Фельетоны 1945 года
Конечно, выборка нерепрезентативна - ибо рассматриваю только книгу Нариньяни ("Рядом с нами". - М.: Правда, 1958).
Но забавно!
Итак, они:
- о выпускнице вуза, очень хотевшей остаться в Москве, а не ехать в Саратов
ГЛАЗУНЬЯ С КЛЯКСАМИ
Мы познакомились в прошлом году в маленьком зале Театрального института. Я был среди зрителей, она - на сцене. Вера Ворожейкина играла роль горничной Сюзанны в каком-то старинном французском водевиле. И хотя спектакль был разыгран в порядке учебного занятии, мне стало жалко Веру. Жалко потому, что этой молодой, красивой девушке после трех лет занятий в институте пришлось выйти на сцену, чтобы произнести только одну фразу:
- Мадам, карета у подъезда.
Я сказал об этом кому-то из преподавателей. Мне ответили, что в следующем спектакле Ворожейкиной дадут более солидную роль, и на этом, собственно, и закончилось мое знакомство с Верой. В Театральном институте я больше не был и не видел Сюзанну в новой, более солидной роли.
И вот на днях редакционный лифт поднял на наш этаж какое-то облако из пудры и шелка.
- К вам можно?
- Пожалуйста.
Мне никогда прежде не приходилось видеть яичницы с тремя плавающими чернильными кляксами в центре. Я протер глаза. Но омлет - сюрприз сумасшедшего повара - не исчезал. Две черные кляксы внимательно смотрели на меня, а третья, малиновая, сказала:
- Не узнаете?
Я еще раз внимательно посмотрел на неправдоподобную комбинацию из кармина, туши и яичного порошка и беспомощно развел руками:
- Простите, не помню.
- Меня никто не помнит, никто не знает! - сокрушенно произнесла девушка. - Я Сюзи из французского водевиля.
- Сюзи? Странно! - Я сравнил хорошенькую молодую студентку на сиене Театрального института с теми тремя кляксами, которые плавали сейчас в серо-желтом тумане перед моими глазами, и горько улыбнулся.
Ах, эти театральные парикмахеры, как они обманывают наши надежды! И мне почему-то вспомнился "Тупейный художник" Лескова, великий маг и чародей, превращавший фурий при посредстве румян и белил в театральных ангелов.
- Что вы, что вы! - всплеснула руками Вера Ворожейкина. - Я выступаю на сцене без всякого грима.
- Значит, это вы потом...
- Ну конечно.
Мне снова, как и год назад, стало жаль Сюзанну:
- Ну зачем вы это делаете? Яичный порошок только уродует вас.
-Почему яичный? - обиделась Ворожейкина. - Цвет глазуньи давно вышел из моды. Вы разве не знаете? Сейчас весь мир красит волосы слабым раствором стрептоцида.
Я действительно не знал, каким колером красит сейчас мир свои волосы, и поэтому замолчал.
- А ведь я уже окончила институт, - неожиданно сказала Вера.
- Поздравляю.
- Нет, нет, не поздравляйте! Это так ужасно!
- Почему?
- Я хотела поступить в МХАТ, сыграть Анну Каренину. Это мечта моей жизни.
- Ну и как?
- Не берут. Ливанов, Яншин... Мелкие интриги. Боятся конкуренции.
- Какая же конкуренция? Ни Ливанов, ни Яншин никогда не выступали в женских ролях.
- Все равно. Они направляют меня в Саратовский театр.
- Кто? Ливанов?
- Нет, дирекция института. Вы только подумайте: в Саратов! "В деревню, в глушь", - как говорил Вронский.
- Во-первых, не Вронский, а Фамусов; во-вторых, Саратов - давно уже не глушь; в-третьих, если мне не изменяет память, сам Ливанов в свое время начинал работать на провинциальной сцене.
- Нет, не уговаривайте! Из Москвы я все равно никуда не поеду. В прошлом году вы приняли во мне такое теплое участие! Вы должны помочь мне и сейчас устроиться на работу.
- Куда? В МХАТ? - спросил я.
- Не обязательно. Устройте хотя бы в свою редакцию.
- Кем? У нас же в штате нет должности Анны Карениной.
- Мне не важно, кем. Мне важно, где. В Москве! Возьмите машинисткой.
- А вы разве умеете печатать?
- Господи, назначьте меня такой машинисткой, которая не должна уметь печатать.
- А нам такие не требуются.
- Возьмите кем-нибудь, хотя бы уборщицей. Работать в редакции - мечта моей жизни.
- Серьезно?
- Серьезно.
- Это идея. Нам как раз нужна уборщица, только не в Москве, а в саратовском отделении. Условия нетрудные. Вы должны будете ежедневно мыть полы в двух комнатах и коридоре, аккуратно стирать пыль с трех подоконников...
- В саратовском отделении?
- В саратовском.
- А я так надеялась на вас! Думала: вот у меня есть знакомый заведующий, он поможет мне остаться в Москве...
- А я вовсе и не заведующий.
- Странно! Теперь же все чем-нибудь заведуют.
- Как видите, не все.
- Но, может быть, у вас есть знакомый заведующий?
- К сожалению, нет.
Вера Ворожейкина встала и попрощалась. Редакционный лифт снова принял в свое лоно облако из пудры и шелка, и все в нашей комнате вздохнули легче и спокойней.
И вдруг через неделю звонок по телефону напомнил нам о существовании глазуньи с кляксами. Говорили из больницы имени Склифосовского:
- Вы знаете Веру Ворожейкину?
Я сразу почувствовал себя в чем-то виноватым. Может, я говорил с этой девушкой слишком сурово и невольно толкнул ее на крайний, необдуманный шаг? Может...
- А что, ей очень плохо? - осторожно спросил я.
- Нет, - сказали из больницы. - Мы просто хотим взять ее на работу.
- Ах, вон в чем дело! - сказал я с облегчением и тут же, забыв о недавних угрызениях совести, спросил: - А какую, собственно, должность вы можете предложить ей? У вас же больница.
- Любую. У Ворожейкиной высшее образование.
- Правильно. Высшее театральное. А вам, по-моему, следовало бы подбирать работников с высшим или хотя бы со средним, но медицинским.
- Так вы что, не рекомендуете брать ее? - удивленно спросила трубка.
- Нет!
- Жалко! Она говорит, что работа в "Скорой помощи" - мечта ее жизни. Может, взять ее все-таки хотя бы переписчицей?
