Проедем по Красной, ты покажешь дом, и все. Я тебя мигом доставлю обратно, - пообещал Нариманов.
Вокруг толпились ребята, малыши смотрели на Виктора с завистью и недоумением: дескать, чудак человек, ему предлагают прокатиться в машине, а он еще раздумывает, про уроки вспоминает! Не поймешь этих старших…
И вдруг Нариманов сказал:
- Давайте, я захвачу и мелкоту. Машину веду сам, места хватит.
Визг поднялся такой, что он зажал уши.
- Вот тебе и на! Где же Витька?
Пока малыши усаживались, Виктор исчез. Кинулись за ним, бегали по всему дому и еле отыскали его где-то в саду
- Вот упрямец! - воскликнул Нариманов и усадил Якушева рядом с собой, а на заднем сиденье спрессовались, как сардины в жестянке, Егор, Настя, Лена, Наташа и Борщик. Галя стояла на крыльце и махала вслед.
Галя была глубоко счастлива в те дни. Она почти не говорила со мной о случившемся. И не то чтобы она улыбалась или еще как-нибудь выражала свою радость. Но, взглянув на это тихое лицо, каждый понимал: вот человек, который чем-то очень, до глубины души утешен.
Галя и тревожилась, и горевала, и радовалась всегда про себя. Какое-то облачко - тень заботы - почти всегда ложилось на ее высокий смуглый лоб. А тут оно растаяло.
Виктор, давно занимал ее и тревожил. Она всегда спешила на помощь - он быстро скисал от неудачи. Теперь она знала: поступок сильного, уверенного в себе человека надолго послужит Виктору. Это будет для него надежная опора, постоянное напоминание: «Я могу. Теперь я знаю, что я могу.»
Заслышав издали машину, я вышел к воротам и удивился: малыши не визжат, не машут из окон, даже не похоже, что в машине ребятня. Мелькнуло лицо Виктора, бледное, застывшее. Я ускорил шаги. Машина остановилась во дворе, из нее почти бесшумно вылезли дети, а чуть погодя - Виктор. Он шел к дому так, словно из него вынули самую главную пружину, - весь обмяк, плечи опустились, движения неуверенные, будто он встал с постели после долгой болезни. Глядя ему вслед, я даже не заметил, как прошел Нариманов, и нагнал его уже у своей двери:
- Что-нибудь случилось?
- Понимаете… - ответил он, глядя куда-то в угол, мимо меня. - Понимаете… ничего не разберу. Он тоже не нашел того дома… А я звонил в пожарное управление… Они вообще утверждают, что в тот день в городе не зарегистрировано ни одного пожара.
- Может быть… может, пожар был в другой день? - с надеждой спросил я.
- В этом районе, на этой улице уже полгода никаких пожаров. ..
- А может, - продолжал я упрямо, - пожар был такой незначительный, что его не зарегистрировали?
Он по-прежнему смотрел в сторону. Я чувствовал - ему жалко меня. Помолчав, он все-таки сказал:
- Но в письме говорится, что приехала пожарная команда. Значит…
- Значит, пожар был зарегистрирован. Так. Догадались вы по крайней мере захватить письмо? Не копию на машинке, а подлинник?
Нариманов вынул из кармана листок бумаги - видно, уже давно держал его наготове. Я взял листок, достал из ящика стола протокол, который вел Виктор на последнем заседании совета. Я взглянул на письмо, Нариманов раскрыл протокол.
Помолчав, мы посмотрели друг на друга. Письмо было написано сильно измененным почерком. Но характерные хвостики у букв «д» и «у» и закорючка буквы «ц» в письме и протоколе были одинаковые.
Письмо и протокол написаны одной рукой - в этом больше не оставалось сомнения. И я понял, что в глубине души уже догадывался об этом.
* * *
Стоя с тем проклятым листком в руках, я думал не столько о Якушеве, сколько о ребятах и Гале. Что я им скажу? Что надо быть подозрительными? Что не следует верить товарищу? И еще: разочарования не прощаешь ни себе, ни тому, в кого верил. Каково же будет сейчас Виктору среди ребят?
Мне ничего не пришлось им рассказывать. Ребята тесным, молчаливым кругом обступили приехавших малышей. К ним подошел Василий Борисович. Наташа, путаясь и спотыкаясь, поведала всем, как они ездили по Красной улице и по соседним тоже и как Нариманов спрашивал про каждый дом: «Этот? Этот? Погляди хорошенько. Ну, вспомнил?» А Витя мотал головой и говорил: «Нет, не этот». А потом сказал: «Я забыл». И тогда Семен Мартынович повез ребят назад в Черешенки. Виктор сказал: «Я не поеду с вами домой». А Нариманов сказал: «Нет, поедешь»…
Никто не кинулся искать Якушева, расспрашивать его - ребята всё поняли, словно были готовы к такому известию. Если бы речь шла не о Якушеве, а о Мите, все тотчас бросились бы к нему, чтобы он объяснил, что стряслось: когда дело касалось Мити, все могли оказаться неправы, но уж он-то был, конечно, прав! А вот тут каждый, не спрашивая, сразу поверил нашему позору.
Когда мы с Наримановым вошли в столовую, все уже были там и все молчали. Виктора, забившегося в какой-то угол потемнее, отыскал и привел Коломыта. Привел, посадил у стены сел рядом - каменный, непреклонный. И во всем его облике сквозит: «Умел нашкодить - умей и ответ держать».