- Берите, только не в московский, а в саратовский филиал "Скорой помощи".
Но саратовский филиал не устроил Ворожейкину, и еще через неделю нам позвонили с Казанского вокзала.
- Вы знаете Веру Ворожейкину?
- Знаю. Кем берете?
- Секретаршей. Она говорит, что железная дорога - мечта всей...
- Знаю и про мечту...
- Значит, рекомендуете?
- Да, только не на Московский узел, а на Саратовский.
Еще через неделю позвонили из какого-то орса, потом из пуговичной артели.
В общем в ходатаях не было недостатка. И так как ответить всем по телефону не было никакой возможности, то мы решили обратиться к ним при посредстве печатного слова.
Знаем, и к вам придет глазунья с тремя кляксами. Знаем, и у вас есть сердце, которое скажет: жалко... мечта... высшее образование...
Жалейте, не возражаем, только на работу устраивайте не в Москве, а в Саратове. И не потому, что "это деревня, глушь", а потому, что Саратов - тоже прекрасный советский город.
- о "зазнавшихся выдвиженцах"
ЧЕЛОВЕК "В КУРСЕ"
Высоко в небе живет владыка вселенной - солнце. Но ни высота, ни могущественная сила жарких лучей не сделала солнце чванливым или недоступным. Любому из нас предоставлено право личного общения с самым могущественным из светил. Для этого нужно только дождаться утра, выглянуть в окошко - и ваше свидание с солнцем можно считать состоявшимся.
Но есть на свете владыка... Он даже не совсем еще владыка, а только молодой человек по фамилии Квасов, но, тем не менее...
На днях мы получили письмо, в котором несколько комсомольцев скорбными фразами живописуют деятельность товарища Квасова. Письмо комсомольцев нас сильно опечалило, ибо все мы знали Костю Квасова как скромного парня. Кое-кто из читателей, может быть, даже помнит фотографию, напечатанную семь лет назад на третьей странице "Комсомольской правды". Костя Квасов был изображен на этой фотографии с двумя ложками в руках в общей группе участников шумового оркестра. Кепка Кости лихо сидела на затылке, лицо светилось задором и молодостью, обещая всем нам в будущем только доброе и хорошее.
Именно тогда, семь лет назад, Костя был намечен горкомом комсомола к выдвижению. Он и стоил этого. На заводе его знали как хорошего производственника, а в городе он пользовался непререкаемой славой лучшего нападающего футбольной команды. Эта слава грела не только самого Костю, но и всех его ближайших родственников. Когда мать Кости заходила в продуктовый магазин, люди расступались, пропуская ее без очереди к прилавку. А если кто-нибудь ненароком пробовал протестовать, на него шикали и продавцы и покупатели.
- Ты что шумишь? - зловещим шепотом говорил первый из близстоящих болельщиков. - Это же мать нашего правого края.
Тогда, семь лет назад, правый крайний по рекомендации горкома был избран секретарем комсомольской организации. Первое время Костя успешно совмещал эту почетную обязанность и с работой в цехе и с футбольным календарем. Он был молод, энергичен, и его хватало на то, чтобы быть вместе с молодежью и на работе и после нее. Не знаю, так ли это в действительности, но клубный сторож утверждает, что именно в те годы и заводской клуб и заводской стадион жили настоящей, полнокровной жизнью. Тогда был организован знаменитый шумовой оркестр, в котором комсорг аккомпанировал певцам на ложках и организовал на заводе волейбольное соревнование. В этой спортивной баталии участвовало свыше шестидесяти цеховых, поселковых и просто никому не известных, "диких" команд. Кстати, одну из таких команд возглавлял ректор завода, вторую - парторг.
Молодежь была очень довольна своим комсоргом, полагая в простоте душевной, что именно так должен был жить и работать их молодой избранник.
Все шло как будто хорошо, да вот беда! Нашего комсорга подвели ложки. Те самые, которые были изображены на третьей странице молодежной газеты. Для секретаря горкома ВЛКСМ товарища Вельможкина эти ложки были свидетельством морального падения комсомольского активиста. И вот секретарь, прихватив с собой инструктора, отравился на завод для серьезной беседы с комсоргом.
- Позор! - сказал Вельможкин, размахивая газетным листом.
- На весь Союз! - добавил инструктор.
- В других городах комсорги играют на скрипках... - сказал Вельможкин.
- А мы на чайном сервизе... - добавил инструктор.
- Так я же на скрипке не умею! - простодушно заявил Костя.
- Он еще оправдывается! - сказал секретарь.
- Квасова надо ударить по рукам, - добавил инструктор. - Наш город занял первое место по области в сборе металлического лома, а нас толкают назад к шумовому оркестру.
- Бить не надо, - вмешался секретарь. - Квасов просто не в курсе. Я предлагаю сначала ввести товарища Квасова в курс, а потом уже бить.
Так как других предложений не поступало, то товарищ Вельможкин остался на несколько дней на заводе, чтобы ввести Квасова "в курс". Первое, что сделал Вельможкин, - это добыл для комсорга ставку освобожденного работника.
На этом сложное искусство введения "в курс" мололодого активиста не закончилось. Молодому активисту нужно было еще создать "условия". Опытный Вельможкин быстро справился и с этим делом. Он добыл стол, телефон, графин и пепельницу для окурков. Затем сложными манипуляциями Вельможкин выселил из здания конторы управляющего делами завода и повесил на его дверях новую табличку: "К. П. Квасов, секретарь комитета ВЛКСМ".
- Ну вот и все, - сказал Вельможкин. - Стол и телефон у тебя есть, теперь ты можешь спокойно руководить молодежью.
Трудно было Косте на первых порах осваивать новые условия работы. Раньше хоть и не был он "в курсе", однако все для него было ясно. Молодежь в цехе, и он вместе с ней. А теперь между ними стол, три этажа и бюро пропусков.
Правда, теперь у Квасова телефон. Нет-нет да и позвонит товарищ Вельможкин:
- Ну как, заворачиваешь?
- Заворачиваю.
- Правильно! Давай, заворачивай!
А что заворачивать, и неизвестно.
Но не напрасно товарищ Вельможкин хлопотал о телефоне. Телефон, как известно, сам по себе существовать не может. При нем обязательно должен быть технический аппарат. У Вельможкина при телефоне был специальный помощник. Добыл и Квасов себе помощника. Посадил рядом с собой златовласую Дусю. Дуся оказалась разбитным человеком; она добыла для себя стол, пишущую машинку и быстро установила контакт со всеми горкомовскими девушками. А эти девушки были на редкость любопытными особами: одной хотелось знать все, что касалось железных стружек и обрезков, вторая беспрестанно требовала цифр о сборе куриного помета, третья не могла уснуть, не собрав свежих сведений о всех полученных школьниками за день двойках и тройках.
Косте уже некогда было скучать. С утра он закидывал удочки в цеховые и поселковые конторы, выуживая оттуда всякую цифровую "плотичку". Днем он садился с Дусей за разборку "улова". Вдвоем они отсортировывали железные обрезки от медных и чугунных, уточняли данные о помете и выводили среднешкольные единицы и двойки, выделяя, какое количество из двоек приходилось на долю членов ВЛКСМ и какое на долю несоюзной молодежи.
Для чего требовались все эти сведения горкомовским девушкам, Костя не знал. Да это для него было теперь и не важно. Важно было то, что Костя, по публичному свидетельству Вельможкина, серьезно входил "в курс".
Пора романтических увлечений прошла. Костя понял, что создавать шумовые оркестры и волейбольные команды совсем не обязательно. Важнее сообщить в горком "среднесуточный охват молодежи культурными мероприятиями". И он сообщал: охвачено 832 человека, из них первым киносеансом 30 процентов, вторым 40 процентов, третьим 30 процентов.
Через полгода Косте надоело бегать за цифрами, и он переложил эту работу на трех членов бюро. Один должен был собирать сведения по железному лому, второй - по киносеансам, а третий - по двойкам и тройкам. Лиха беда - начало. Еще через год Костя перестал уже именоваться Костей и сделался Константином Петровичем. Он жил теперь в одном доме с директором завода, и ему по инерции подавали даже из гаража машину для поездок в горком или на стадион.
В футбол Константин Петрович, конечно, уже не играл. Теперь он только присутствовал на особо ответственных матчах сезона. Для Кости ставился специальный стул в директорской ложе, и он одиноко переживал все перипетии игры. Правда, иногда и ему хотелось вскочить вместе со всеми другими болельщиками и кричать в порыве азарта:
- Давай, Вася, бей!
Но Константин Петрович сдерживался, чтобы не уронить авторитета, и только покровительственно бросал вниз кому-нибудь из знакомых:
- Молодец, Васька, лихо влепил гол под перекладину!
А если этот знакомый, обрадованный секретарским вниманием, подходил после матча к Квасову, чтобы поговорить о каком-нибудь деле, Константин Петрович снисходительно слушал его у открытой дверцы машины и говорил, давая одновременно шоферу знак трогаться:
- За этим, дружок, ты приходи ко мне в комитет. Я о серьезном на трамвайной подножке не разговариваю.
Но попасть в комитет на прием к Квасову было весьма нелегким делом. Константин Петрович отказывал в свидании не только комсомольцам. Он не всегда выписывал пропуск даже родной матери.
- Скажите Марфе Григорьевне, - говорил Квасов Дусе, - пусть зайдет в следующий раз: сегодня я занят.
Дусе не нужно было повторять приказание дважды. Она хорошо изучила нрав товарища Квасова и действовала автоматически. Рядовых комсомольцев она направляла для разговоров к членам бюро, активистов - к заместителю секретаря, а если звонил Вельможкин, то не стеснялась даже говорить самому Вельможкину:
- У Константина Петровича совещание; как только он освободится, я вас сейчас же соединю с ним.
За три года ученик Вельможкина так прочно вошел "в курс", так безнадежно очерствел, что вряд ли кто из нас признал бы в нем сейчас того самого доброго паренька, который так многообещающе улыбался читателям с фотографии, напечатанной в газете. Да что фотография! Марфа Григорьевна, и та перестала верить, что когда-то была матерью правого края. Бедной женщине начало казаться уже, что ее сын родился с телефонной трубкой в руках и первой фразой, которую ребенок сказал матери, была: "Зайдите в следующий раз. Сегодня я занят".
В декабре прошлого года Вельможкин был переброшен на работу в городской коммунхоз, и на его место в горкоме сел Квасов. Когда на следующий день заводские комсомольцы пришли в горком, то они увидели в приемной секретаря знакомую фигуру златовласой Дуси.
- Что, занят? - безнадежно спросили комсомольцы,
- Да, - привычно ответила Дуся. - Вам придется обратиться к инструктору.
Но комсомольцы не обратились на сей раз к инструктору. Они взяли и прислали письмо в редакцию.
"Высоко в небе, - писали комсомольцы, - живет владыка вселенной - солнце. Живет скромно, просто..."
Дорогие комсомольцы, вы хотели смутить Квасова таким сравнением. Увы! Константин Петрович давно уже разучился смущаться. Солнце! А что для него солнце? Разве солнце в курсе? Вот если бы ему, Квасову, поручили ввести это самое солнце в курс, он бы навел там порядок. Поставил бы стол, телефон, посадил бы в приемной Дусю...
Нет, не надо пускать Дусю на солнце. Пусть солнце останется самим собой и светит нам всем как умеет. Уж если наводить порядок, то давайте начнем с Квасова.
О хулиганах
УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВЫХ
Новогодний костюмированный бал был в самом разгаре. Самодеятельный оркестр из трех музыкантов, усевшись для солидности в четыре ряда, томным аккордом закончил очередной вальс. Калькулятор планового отдела Удовиченко, добросовестно изображавший на вечере роль великосветского распорядителя танцев, быстро вбежал на сцену и, оглядев зал, сказал с французским прононсом:
- Полька! Кавалеры, а друа, дамы, а гош! Маэстро, - кивнул он в сторону оркестра, - прошу!
И когда зал закружился под звуки баяна, трубы и мандолины, Вася Удовиченко обратил внимание на предосудительное поведение Григория Хмары, одетого в костюм Тараса Бульбы. Григорий стоял в мало освещенном углу зала и о чем-то интимно беседовал с Джульеттой.
- Пардон, камрады! - крикнул Вася, подбегая к воркующей паре. - Вы искажаете классическое наследство. Джульетта должна флиртовать не с Тарасом, а с Ромео.
Но ни "дочь" Вильяма Шекспира, ни "сын" Николая Васильевича Гоголя не обратили внимания на это замечание. Распорядитель танцев для ясности перешел с французского на украинский.
- Гриць! - сказал он Бульбе. - Ты чув, шо я казав?
- Чув, та не зразумив, - ответил Бульба. И для того, чтобы окончательно внести ясность в этот вопрос, он обратился к Джульетте: - Может, вы хотите, Настенька, пройтись с этим самым Ромео?