Нариманов сперва поколебался - идти ли? Не свяжет ли он ребят? Тут ведь нужен разговор начистоту, посторонний может помешать. Василий Борисович сказал сурово:
- Вы этому делу не посторонний.
Так все и поняли.
Это было самое тихое и самое гневное собрание, какое только сохранила моя память.
- Мы всё знаем, - сказал Степан Искра, - никого он не спасал. Он сам про себя написал в газету. Это верно?
- Да, это верно.
Снова все замолчали. Каким разным оно бывает, молчание! Оно бывает легким, полным доверия. Но каким ощутимо тяжким оно было сейчас!
- Что же мы решим, ребята? - спросил я.
- Семен Афанасьевич, - сказал Искра, - ну что же тут решать? Объяснять ему - дескать, так не годится? Так он и сам все очень хорошо понимает. Ну что тут решишь? Ты что же, - повернулся он к Якушеву, - ты что, думал - ты для нас нехорош? Тебе показать надо было: вот, мол, я на какое геройство способен?
- Я думаю, - негромко сказала Лида, - надо снять с выставки его сочинение про Шевченко.
Все поглядели на девочку, и на многих лицах проступило недоумение: что за чушь, при чем тут сочинение про Шевченко? И только Митя понял. Он сказал:
- Там эпиграф стоит: «У нас нема зерна неправды за собою»…
- Семен Афанасьевич, - сказал Лира, - а что, статью все равно напишут?
- Наверно, напишут. Да вот спроси товарища корреспондента.
Нариманов посмотрел на Лиру зорко и пристально и тоже сказал:
- Наверно, напишу.
- И скажете все, как есть?
- Да, наверно.
- И скажете, что он из нашего дома?
Нариманов ответил не сразу, словно Толин вопрос застиг его врасплох.
- А ты как думал? - сказал Искра. - Если хвалить, так он из нашего дома, а если ругать, так неизвестно из какого?
- Эх, - горько вырвалось у Лиры, он крепко сжал губы и отвернулся.
- Да, брат, - сказал Василий Борисович. - Ты, может, думал: у нас только то общее, что хорошо? А придется и всякую беду расхлебывать вместе. Как говорится, и радость и горе - всё пополам…
Нариманов поднялся, тяжело опираясь на костыли;
- Ну, всего вам хорошего, ребята. Я поеду.
- Счастливо! - ответил за всех Степан.
- Хочу только сказать вам, - прибавил Нариманов, - добрую славу надо заслужить. Ваш товарищ пока ничего хорошего еще не сделал, а ведь дел кругом немало. Почему же он выбрал такой легкий, такой неверный, такой… позорный путь?
И он вышел. За ним пошли Степан, Лира, кто-то из девочек. Понемногу - собирая книги, негромко переговариваясь - выходили остальные.
И вот столовая опустела. Я один сижу сбоку у стола, Якушев в другом углу, у печки. Сидит неподвижно, точно закоченев, и не поднимает головы.
- Помнишь, ты обещал говорить мне правду, одну только правду?
Он не встал, не взглянул на меня, только еще ниже опустил голову.
- Я тебе поверил. Верил тебе, как себе самому. И Галина Константиновна верила, и ребята. Запомни сегодняшний вечер. Больше этим доверием шутить нельзя. Никогда. Понимаешь? Ни-ко-гда!
Я встал, подошел к двери, нажал ручку. И обернулся. Я не обдумывал этого заранее, у меня почти невольно сорвалось:
- Скажи - где ты тогда спрятал книги из школьной библиотеки?
Он вскочил как ошпаренный. Казалось, он сейчас крикнет, кинет в меня стулом, разобьет окно - так неожиданно страшно исказилось его лицо. И вдруг он снова обмяк, опустился на стул и выдавил через силу:
- У тети Маши… на Киевской.
Нариманов... Нариньяни... Похоже ведь!
И вот вопрос: имела ли Ф.Вигдорова в виду именно этот фельетон? Или оба отрывка восходят к какому-то третьему событию?
Несколько дней назад в нашу редакцию пришло письмо. Вот оно:
"Уважаемое товарищи! Я хочу рассказать вам об одной девушке. Я не знаю, кто она, но ее подвиг захватил мою душу.
В субботу, 9 апреля, я шла из булочной. Было это в Щербаковском районе. Вдруг вижу: толпа народа, а из окна одного дома валит дым. Я тоже остановилась, Горела комната в каменном доме. Пожар начался от керосинки. В доме, видимо, никого не было. Вдруг какая-то женщина громко закричала:
- Верочка, моя Верочка там, в комнате!
В то же мгновение девушка низенького росточка сбросила с себя пальто, платок и очутилась у окна. Я не знаю. что произошло дальше, как она попала в комнату, только минуты через четыре она с ребенком на руках выскочила из окна на улицу. Передав ребенка матери, девушка закрыла платком ожог на лбу, надела пальто и быстро пошла вперед. Толпа как бы ожила.
- Кто она? Как ее зовут? - раздалось со всех сторон.
Я побежала, догнала девушку и спросила:
- Как ваше имя?
Девушка, не оборачиваясь, ответила:
- Я комсомолка.
Так я и не узнала бы, как зовут ее, но тут ко мне подошла девочка с косичками лет десяти - одиннадцати и сказала:
- Это Лиза Соловьева. Она из нашей школы.
Вот и все, что я узнала об этой замечательной девушке".
Дальше в письме стояла большая клякса, за которой следовала приписка:
"Прошу редакцию извинить меня за неаккуратность. Я очень спешу, поэтому пишу прямо на вокзале. Сегодня в 17 часов отойдет мой поезд, и дома я буду рассказывать о замечательной московской девушке Лизе Соловьевой.