- Та хай ему буде лихо! И шо вин за хлопец? Ни сказать, ни танцевать...
- Как знаете, камрады, - пролепетал растерявшийся распорядитель и ускакал к оркестру.
Короче, все на этом вечере шло нормально. Время подходило к двенадцати. Комсорг Проценко готовился уже подняться на сцену, чтобы поздравить молодежь с Новым годом, как вдруг по клубу зловеще пронеслось:
- Чикушка!
Это слово прозвучало, как выстрел на симфоническом концерте. Музыканты прекратили игру, не закончив вальса, и баянист стал предусмотрительно укладывать свой инструмент в ящик. Испуганная Джульетта с надеждой оглянулась на Тараса, но того и след простыл. Он исчез, даже не простившись.
А Чикушка уже действовал. Сначала он влез на хоры и мило обсыпал головы литературных героев квашеной капустой. Затем пустил живого мышонка в муфту Анны Карениной и устроил короткое замыкание, сунув гвоздь в электрический штепсель.
Часы били двенадцать. Но комсорг не поднялся на сцену с поздравлением, и членам комитета пришлось впотьмах выбираться из клуба.
- Надо идти за помощью!
Начальник милиции встретил комсорга, как старого, доброго знакомого.
- Небось, опять на Чикушку жаловаться пришел?
- Опять! Вечер сорвал. Капустой кидался. Пробки электрические пережег.
- Ножом никого не ударил?
- Нет!
- Плохо! - мрачно заметил начальник милиции. - Не могу я его за капусту под суд отдать.
- Житья от него нет! - чуть не плача, сказал комсорг. - Девушки в общежитие ходить боятся. Он из-за угла водой их окатывает на морозе.
- Строптивый паренек! Ты его вовлеки в какой-нибудь кружок, - посоветовал начальник, - у него кровь и свернется.
- Куда вовлечь?
- Да хотя бы в духовой оркестр. Пусть человек музыкой занимается.
- Уже вовлекал! - сокрушенно сказал комсорг. - Он у нас барабан пропил.
- Поймали с поличным?
- Нет.
- Тогда могу только сочувствовать. Вот когда поймаете его за руку, приходи - помогу.
Нам не известно, знал ли Чикушка про те переговоры, которые велись между начальником милиции и комсоргом деревообделочного комбината, только чувствовал себя он совершенно спокойно. И хотя действовал Чикушка без ножа, однако весь поселок жил в страхе.
Правда, кровь в этом молодом человеке играла не все триста шестьдесят пять дней в году. Месяц, иногда полтора он вел себя вполне прилично. Вытирал нос собственным рукавом, а не беретом какой-нибудь тихой девушки. Но вот на него находило какое-то затмение, и молодежь с семи часов вечера пряталась по общежитиям, закрывая двери на три запора:
- Чикушка идет!
И вдруг Чикушка переродился. Стал тихим, скромным пареньком. Что же оказало такое благотворное влияние на хулигана? Кружок кройки и шитья или шесть месяцев тюремного заключения? Ни то и ни другое. Решающее слово в этом деле сказал Миша Кротов, сцепщик близлежащей станции. Миша увлекся Настенькой, той самой девушкой, которая была покинута в трудную минуту Тарасом Бульбой. Причем увлекся так сильно, что трижды в неделю, то есть каждый свободный от дежурства вечер, не ленился отмеривать по пяти километров от железнодорожной станции до поселка, чтобы провести час - другой со своей любимой.
И вот в один из таких вечеров, когда Миша о чем-то тихо шептался с Настенькой в коридоре общежития, был поднят сигнал бедствия:
- Чикушка идет!
- Прячься! - испуганно сказала Настенька.
Миша Кротов в ответ только махнул рукой:
- Обойдется и так.
Не успел он закончить фразы, как в комнату ввалился Чикушка, окруженный тройкой восторженных мальчишек. Он хозяйским взглядом оглядел комнату и сказал:
- Грязно у вас в коридоре.
И, сдернув с чьей-то койки белую накидку, стал вытирать свои сапоги. Настенька взвизгнула и забилась в угол.
- Положи на место накидку! - неожиданно сказал Кротов.
Чикушка сплюнул сквозь зубы, даже не подняв головы. Тогда сцепщик взял Чикушку за ворот, приподнял, повернул в воздухе лицом к себе, сказал: "Сморчок!" - и легко перекинул через всю комнату к двери. Затем сцепщик не поленился, поднял Чикушку еще раз, пронес его через коридор мимо затаивших дыхание девушек и осторожно спустил с лестницы.
- Ой, Мишенька, - сказала испуганно Настя. - Теперь тебе будет лихо: ударит он тебя ножом из-за угла!
Но Чикушка не стал браться за нож. Он знал: за это судят. Чикушка побежал в милицию с жалобой на обидчика. Через час Миша Кротов был доставлен участковым в кабинет начальника.
- Это ваша работа? - спросил начальник, косясь на разбитый нос Чикушки.
- Извиняюсь. Трошки задел по потылице.
- А за что?
- За хулиганство.
- Зачем же драться? - укоризненно сказал начальник милиции. - Вы бы объяснили гражданину неэтичность его поступка, он исправился бы.
- Ха!.. - сказал удивленный сцепщик. - Он девчат тиранит, а я ему "Отче наш" читать буду?
Начальнику милиции понравился этот плечистый, добродушный парень. Ему понравилось и то, как он отделал Чикушку, но... нельзя же потакать рукоприкладству! В общем, для порядка сцепщик был оштрафован на 25 рублей за нарушение одного из пунктов обязательного постановления облисполкома.
- Ну как, внес он деньги? - спросил я комсорга, который рассказал мне всю эту историю.
- Я заплатил за него, - ответил комсорг. - Двадцать пять целковых за учебу - это, честное слово, не так много. Зато теперь на поселке дышать легче. - И, заметив на себе недоумевающий взгляд, комсорг словно в оправдание добавил: - Я, конечно, понимаю: тихих хулиганов надо вовлекать, чтобы они "росли над собой", буйных - судить. Но есть среди них и такие, которых следует взять за грудки и тряхнуть по-мужски. Да так тряхнуть, чтобы у них веснушки горохом на землю посыпались. Но это, конечно, между нами, не для печати, - сказал комсорг и распрощался.
Морали в этом всем нет - но забавно, что "примет времени" (казалось бы, 1945 год - война либо только-только закончилась, либо еще идет... Как же о ней не упомянуть? А вот так!) особых вроде бы и нет...