Кира Озерова".
Письмо Киры Озеровой можно было опубликовать и том виде, в каком оно пришло в редакцию. Но письмо было очень кратким, а каждому, кто читал его, хотелось знать больше про эту маленькую девушку со смелым сердцем, которая так храбро бросилась в горящий дом, чтобы спасти чужого ребенка. Кто она? Где живет? Как выглядит?
Нет, решили мы. Надо сначала разыскать Лизу, узнать у нее все поподробнее и тогда напечатать письмо Киры Озеровой.
- Она из нашей школы, - сказала девочка с косичками.
Мы ухватились за эту фразу из письма в редакцию, и наш корреспондент поспешил в Щербаковский район. Директор школы, что рядом с Сельскохозяйственной выставкой, спросила:
- Кого? Лизу Соловьеву? С ней случилось что-нибудь?
- Нет, не волнуйтесь. Мы просто хотели познакомиться с Лизой, узнать, как она учится.
- Учится Лиза плохо, на двойки. Девочка она не без способностей, да вот беда: ленива. В прошлом году у нее были две переэкзаменовки. Я думала, она за лето подготовится, а Лиза взяла и ушла из школы.
- А вы не могли бы дать домашнего адреса Соловьевой?
И хотя списки с адресами бывших учеников лежали далеко, директор не поленилась, перерыла архив и сказала:
- Дом восемьдесят, квартира три. Это от нас третья улица направо.
Но адрес в школьном архиве оказался устаревшим. Через три улицы направо не было уже деревянного домика под номером восемьдесят. На его месте стоял забор, а за забором воздвигался новый, многоэтажный дом. Далекая городская окраина приводила себя в порядок. Она строилась, асфальтировалась, прихорашивалась. Корреспондент поднялся на леса, посмотрел, как ловко и быстро работали каменщики, и подумал: "А где же мне теперь искать Лизу?"
- Подождите до новоселья, - улыбаясь, сказал прораб. - К осени мы достроим дом, тогда вы с ней и встретитесь.
До осени было далеко, поэтому корреспондент отправился на почту.
- Девушки, - сказал он, обращаясь к письмоносцам, - вы не знаете, куда переехала Соловьева из дома номер восемьдесят?
- Как не знать! - ответила одна из девушек. - Каждый день к ним газету "Правда" ношу. Хотите провожу, мне по пути.
Вот наконец и заветный дом. Стук в дверь.
- Можно видеть Лизу Соловьеву?
- Лиза учится, - говорит соседка.
- Где?
- На курсах ткачей при текстильной фабрике.
Фабрика оказывается тут же, поблизости.
- Кого, Соловьеву? - спрашивает комсорг и добавляет: - Это вы надумали правильно - написать про Соловьеву. Она лучшая стахановка нашего производства.
- Как стахановка? Она же только-только поступила на курсы.
- Ах, вы к ее дочери. А вот у дочки дела хуже.
- Почему?
- Человек она слабой воли, вот почему. Поступила она на курсы, получила две двойки, и ей сразу расхотелось стать ткачихой.
- Где же она теперь?
- На катке, занимается в группе фигуристок. Но это, по всей видимости, тоже ненадолго, до первой двойки.
И вот здесь, на катке, произошла наконец долгожданная встреча. Лиза оказалась невысокой, ловкой девушкой, такой, как о ней и говорилось в письме. Ожог на лбу, по-видимому, успел зажить, ибо вместо повязки на ее голове была синенькая шапочка.
- Вы из редакции? - Девушка несколько смутилась. - Да, действительно был такой случаи на пожаре. Но нужно ли об атом писать в газете?
- Обязательно. Вы бросились в огонь, чтобы спасти ребенка.
- А вы разве не бросились бы? А он, а она? - И Лиза обвела рукой вокруг. - Так поступил бы каждый.
Скромное отношение девушки к своему подвигу было столь подкупающим, что корреспондент решил узнать о ней как можно больше. Он спросил, кем она хочет быть и кто та девочка с косичками, которая назвала ее по фамилии. И снова просто и скромно Лиза сказала, что вчера она мечтала пойти по стопам папы и стать инструктором физкультуры, а вот сегодня ей уже хочется подать заявление в мореходное училище, чтобы стать, как дядя, капитаном дальнего плавания. А девочка с косичками - это, наверное, какая-то из пионерок третьего класса "А", в котором полгода назад она была вожатой отряда.
Поговорив с Лизой, корреспондент захотел побывать на месте пожара.
- Может, мы пройдем туда с вами?
- Я бы пошла, да сейчас не могу. Наш инструктор не любит, когда девочки уходят с занятий.
- Тогда не нужно, - согласился корреспондент и отправился один.
- Смотрите не спутайте переулка, - предупредила его Лиза. - Первый налево, не доходя до выставки. Ищите там двухэтажный дом из красного кирпича.
Корреспондент сделал так, как ему советовали. Он свернул в первый переулок налево и дошел до дачного поселка. Он увидел и двухэтажный дом из красного кирпича, но этот дом никогда не горел. Корреспондент нашел второй двухэтажный дом, третий, но они тоже не горели.
- Странно, - сказал корреспондент и поспешил вернуться в редакцию.
Мы перечитали письмо Киры Озеровой вторично. Все в письме было, как и прежде, даже кудреватая буква "К" в подписи автора. А вот дома из красного кирпича не было. Неужели кто-то хотел ввести редакцию в заблуждение?