Но забавно!
Итак, они:
- о выпускнице вуза, очень хотевшей остаться в Москве, а не ехать в Саратов
ГЛАЗУНЬЯ С КЛЯКСАМИ
Мы познакомились в прошлом году в маленьком зале Театрального института. Я был среди зрителей, она - на сцене. Вера Ворожейкина играла роль горничной Сюзанны в каком-то старинном французском водевиле. И хотя спектакль был разыгран в порядке учебного занятии, мне стало жалко Веру. Жалко потому, что этой молодой, красивой девушке после трех лет занятий в институте пришлось выйти на сцену, чтобы произнести только одну фразу:
- Мадам, карета у подъезда.
Я сказал об этом кому-то из преподавателей. Мне ответили, что в следующем спектакле Ворожейкиной дадут более солидную роль, и на этом, собственно, и закончилось мое знакомство с Верой. В Театральном институте я больше не был и не видел Сюзанну в новой, более солидной роли.
И вот на днях редакционный лифт поднял на наш этаж какое-то облако из пудры и шелка.
- К вам можно?
- Пожалуйста.
Мне никогда прежде не приходилось видеть яичницы с тремя плавающими чернильными кляксами в центре. Я протер глаза. Но омлет - сюрприз сумасшедшего повара - не исчезал. Две черные кляксы внимательно смотрели на меня, а третья, малиновая, сказала:
- Не узнаете?
Я еще раз внимательно посмотрел на неправдоподобную комбинацию из кармина, туши и яичного порошка и беспомощно развел руками:
- Простите, не помню.
- Меня никто не помнит, никто не знает! - сокрушенно произнесла девушка. - Я Сюзи из французского водевиля.
- Сюзи? Странно! - Я сравнил хорошенькую молодую студентку на сиене Театрального института с теми тремя кляксами, которые плавали сейчас в серо-желтом тумане перед моими глазами, и горько улыбнулся.
Ах, эти театральные парикмахеры, как они обманывают наши надежды! И мне почему-то вспомнился "Тупейный художник" Лескова, великий маг и чародей, превращавший фурий при посредстве румян и белил в театральных ангелов.
- Что вы, что вы! - всплеснула руками Вера Ворожейкина. - Я выступаю на сцене без всякого грима.
- Значит, это вы потом...
- Ну конечно.
Мне снова, как и год назад, стало жаль Сюзанну:
- Ну зачем вы это делаете? Яичный порошок только уродует вас.
-Почему яичный? - обиделась Ворожейкина. - Цвет глазуньи давно вышел из моды. Вы разве не знаете? Сейчас весь мир красит волосы слабым раствором стрептоцида.
Я действительно не знал, каким колером красит сейчас мир свои волосы, и поэтому замолчал.
- А ведь я уже окончила институт, - неожиданно сказала Вера.
- Поздравляю.
- Нет, нет, не поздравляйте! Это так ужасно!
- Почему?
- Я хотела поступить в МХАТ, сыграть Анну Каренину. Это мечта моей жизни.
- Ну и как?
- Не берут. Ливанов, Яншин... Мелкие интриги. Боятся конкуренции.
- Какая же конкуренция? Ни Ливанов, ни Яншин никогда не выступали в женских ролях.
- Все равно. Они направляют меня в Саратовский театр.
- Кто? Ливанов?
- Нет, дирекция института. Вы только подумайте: в Саратов! "В деревню, в глушь", - как говорил Вронский.
- Во-первых, не Вронский, а Фамусов; во-вторых, Саратов - давно уже не глушь; в-третьих, если мне не изменяет память, сам Ливанов в свое время начинал работать на провинциальной сцене.
- Нет, не уговаривайте! Из Москвы я все равно никуда не поеду. В прошлом году вы приняли во мне такое теплое участие! Вы должны помочь мне и сейчас устроиться на работу.
- Куда? В МХАТ? - спросил я.
- Не обязательно. Устройте хотя бы в свою редакцию.
- Кем? У нас же в штате нет должности Анны Карениной.
- Мне не важно, кем. Мне важно, где. В Москве! Возьмите машинисткой.
- А вы разве умеете печатать?
- Господи, назначьте меня такой машинисткой, которая не должна уметь печатать.
- А нам такие не требуются.
- Возьмите кем-нибудь, хотя бы уборщицей. Работать в редакции - мечта моей жизни.
- Серьезно?
- Серьезно.
- Это идея. Нам как раз нужна уборщица, только не в Москве, а в саратовском отделении. Условия нетрудные. Вы должны будете ежедневно мыть полы в двух комнатах и коридоре, аккуратно стирать пыль с трех подоконников...
- В саратовском отделении?
- В саратовском.
- А я так надеялась на вас! Думала: вот у меня есть знакомый заведующий, он поможет мне остаться в Москве...
- А я вовсе и не заведующий.
- Странно! Теперь же все чем-нибудь заведуют.
- Как видите, не все.
- Но, может быть, у вас есть знакомый заведующий?
- К сожалению, нет.
Вера Ворожейкина встала и попрощалась. Редакционный лифт снова принял в свое лоно облако из пудры и шелка, и все в нашей комнате вздохнули легче и спокойней.
И вдруг через неделю звонок по телефону напомнил нам о существовании глазуньи с кляксами. Говорили из больницы имени Склифосовского:
- Вы знаете Веру Ворожейкину?
Я сразу почувствовал себя в чем-то виноватым. Может, я говорил с этой девушкой слишком сурово и невольно толкнул ее на крайний, необдуманный шаг? Может...
- А что, ей очень плохо? - осторожно спросил я.
- Нет, - сказали из больницы. - Мы просто хотим взять ее на работу.
- Ах, вон в чем дело! - сказал я с облегчением и тут же, забыв о недавних угрызениях совести, спросил: - А какую, собственно, должность вы можете предложить ей? У вас же больница.
- Любую. У Ворожейкиной высшее образование.
- Правильно. Высшее театральное. А вам, по-моему, следовало бы подбирать работников с высшим или хотя бы со средним, но медицинским.
- Так вы что, не рекомендуете брать ее? - удивленно спросила трубка.
- Нет!
- Жалко! Она говорит, что работа в "Скорой помощи" - мечта ее жизни. Может, взять ее все-таки хотя бы переписчицей?
- Берите, только не в московский, а в саратовский филиал "Скорой помощи".