- Вряд ли, - сказал корреспондент. - По всей видимости, я спутал переулки.
И вот мы уже вдвоем с товарищем по редакции садимся в машину и едем на квартиру Лизы Соловьевой. Наш приезд смутил девушку. Она неловко развела руками и сказала:
- Простите меня, пожалуйста, но этот пожар не стоит того беспокойства, которое испытывает редакция.
Я смотрю на Лизу, но она говорит так просто и спокойно, что не верить ей нельзя.
- Юрочка, последи за чайником, - обращается между тем Лиза к своему брату. - Я вернусь через пятнадцать минут.
Но мы ездим не пятнадцать минут, а уже около четырех часов и все никак не можем найти места пожара.
- Непонятно, - говорит Лиза, - как я могла запамятовать это место. Рядом с ним еще стояла булочная.
Тогда мы начинаем искать двухэтажный домик из красного кирпича по новым приметам. Находим пять булочных, а злополучного дома все нет.
- Ну да, я спутала, - неожиданно говорит Лиза, - домик был не в два этажа, а в один.
Но мы не можем найти и одноэтажного дома. Тогда мы заезжаем в пожарную часть. Начальник части смотрит в книгу происшествий и говорит:
- 9 апреля в нашем поселке пожара не было.
- Это был совсем маленький пожарчик, - говорит Лиза. - Вы, наверное, таких маленьких и не записываете.
- Мы записываем маленькие, средние и большие, - говорит начальник. - Мы не записываем только тех, которых не было.
- Знаете что, - говорит Лиза, когда мы снова оказываемся в машине. - Завтра я встречусь со своей подругой Дусей, узнаю у нее адрес поточнее и тогда позвоню к вам. Вы только скажите номер телефона.
Я диктую номер. Лиза записывает: "Редакция, Кировская 3 - 33...", - и я узнаю в ее почерке кудрявенькую букву "К" из письма Киры Озеровой в редакцию. Теперь все стало попятным. Записи в книге происшествий были правильными. Мы искали то, чего не было. Что же было в действительности?
Каждый год, в один и тот же день, в школе, где училась Лиза Соловьева, собирались воспитанники этой школы. Среди них было много знатных, уважаемых людей: инженеров, врачей, офицеров, стахановцев, государственных деятелей, партийных и комсомольских работников, педагогов. Те, которые жили вне Москвы, присылали в школу к этому дню письма и телеграммы. И директор, читая потом эти письма в классах, с гордостью говорила:
- Вот какой замечательный паровоз сконструировал бывший ученик нашей школы.
Лизе хотелось, чтобы и про нее говорили с такой же гордостью. Но школа гордилась лучшими, а Лиза мало старалась, чтобы быть таковой. И вот она решила удивить своих подруг и учителей каким-нибудь подвигом. Чтобы совершить подвиг, требовалась сила воли. А какая же воля была у Лизы, если она никак не могла заставить себя учиться без двоек.., И тогда-то Лиза пошла на обман, и выдумала случай про пожар, и написала в редакцию письмо от имени Киры Озеровой, которое закончила такими словами:
"Сегодня в 17 часов отойдет мой поезд, и дома я буду рассказывать о замечательной московской девушке Лизе Соловьевой".
Нет, ни дома, ни в гостях никто не скажет ничего хорошего о Лизе Соловьевой, не скажет потому, что ничего хорошего Лиза еще не сделала. А она могла бы сделать. И дел кругом много, нужных и интересных. Сделай она хоть одно, и тогда нашлись бы и на ее улице девочки с косичками, и не выдуманные, а самые настоящие, которые, завидев Лизу, с гордостью говорили бы своим маленьким подружкам:
- Она из нашей школы!
А сейчас девочки не скажут этих слов. И виновата в этом сама Лиза. Лизе хотелось заработать славу без труда. А такой славы не было, и, тем не менее, Лиза бегала в погоне за ней из школы на курсы, с курсов на фабрику, с фабрики на стадион. И никто, конечно, не гордился Лизой. Ни родители, ни педагоги, ни товарищи по комсомолу.
- Так, попрыгунья... - говорили про нее.
И вот прыгает Лиза где-то рядом с жизнью, а ее сверстники, подруги в это время учатся, трудятся. Героика здесь, у них, у ее товарищей, а не у Лизы. И мы обращаемся сейчас к ним, сверстникам Лизы Соловьевой:
- Дорогие друзья, вооружитесь карандашами и напишите попрыгунье, сколько светлого, радостного, а подчас и героического в том труде, которым вы занимаетесь в школе, на производстве, в колхозе, университетской лаборатории, научной экспедиции, китобойном судне, пограничном отряде и в любом другом месте, где вы учитесь и работаете на благо нашего социалистического Отечества. А мы пошлем ваши письма Лизе Соловьевой и скажем ей: смотри и учись, вот настоящие советские люди, о которых каждый с гордостью скажет:
- Они из нашей школы!
1949 г.
И вспоминается мне эпизод из книги Ф.Вигдоровой "Это мой дом" (1957)
Он тоже под катом - ибо довольно длинный.
* * *
- Что у тебя с головой? Ушибся?
Виктор стоит передо мной. Лоб стянут белой повязкой, и от белизны бинта еще смуглее кажется лицо, с которого до сих пор не сошел летний загар.
- Да ну, Семен Афанасьевич… ерунда! - Витя смущенно отводит глаза. - Пустяки…
- А все же? Что стряслось, давай выкладывай!