Но саратовский филиал не устроил Ворожейкину, и еще через неделю нам позвонили с Казанского вокзала.
- Вы знаете Веру Ворожейкину?
- Знаю. Кем берете?
- Секретаршей. Она говорит, что железная дорога - мечта всей...
- Знаю и про мечту...
- Значит, рекомендуете?
- Да, только не на Московский узел, а на Саратовский.
Еще через неделю позвонили из какого-то орса, потом из пуговичной артели.
В общем в ходатаях не было недостатка. И так как ответить всем по телефону не было никакой возможности, то мы решили обратиться к ним при посредстве печатного слова.
Знаем, и к вам придет глазунья с тремя кляксами. Знаем, и у вас есть сердце, которое скажет: жалко... мечта... высшее образование...
Жалейте, не возражаем, только на работу устраивайте не в Москве, а в Саратове. И не потому, что "это деревня, глушь", а потому, что Саратов - тоже прекрасный советский город.
- о "зазнавшихся выдвиженцах"
ЧЕЛОВЕК "В КУРСЕ"
Высоко в небе живет владыка вселенной - солнце. Но ни высота, ни могущественная сила жарких лучей не сделала солнце чванливым или недоступным. Любому из нас предоставлено право личного общения с самым могущественным из светил. Для этого нужно только дождаться утра, выглянуть в окошко - и ваше свидание с солнцем можно считать состоявшимся.
Но есть на свете владыка... Он даже не совсем еще владыка, а только молодой человек по фамилии Квасов, но, тем не менее...
На днях мы получили письмо, в котором несколько комсомольцев скорбными фразами живописуют деятельность товарища Квасова. Письмо комсомольцев нас сильно опечалило, ибо все мы знали Костю Квасова как скромного парня. Кое-кто из читателей, может быть, даже помнит фотографию, напечатанную семь лет назад на третьей странице "Комсомольской правды". Костя Квасов был изображен на этой фотографии с двумя ложками в руках в общей группе участников шумового оркестра. Кепка Кости лихо сидела на затылке, лицо светилось задором и молодостью, обещая всем нам в будущем только доброе и хорошее.
Именно тогда, семь лет назад, Костя был намечен горкомом комсомола к выдвижению. Он и стоил этого. На заводе его знали как хорошего производственника, а в городе он пользовался непререкаемой славой лучшего нападающего футбольной команды. Эта слава грела не только самого Костю, но и всех его ближайших родственников. Когда мать Кости заходила в продуктовый магазин, люди расступались, пропуская ее без очереди к прилавку. А если кто-нибудь ненароком пробовал протестовать, на него шикали и продавцы и покупатели.
- Ты что шумишь? - зловещим шепотом говорил первый из близстоящих болельщиков. - Это же мать нашего правого края.
Тогда, семь лет назад, правый крайний по рекомендации горкома был избран секретарем комсомольской организации. Первое время Костя успешно совмещал эту почетную обязанность и с работой в цехе и с футбольным календарем. Он был молод, энергичен, и его хватало на то, чтобы быть вместе с молодежью и на работе и после нее. Не знаю, так ли это в действительности, но клубный сторож утверждает, что именно в те годы и заводской клуб и заводской стадион жили настоящей, полнокровной жизнью. Тогда был организован знаменитый шумовой оркестр, в котором комсорг аккомпанировал певцам на ложках и организовал на заводе волейбольное соревнование. В этой спортивной баталии участвовало свыше шестидесяти цеховых, поселковых и просто никому не известных, "диких" команд. Кстати, одну из таких команд возглавлял ректор завода, вторую - парторг.
Молодежь была очень довольна своим комсоргом, полагая в простоте душевной, что именно так должен был жить и работать их молодой избранник.
Все шло как будто хорошо, да вот беда! Нашего комсорга подвели ложки. Те самые, которые были изображены на третьей странице молодежной газеты. Для секретаря горкома ВЛКСМ товарища Вельможкина эти ложки были свидетельством морального падения комсомольского активиста. И вот секретарь, прихватив с собой инструктора, отравился на завод для серьезной беседы с комсоргом.
- Позор! - сказал Вельможкин, размахивая газетным листом.
- На весь Союз! - добавил инструктор.
- В других городах комсорги играют на скрипках... - сказал Вельможкин.
- А мы на чайном сервизе... - добавил инструктор.
- Так я же на скрипке не умею! - простодушно заявил Костя.
- Он еще оправдывается! - сказал секретарь.
- Квасова надо ударить по рукам, - добавил инструктор. - Наш город занял первое место по области в сборе металлического лома, а нас толкают назад к шумовому оркестру.
- Бить не надо, - вмешался секретарь. - Квасов просто не в курсе. Я предлагаю сначала ввести товарища Квасова в курс, а потом уже бить.
Так как других предложений не поступало, то товарищ Вельможкин остался на несколько дней на заводе, чтобы ввести Квасова "в курс". Первое, что сделал Вельможкин, - это добыл для комсорга ставку освобожденного работника.
На этом сложное искусство введения "в курс" мололодого активиста не закончилось. Молодому активисту нужно было еще создать "условия". Опытный Вельможкин быстро справился и с этим делом. Он добыл стол, телефон, графин и пепельницу для окурков. Затем сложными манипуляциями Вельможкин выселил из здания конторы управляющего делами завода и повесил на его дверях новую табличку: "К. П. Квасов, секретарь комитета ВЛКСМ".
- Ну вот и все, - сказал Вельможкин. - Стол и телефон у тебя есть, теперь ты можешь спокойно руководить молодежью.
Трудно было Косте на первых порах осваивать новые условия работы. Раньше хоть и не был он "в курсе", однако все для него было ясно. Молодежь в цехе, и он вместе с ней. А теперь между ними стол, три этажа и бюро пропусков.
Правда, теперь у Квасова телефон. Нет-нет да и позвонит товарищ Вельможкин:
- Ну как, заворачиваешь?
- Заворачиваю.
- Правильно! Давай, заворачивай!
А что заворачивать, и неизвестно.
Но не напрасно товарищ Вельможкин хлопотал о телефоне. Телефон, как известно, сам по себе существовать не может. При нем обязательно должен быть технический аппарат. У Вельможкина при телефоне был специальный помощник. Добыл и Квасов себе помощника. Посадил рядом с собой златовласую Дусю. Дуся оказалась разбитным человеком; она добыла для себя стол, пишущую машинку и быстро установила контакт со всеми горкомовскими девушками. А эти девушки были на редкость любопытными особами: одной хотелось знать все, что касалось железных стружек и обрезков, вторая беспрестанно требовала цифр о сборе куриного помета, третья не могла уснуть, не собрав свежих сведений о всех полученных школьниками за день двойках и тройках.