- Да нет, Семен Афанасьевич, это так, небольшая авария с примусом. Я ведь прямо от тети Маши. У нее там в коридоре их знаете сколько понатыкано?.. Один стоит на высокой такой тумбочке, мне тетина соседка говорит: «Помоги наладить, он фыркает». Я, понимаете, сунул иголку, а примус как полыхнет, и меня огонь прямо языком по лбу. Ну, тетя такую панику подняла… и вот перевязала. Честь имею представиться - раненый солдат Виктор Якушев!
Осторожно отвожу бинт с Витиного лба - ожог изрядный.
- Ну-ка, быстро к Галине Константиновне!
- Да что, Семен Афанасьевич, вы вроде тети моей, тоже в панику…
- Без разговоров! И в другой раз, пожалуйста, с примусами поосторожнее,
После обеда он опять попадается мне на глаза - сидит за уроками. Лоб его перерезан красной полосой; бинт Галя велела снять, без повязки лучше заживет. На руке, держащей карандаш, я тоже вижу следы ожога.
Он издали чувствует мой взгляд и поднимает глаза. Я дотрагиваюсь до лба, укоризненно качаю головой, он отвечает беглой улыбкой и снова погружается в черчение.
Через несколько дней я шел по шоссе из школы домой. На полдороге меня обогнала машина, из нее выглянул заведующий роно Глущенко.
- Семен Афанасьевич, вот удача! На ловца и зверь. Садись, садись, мы к тебе.
Открываю дверцу машины. Рядом с Глущенко сидит человек с костылями в руках. Лицо незнакомое - широкое, смуглое, большой, с залысинами лоб. Глаза умные, насмешливые. Некрасивое лицо, но такое запомнишь надолго.
- Вот, знакомься! - говорит мне Глущенко. - Это корреспондент Нариманов.
Нариманов жмет мне руку и тотчас спрашивает:
- Есть у вас такой воспитанник - Виктор Якушев? Ну, наконец-то! Я уже который день разыскиваю вашего Виктора. Поздравляю, хорошего парня воспитали!
- Чем он вас так поразил?
Мой новый знакомец улыбается: видно, намерен меня помучить. Ну нет, дудки! Отворачиваюсь и гляжу в окно, будто мне ничуть не интересно, что за новость привез этот корреспондент.
Я немного кривлю душой. Я ведь знаю: если есть новость, наш Глущенко не удержится, где там… И не ошибаюсь.
- Семен Афанасьевич! Да он герой, твой Якушев! Это, знаешь, такой парень, такой парень, что…
- Подождите, мы все подробно расскажем товарищу Карабанову, как только приедем, - останавливает его корреспондент.
Приехали. Как водится, надо показать гостю дом, сад, газету - все что у нас есть хорошего. Плохое пускай сам углядит, на то он и корреспондент.
- Позови-ка Якушева! - говорю я Борщику, и через минуту Виктор перед нами. Я знакомлю его с Наримановым, прошу показать наши угодья и, оставив их вдвоем, ухожу.
Глущенко оторопело смотрит то на меня, то на корреспондента. Он стоит секунду в нерешительности, не зная, за мной идти или за Наримановым, потом догоняет меня.
- Слушай, Семен Афанасьевич! - Он торопится, заглатывает слова. - Герой… пожар… прославит дом… на всю республику!
Не сразу я улавливаю суть. И вдруг все проясняется. Вот что! Вот он откуда, ожог на лбу! Почему же Виктор не сказал мне все, как было? Гале нужно рассказать, вот кто обрадуется, вот для кого эта новость - дорогой подарок. Но как же это стало известно посторонним людям? Что за неразбериха право!
Через полчаса я уже знаю все. Передо мной сидит Нариманов. Порывшись в портфеле, он дает мне отпечатанный на машинке лист бумаги, и на этом листе вот что:
Дорогая редакция!
Я в Старопевске проездом, поэтому пишу письмо, а то бы зашла в редакцию и все рассказала. А не писать не могу, потому что меня очень поразил случай, который я видела.
В пятом часу я проходила по Красной улице. Вдруг из нижнего окна кирпичного дома полыхнуло пламя. Собралась толпа, все стали кричать, а больше всех одна женщина. Она кричала: «Моя дочка там осталась! Олечка! Олечка!» И вдруг выходит мальчик, ловко вскочил на подоконник и скрылся в окне. А потом он выпрыгнул и протянул той женщине плачущего ребенка. А сам быстро зашагал в горку. Тут приехали пожарные, начался еще больший шум, а я побежала за мальчиком и стала опрашивать, как его зовут. Он не хотел говорить, но я очень просила, и тогда он сказал: «Меня зовут Виктор Якушев. До свидания!» - и очень быстро ушел. Если бы я не уезжала в тот день, я бы непременно узнала, где живет и где учится этот юный герой. Но мне через час уже надо было на поезд.
Я о Старопевске увожу светлое воспоминание: прекрасный город, в котором живут прекрасные, скромные люди, настоящие герои. Я всем буду рассказывать о замечательном юноше Викторе Якушеве.
Горячий привет от москвички!
Светлина Горина.
Да, не раз уже так бывало: я узнаю о своих ребятах что-то важное со стороны, и для меня эти новости - неожиданность.
Что-то очень важное должно было произойти в Вите, если он не рассказал о случившемся. Тут ведь не тщеславие даже надо было подавлять, а естественное желание поделиться радостью. Но вот чтоб писали об этом в газете - не надо бы! Да разве этому корреспонденту запретишь…
- А как же вы нас отыскали? - спросил я его.
- Ну как? Обыкновенно, как приходится нашему брату газетчику. Помру, а разыщу. Пришлось, конечно, попотеть. Совсем в Шерлока Холмса обратился!
И в самом деле, он выискивал Виктора по всем староепевским школам. В 12-й кто-то вспомнил, что был такой паренек, но ушел в детдом. Нариманов погнал свою машину по детдомам. Нету. Он готов был объехать все районы, но вот повезло - сразу попал в наш район, и Глушенко повез его в Черешенки.
Теперь он сидел у меня в кабинете и, от природы, видимо, сдержанный, сиял радостью удачи.
- Он молодец, ваш Виктор, скромник и молодец, но я все жее напишу об этом!
- Послушайте, - сказал я. - Человек сделал хорошее дело. Но ведь иначе он поступить не мог. За что же вы начнете его расхваливать? У нас так не положено. Знаете, как мы постановили когда-то: уступил место в трамвае - не оглядывайся!
- Вот чудак человек, что же вы сравниваете! - возразил Нариманов. - Уступить в трамвае место женщине с ребенком - или спасти ребенку жизнь! Нет, я с вами не согласен!
- Меня в колонии учили так: то, что мы делаем, мы обязаны делать. А сделать что-нибудь хорошее, а потом этим своим хорошим поступком любоваться, благодарности и похвалы ждать - это, если хотите, цинизм. Виктор спас ребенка, значит, он…
- Значит, он достоин того, чтобы о нем рассказать, - горячо перебил Нариманов. - Без сюсюканья, без любованья - строго и скромно. Именно так я и хочу написать. Я думаю, это очень нужно - показывать молодым, чему следует подражать, а чему нет. Я вот хотел познакомиться с ним - он мне понравился. Скромность. Сдержанность. Немногословие. Очень хороший парень. Когда человек по душе - писать легко. А вот и он!
В дверь заглянул Витя.
- Меня звали? - спросил он неуверенно.
- Не звали, да заходи!
Я пошел ему навстречу, протянул руку. Он, вспыхнув, подал свою.
- Молодчина! - сказал я, отводя со лба его волосы, как это иногда делала Галя. - Что же ты мне-то не рассказал? Порадовал бы!
- А вы… вы всегда говорили: сделал - не хвастайся.
- Ну ладно, беги!
- Постой! - сказал Нариманов. - Дай-ка, я запишу номер дома на Красной. Где пожар был.
Витя удивился.
- А я не смотрел номер. Мне ни к чему было. Его и так можно найти - такой красный, кирпичный, невысокий. Этажа три, не больше. А зачем вам?
- Хочу с этой женщиной познакомиться, маленькую поглядеть.
Витя досадливо поморщился.
- Она подумает - я всем раззвонил.
- Ничего не подумает, я с умом. А теперь беги!
Тяжело опираясь на костыли, Нариманов подошел к окну, проводил Витю взглядом:
- Ах, хорош парень! С удовольствием буду писать!
* * *
Ребята были взволнованы. Обрадованы. И конечно же удивлены.
Горошко честно сознался, что он бы лопнул, если бы не рассказал. С ним согласился Лира, который поступки людей всегда прикидывал на себя: «А я бы смог? А я бы как?»
- Это он очень хорошо сделал, - сказала Лида, любившая давать точную оценку людям и событиям. - Мы же сами говорили: делать и не оглядываться.
- Сказать легко, сделать-то трудно, - промолвил Митя. - Если хотите знать - из нас всех кто так сумел бы еще? Только один Коломыта да, может, Степан, больше никто. Верно я говорю, Вася?
Все посмотрели на Васю, но не поняли, улыбается он или хмурится, да и разглядывать его времени не было: Митя тут же стал изображать в лицах, как повел бы себя Коломыта.
- Мы бы все к нему: «Васька, молодец, расскажи!» - Тут Митя у всех на глазах весь становится как-то шире, тяжеловеснее и сквозь зубы цедит Васиным баском: - «Чего пристали? Никого я не спасал. Делать мне нечего - спасать!»
- А Лира? Лира как? - в восторге от этого представления спрашивают ребята.
Митя страшно таращит глаза и во всю мочь кричит:
«Семен Афанасьевич! Галина Константиновна! Федька! Митька! Все слушайте, чего было! Вот тут огонь, тут я, здесь ребенок! Я туда, я сюда, я…»
Голос Мити тонет в общем хохоте.
- Лида, - продолжает Митя, выждав, когда ребята всласть нахохочутся, - Лида бы вот так сказала: «Как мы решили, так я и сделала…» - Тут он вытягивает губы в ниточку, а брови сводит к переносице. - Не обижайся, не обижайся, - прибавляет он своим обычным голосом.
Удивительное дело! Наша обидчивая Лида и впрямь не обижается. Она задумчиво смотрит на Митю расширенными глазами. Так смотрит иногда человек, отдавшись на минуту какой-то своей глубинной мысли.
- А ты? Ты бы сказал? - внезапно спрашивает она.
Все умолкают. Молчит и Митя, однако недолго.
- Я? Если б спросил Семен Афанасьевич: что, мол, у тебя за повязка? - сказал бы. А может, и дожидаться не стал бы, пока спросит. Ну, постарался бы не очень хвастать… но сказал бы! - добавляет он твердо, словно говоря: «Ничего не поделаешь, врать не буду».
- А вот напишет этот… корреспондент… А он скажет, что Витька из нашего дома? - интересуется Литвиненко.
- Скажет, наверно.