Косте уже некогда было скучать. С утра он закидывал удочки в цеховые и поселковые конторы, выуживая оттуда всякую цифровую "плотичку". Днем он садился с Дусей за разборку "улова". Вдвоем они отсортировывали железные обрезки от медных и чугунных, уточняли данные о помете и выводили среднешкольные единицы и двойки, выделяя, какое количество из двоек приходилось на долю членов ВЛКСМ и какое на долю несоюзной молодежи.
Для чего требовались все эти сведения горкомовским девушкам, Костя не знал. Да это для него было теперь и не важно. Важно было то, что Костя, по публичному свидетельству Вельможкина, серьезно входил "в курс".
Пора романтических увлечений прошла. Костя понял, что создавать шумовые оркестры и волейбольные команды совсем не обязательно. Важнее сообщить в горком "среднесуточный охват молодежи культурными мероприятиями". И он сообщал: охвачено 832 человека, из них первым киносеансом 30 процентов, вторым 40 процентов, третьим 30 процентов.
Через полгода Косте надоело бегать за цифрами, и он переложил эту работу на трех членов бюро. Один должен был собирать сведения по железному лому, второй - по киносеансам, а третий - по двойкам и тройкам. Лиха беда - начало. Еще через год Костя перестал уже именоваться Костей и сделался Константином Петровичем. Он жил теперь в одном доме с директором завода, и ему по инерции подавали даже из гаража машину для поездок в горком или на стадион.
В футбол Константин Петрович, конечно, уже не играл. Теперь он только присутствовал на особо ответственных матчах сезона. Для Кости ставился специальный стул в директорской ложе, и он одиноко переживал все перипетии игры. Правда, иногда и ему хотелось вскочить вместе со всеми другими болельщиками и кричать в порыве азарта:
- Давай, Вася, бей!
Но Константин Петрович сдерживался, чтобы не уронить авторитета, и только покровительственно бросал вниз кому-нибудь из знакомых:
- Молодец, Васька, лихо влепил гол под перекладину!
А если этот знакомый, обрадованный секретарским вниманием, подходил после матча к Квасову, чтобы поговорить о каком-нибудь деле, Константин Петрович снисходительно слушал его у открытой дверцы машины и говорил, давая одновременно шоферу знак трогаться:
- За этим, дружок, ты приходи ко мне в комитет. Я о серьезном на трамвайной подножке не разговариваю.
Но попасть в комитет на прием к Квасову было весьма нелегким делом. Константин Петрович отказывал в свидании не только комсомольцам. Он не всегда выписывал пропуск даже родной матери.
- Скажите Марфе Григорьевне, - говорил Квасов Дусе, - пусть зайдет в следующий раз: сегодня я занят.
Дусе не нужно было повторять приказание дважды. Она хорошо изучила нрав товарища Квасова и действовала автоматически. Рядовых комсомольцев она направляла для разговоров к членам бюро, активистов - к заместителю секретаря, а если звонил Вельможкин, то не стеснялась даже говорить самому Вельможкину:
- У Константина Петровича совещание; как только он освободится, я вас сейчас же соединю с ним.
За три года ученик Вельможкина так прочно вошел "в курс", так безнадежно очерствел, что вряд ли кто из нас признал бы в нем сейчас того самого доброго паренька, который так многообещающе улыбался читателям с фотографии, напечатанной в газете. Да что фотография! Марфа Григорьевна, и та перестала верить, что когда-то была матерью правого края. Бедной женщине начало казаться уже, что ее сын родился с телефонной трубкой в руках и первой фразой, которую ребенок сказал матери, была: "Зайдите в следующий раз. Сегодня я занят".
В декабре прошлого года Вельможкин был переброшен на работу в городской коммунхоз, и на его место в горкоме сел Квасов. Когда на следующий день заводские комсомольцы пришли в горком, то они увидели в приемной секретаря знакомую фигуру златовласой Дуси.
- Что, занят? - безнадежно спросили комсомольцы,
- Да, - привычно ответила Дуся. - Вам придется обратиться к инструктору.
Но комсомольцы не обратились на сей раз к инструктору. Они взяли и прислали письмо в редакцию.
"Высоко в небе, - писали комсомольцы, - живет владыка вселенной - солнце. Живет скромно, просто..."
Дорогие комсомольцы, вы хотели смутить Квасова таким сравнением. Увы! Константин Петрович давно уже разучился смущаться. Солнце! А что для него солнце? Разве солнце в курсе? Вот если бы ему, Квасову, поручили ввести это самое солнце в курс, он бы навел там порядок. Поставил бы стол, телефон, посадил бы в приемной Дусю...
Нет, не надо пускать Дусю на солнце. Пусть солнце останется самим собой и светит нам всем как умеет. Уж если наводить порядок, то давайте начнем с Квасова.
О хулиганах
УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВЫХ
Новогодний костюмированный бал был в самом разгаре. Самодеятельный оркестр из трех музыкантов, усевшись для солидности в четыре ряда, томным аккордом закончил очередной вальс. Калькулятор планового отдела Удовиченко, добросовестно изображавший на вечере роль великосветского распорядителя танцев, быстро вбежал на сцену и, оглядев зал, сказал с французским прононсом:
- Полька! Кавалеры, а друа, дамы, а гош! Маэстро, - кивнул он в сторону оркестра, - прошу!
И когда зал закружился под звуки баяна, трубы и мандолины, Вася Удовиченко обратил внимание на предосудительное поведение Григория Хмары, одетого в костюм Тараса Бульбы. Григорий стоял в мало освещенном углу зала и о чем-то интимно беседовал с Джульеттой.
- Пардон, камрады! - крикнул Вася, подбегая к воркующей паре. - Вы искажаете классическое наследство. Джульетта должна флиртовать не с Тарасом, а с Ромео.
Но ни "дочь" Вильяма Шекспира, ни "сын" Николая Васильевича Гоголя не обратили внимания на это замечание. Распорядитель танцев для ясности перешел с французского на украинский.
- Гриць! - сказал он Бульбе. - Ты чув, шо я казав?
- Чув, та не зразумив, - ответил Бульба. И для того, чтобы окончательно внести ясность в этот вопрос, он обратился к Джульетте: - Может, вы хотите, Настенька, пройтись с этим самым Ромео?