Разговор сразу меняет русло: все начинают прикидывать, что скажут в статье про наш дом, как оно все будет, как в школе вывесят газету и все прочтут и как Виктору не будет спасенья от расспросов… И опять Митя свел все к шутке, изобразив, как Якушеву понадобится секретарь - отвечать на письма и вопросы - и как Литвиненко будет справляться с этими секретарскими обязанностями.
Так, с шуткой и смехом, прошел у нас вечер, и мне казалось - за смехом этим прячется хорошее волнение, горячие и тревожные мысли. Едва ли не каждый в этот вечер заглянул в себя, задумался «о доблести, о подвигах, о славе».
Я украдкой поглядывал на Виктора, к которому обращены были дружелюбные и восторженные взгляды, и мне казалось, что по его лицу, радостному и взволнованному, тоже проходит тень тревоги, словно и он понял: «То, что я делаю, принадлежит не мне одному. Вот мои товарищи - они делят мою радость, а если надо будет - возьмут на себя часть моей беды. Я - с ними. Они - со мной».
* * *
Через два дня примчался на машине Нариманов. Статья была готова, но не хватало последнего штриха. Нариманов непременно хотел познакомиться с той женщиной и спасенным ребенком. А дома по Витиному описанию, он не нашел и теперь просил дать Якушева ему в проводники.
Мы дождались возвращения ребят из школы, и я разрешил Виктору съездить с Наримановым. Как и в первый раз, он досадливо махнул рукой:
- Знал бы - не ввязывался. Теперь никакого покоя не будет. Семен Афанасьевич, мне ведь уроки делать, куда я поеду!
- Да это недолго! Проедем по Красной, ты покажешь дом, и все. Я тебя мигом доставлю обратно, - пообещал Нариманов.
Вокруг толпились ребята, малыши смотрели на Виктора с завистью и недоумением: дескать, чудак человек, ему предлагают прокатиться в машине, а он еще раздумывает, про уроки вспоминает! Не поймешь этих старших…
И вдруг Нариманов сказал:
- Давайте, я захвачу и мелкоту. Машину веду сам, места хватит.
Визг поднялся такой, что он зажал уши.
- Вот тебе и на! Где же Витька?
Пока малыши усаживались, Виктор исчез. Кинулись за ним, бегали по всему дому и еле отыскали его где-то в саду
- Вот упрямец! - воскликнул Нариманов и усадил Якушева рядом с собой, а на заднем сиденье спрессовались, как сардины в жестянке, Егор, Настя, Лена, Наташа и Борщик. Галя стояла на крыльце и махала вслед.
Галя была глубоко счастлива в те дни. Она почти не говорила со мной о случившемся. И не то чтобы она улыбалась или еще как-нибудь выражала свою радость. Но, взглянув на это тихое лицо, каждый понимал: вот человек, который чем-то очень, до глубины души утешен.
Галя и тревожилась, и горевала, и радовалась всегда про себя. Какое-то облачко - тень заботы - почти всегда ложилось на ее высокий смуглый лоб. А тут оно растаяло.
Виктор, давно занимал ее и тревожил. Она всегда спешила на помощь - он быстро скисал от неудачи. Теперь она знала: поступок сильного, уверенного в себе человека надолго послужит Виктору. Это будет для него надежная опора, постоянное напоминание: «Я могу. Теперь я знаю, что я могу.»
Заслышав издали машину, я вышел к воротам и удивился: малыши не визжат, не машут из окон, даже не похоже, что в машине ребятня. Мелькнуло лицо Виктора, бледное, застывшее. Я ускорил шаги. Машина остановилась во дворе, из нее почти бесшумно вылезли дети, а чуть погодя - Виктор. Он шел к дому так, словно из него вынули самую главную пружину, - весь обмяк, плечи опустились, движения неуверенные, будто он встал с постели после долгой болезни. Глядя ему вслед, я даже не заметил, как прошел Нариманов, и нагнал его уже у своей двери:
- Что-нибудь случилось?
- Понимаете… - ответил он, глядя куда-то в угол, мимо меня. - Понимаете… ничего не разберу. Он тоже не нашел того дома… А я звонил в пожарное управление… Они вообще утверждают, что в тот день в городе не зарегистрировано ни одного пожара.
- Может быть… может, пожар был в другой день? - с надеждой спросил я.
- В этом районе, на этой улице уже полгода никаких пожаров. ..
- А может, - продолжал я упрямо, - пожар был такой незначительный, что его не зарегистрировали?
Он по-прежнему смотрел в сторону. Я чувствовал - ему жалко меня. Помолчав, он все-таки сказал:
- Но в письме говорится, что приехала пожарная команда. Значит…
- Значит, пожар был зарегистрирован. Так. Догадались вы по крайней мере захватить письмо? Не копию на машинке, а подлинник?
Нариманов вынул из кармана листок бумаги - видно, уже давно держал его наготове. Я взял листок, достал из ящика стола протокол, который вел Виктор на последнем заседании совета. Я взглянул на письмо, Нариманов раскрыл протокол.
Помолчав, мы посмотрели друг на друга. Письмо было написано сильно измененным почерком. Но характерные хвостики у букв «д» и «у» и закорючка буквы «ц» в письме и протоколе были одинаковые.
Письмо и протокол написаны одной рукой - в этом больше не оставалось сомнения. И я понял, что в глубине души уже догадывался об этом.
* * *
Стоя с тем проклятым листком в руках, я думал не столько о Якушеве, сколько о ребятах и Гале. Что я им скажу? Что надо быть подозрительными? Что не следует верить товарищу? И еще: разочарования не прощаешь ни себе, ни тому, в кого верил. Каково же будет сейчас Виктору среди ребят?
Мне ничего не пришлось им рассказывать. Ребята тесным, молчаливым кругом обступили приехавших малышей. К ним подошел Василий Борисович. Наташа, путаясь и спотыкаясь, поведала всем, как они ездили по Красной улице и по соседним тоже и как Нариманов спрашивал про каждый дом: «Этот? Этот? Погляди хорошенько. Ну, вспомнил?» А Витя мотал головой и говорил: «Нет, не этот». А потом сказал: «Я забыл». И тогда Семен Мартынович повез ребят назад в Черешенки. Виктор сказал: «Я не поеду с вами домой». А Нариманов сказал: «Нет, поедешь»…
Никто не кинулся искать Якушева, расспрашивать его - ребята всё поняли, словно были готовы к такому известию. Если бы речь шла не о Якушеве, а о Мите, все тотчас бросились бы к нему, чтобы он объяснил, что стряслось: когда дело касалось Мити, все могли оказаться неправы, но уж он-то был, конечно, прав! А вот тут каждый, не спрашивая, сразу поверил нашему позору.
Когда мы с Наримановым вошли в столовую, все уже были там и все молчали. Виктора, забившегося в какой-то угол потемнее, отыскал и привел Коломыта. Привел, посадил у стены сел рядом - каменный, непреклонный. И во всем его облике сквозит: «Умел нашкодить - умей и ответ держать».
Нариманов сперва поколебался - идти ли? Не свяжет ли он ребят? Тут ведь нужен разговор начистоту, посторонний может помешать. Василий Борисович сказал сурово:
- Вы этому делу не посторонний.
Так все и поняли.
Это было самое тихое и самое гневное собрание, какое только сохранила моя память.
- Мы всё знаем, - сказал Степан Искра, - никого он не спасал. Он сам про себя написал в газету. Это верно?
- Да, это верно.
Снова все замолчали. Каким разным оно бывает, молчание! Оно бывает легким, полным доверия. Но каким ощутимо тяжким оно было сейчас!
- Что же мы решим, ребята? - спросил я.
- Семен Афанасьевич, - сказал Искра, - ну что же тут решать? Объяснять ему - дескать, так не годится? Так он и сам все очень хорошо понимает. Ну что тут решишь? Ты что же, - повернулся он к Якушеву, - ты что, думал - ты для нас нехорош? Тебе показать надо было: вот, мол, я на какое геройство способен?
- Я думаю, - негромко сказала Лида, - надо снять с выставки его сочинение про Шевченко.
Все поглядели на девочку, и на многих лицах проступило недоумение: что за чушь, при чем тут сочинение про Шевченко? И только Митя понял. Он сказал:
- Там эпиграф стоит: «У нас нема зерна неправды за собою»…
- Семен Афанасьевич, - сказал Лира, - а что, статью все равно напишут?
- Наверно, напишут. Да вот спроси товарища корреспондента.
Нариманов посмотрел на Лиру зорко и пристально и тоже сказал:
- Наверно, напишу.
- И скажете все, как есть?
- Да, наверно.
- И скажете, что он из нашего дома?
Нариманов ответил не сразу, словно Толин вопрос застиг его врасплох.
- А ты как думал? - сказал Искра. - Если хвалить, так он из нашего дома, а если ругать, так неизвестно из какого?
- Эх, - горько вырвалось у Лиры, он крепко сжал губы и отвернулся.
- Да, брат, - сказал Василий Борисович. - Ты, может, думал: у нас только то общее, что хорошо? А придется и всякую беду расхлебывать вместе. Как говорится, и радость и горе - всё пополам…
Нариманов поднялся, тяжело опираясь на костыли;
- Ну, всего вам хорошего, ребята. Я поеду.
- Счастливо! - ответил за всех Степан.
- Хочу только сказать вам, - прибавил Нариманов, - добрую славу надо заслужить. Ваш товарищ пока ничего хорошего еще не сделал, а ведь дел кругом немало. Почему же он выбрал такой легкий, такой неверный, такой… позорный путь?
И он вышел. За ним пошли Степан, Лира, кто-то из девочек. Понемногу - собирая книги, негромко переговариваясь - выходили остальные.
И вот столовая опустела. Я один сижу сбоку у стола, Якушев в другом углу, у печки. Сидит неподвижно, точно закоченев, и не поднимает головы.
- Помнишь, ты обещал говорить мне правду, одну только правду?
Он не встал, не взглянул на меня, только еще ниже опустил голову.
- Я тебе поверил. Верил тебе, как себе самому. И Галина Константиновна верила, и ребята. Запомни сегодняшний вечер. Больше этим доверием шутить нельзя. Никогда. Понимаешь? Ни-ко-гда!
Я встал, подошел к двери, нажал ручку. И обернулся. Я не обдумывал этого заранее, у меня почти невольно сорвалось:
- Скажи - где ты тогда спрятал книги из школьной библиотеки?
Он вскочил как ошпаренный. Казалось, он сейчас крикнет, кинет в меня стулом, разобьет окно - так неожиданно страшно исказилось его лицо. И вдруг он снова обмяк, опустился на стул и выдавил через силу:
- У тети Маши… на Киевской.
Нариманов... Нариньяни... Похоже ведь!
И вот вопрос: имела ли Ф.Вигдорова в виду именно этот фельетон? Или оба отрывка восходят к какому-то третьему событию?