- Та хай ему буде лихо! И шо вин за хлопец? Ни сказать, ни танцевать...
- Как знаете, камрады, - пролепетал растерявшийся распорядитель и ускакал к оркестру.
Короче, все на этом вечере шло нормально. Время подходило к двенадцати. Комсорг Проценко готовился уже подняться на сцену, чтобы поздравить молодежь с Новым годом, как вдруг по клубу зловеще пронеслось:
- Чикушка!
Это слово прозвучало, как выстрел на симфоническом концерте. Музыканты прекратили игру, не закончив вальса, и баянист стал предусмотрительно укладывать свой инструмент в ящик. Испуганная Джульетта с надеждой оглянулась на Тараса, но того и след простыл. Он исчез, даже не простившись.
А Чикушка уже действовал. Сначала он влез на хоры и мило обсыпал головы литературных героев квашеной капустой. Затем пустил живого мышонка в муфту Анны Карениной и устроил короткое замыкание, сунув гвоздь в электрический штепсель.
Часы били двенадцать. Но комсорг не поднялся на сцену с поздравлением, и членам комитета пришлось впотьмах выбираться из клуба.
- Надо идти за помощью!
Начальник милиции встретил комсорга, как старого, доброго знакомого.
- Небось, опять на Чикушку жаловаться пришел?
- Опять! Вечер сорвал. Капустой кидался. Пробки электрические пережег.
- Ножом никого не ударил?
- Нет!
- Плохо! - мрачно заметил начальник милиции. - Не могу я его за капусту под суд отдать.
- Житья от него нет! - чуть не плача, сказал комсорг. - Девушки в общежитие ходить боятся. Он из-за угла водой их окатывает на морозе.
- Строптивый паренек! Ты его вовлеки в какой-нибудь кружок, - посоветовал начальник, - у него кровь и свернется.
- Куда вовлечь?
- Да хотя бы в духовой оркестр. Пусть человек музыкой занимается.
- Уже вовлекал! - сокрушенно сказал комсорг. - Он у нас барабан пропил.
- Поймали с поличным?
- Нет.
- Тогда могу только сочувствовать. Вот когда поймаете его за руку, приходи - помогу.
Нам не известно, знал ли Чикушка про те переговоры, которые велись между начальником милиции и комсоргом деревообделочного комбината, только чувствовал себя он совершенно спокойно. И хотя действовал Чикушка без ножа, однако весь поселок жил в страхе.
Правда, кровь в этом молодом человеке играла не все триста шестьдесят пять дней в году. Месяц, иногда полтора он вел себя вполне прилично. Вытирал нос собственным рукавом, а не беретом какой-нибудь тихой девушки. Но вот на него находило какое-то затмение, и молодежь с семи часов вечера пряталась по общежитиям, закрывая двери на три запора:
- Чикушка идет!
И вдруг Чикушка переродился. Стал тихим, скромным пареньком. Что же оказало такое благотворное влияние на хулигана? Кружок кройки и шитья или шесть месяцев тюремного заключения? Ни то и ни другое. Решающее слово в этом деле сказал Миша Кротов, сцепщик близлежащей станции. Миша увлекся Настенькой, той самой девушкой, которая была покинута в трудную минуту Тарасом Бульбой. Причем увлекся так сильно, что трижды в неделю, то есть каждый свободный от дежурства вечер, не ленился отмеривать по пяти километров от железнодорожной станции до поселка, чтобы провести час - другой со своей любимой.
И вот в один из таких вечеров, когда Миша о чем-то тихо шептался с Настенькой в коридоре общежития, был поднят сигнал бедствия:
- Чикушка идет!
- Прячься! - испуганно сказала Настенька.
Миша Кротов в ответ только махнул рукой:
- Обойдется и так.
Не успел он закончить фразы, как в комнату ввалился Чикушка, окруженный тройкой восторженных мальчишек. Он хозяйским взглядом оглядел комнату и сказал:
- Грязно у вас в коридоре.
И, сдернув с чьей-то койки белую накидку, стал вытирать свои сапоги. Настенька взвизгнула и забилась в угол.
- Положи на место накидку! - неожиданно сказал Кротов.
Чикушка сплюнул сквозь зубы, даже не подняв головы. Тогда сцепщик взял Чикушку за ворот, приподнял, повернул в воздухе лицом к себе, сказал: "Сморчок!" - и легко перекинул через всю комнату к двери. Затем сцепщик не поленился, поднял Чикушку еще раз, пронес его через коридор мимо затаивших дыхание девушек и осторожно спустил с лестницы.
- Ой, Мишенька, - сказала испуганно Настя. - Теперь тебе будет лихо: ударит он тебя ножом из-за угла!
Но Чикушка не стал браться за нож. Он знал: за это судят. Чикушка побежал в милицию с жалобой на обидчика. Через час Миша Кротов был доставлен участковым в кабинет начальника.
- Это ваша работа? - спросил начальник, косясь на разбитый нос Чикушки.
- Извиняюсь. Трошки задел по потылице.
- А за что?
- За хулиганство.
- Зачем же драться? - укоризненно сказал начальник милиции. - Вы бы объяснили гражданину неэтичность его поступка, он исправился бы.
- Ха!.. - сказал удивленный сцепщик. - Он девчат тиранит, а я ему "Отче наш" читать буду?
Начальнику милиции понравился этот плечистый, добродушный парень. Ему понравилось и то, как он отделал Чикушку, но... нельзя же потакать рукоприкладству! В общем, для порядка сцепщик был оштрафован на 25 рублей за нарушение одного из пунктов обязательного постановления облисполкома.
- Ну как, внес он деньги? - спросил я комсорга, который рассказал мне всю эту историю.
- Я заплатил за него, - ответил комсорг. - Двадцать пять целковых за учебу - это, честное слово, не так много. Зато теперь на поселке дышать легче. - И, заметив на себе недоумевающий взгляд, комсорг словно в оправдание добавил: - Я, конечно, понимаю: тихих хулиганов надо вовлекать, чтобы они "росли над собой", буйных - судить. Но есть среди них и такие, которых следует взять за грудки и тряхнуть по-мужски. Да так тряхнуть, чтобы у них веснушки горохом на землю посыпались. Но это, конечно, между нами, не для печати, - сказал комсорг и распрощался.
Морали в этом всем нет - но забавно, что "примет времени" (казалось бы, 1945 год - война либо только-только закончилась, либо еще идет... Как же о ней не упомянуть? А вот так!) особых вроде бы и нет...