Untitled: Natura @ Tanzhaus NRW
Начался третий год, как я переехал во Францию, вышел еще один альбом прекрасной музыки, которая будет меня греть зимой, и еще я съездил (не без приключений, как обычно) в Дюссельдорф.
Новая пьеса франкфуртского танцора и хореографа Бена Рипе очень соответствовала своему названию. Разгадка, как водится, была подсказана в конце - когда сразу после поклонов на сцену выкатили поднос с вином - для общения с публикой. Этот концепт au bord du plateau достаточно распространен во Франции, такой пережиток буржуазного театра, где надо потрепаться обязательно с тупым зрителем, разжевать ему, почему что и как. Но тут в немецком театре заламывающего локти хореографа посадили рядом с "модератором" лицом к публике. Перед тем, как началась зрительская диарея плоскостей, Бен Рипе успел сказать, что перед тем, как выйти на сцену и начать работу над пьесой, он со своими актерами пару месяцев сидел за столом, рассуждая о концепции спектакля. В этом, кажется, вся причина ходульности и противоречивости спектакля, которому даже название придумывалось с трудом. Перед тем, как что-то начать иногда очень вредно много теоретизировать.
Создалось впечатление постановки, в которой немало точных и вполне работающих элементов, но, сложенные вместе, эти отдельные куски противоречат друг другу, создают нелепые паузы и вообще раздирают в клочья всю ткань этих шестидесяти минут. В программе какой-то культуролог написал картезианскую проповедь про двойственность человеческой натуры: искусственность и фальшь, холодный разум и животный инстинкт, интуиция и просчет. Все эти "дилеммы" на сцене читаются с трудом, кусочки паззла сами по себе чудесные картинки, но поскольку спектакль претендует на идейность и единство замысла, то тем более непонятно, как из неплохого материала можно было слепить такую хромую игрушку. А ведь тут и пьяные девушки в пачках, и красивейшая танцовщица, заматывающая лицо пищевой пленкой, и ловкий выход за границы сценического дискурса: танцоры садятся лицом к залу и рассказывают о своих героях: "я вообще играю умного парня, мне кажется, я такой мальчик, за которым бегут все кошечки"; "по-моему я играю дерево. ну, в смысле, я там сбоку - на синтезаторах".
За все, что принято называть хореографией, отвечают мужчины - в обтягивающих трико они демонстрируют разные "звериные нравы", орут в микрофон, ведут мутные разговоры с "кошечками", или остервенело трутся о стулья, которые, как и в почти любом немецком спектакле, ключевой элемент сценографии. Со стульями тоже конфуз - очевидно, Бен Рипе увидел новую постановку Марии ла Рибо, в которой в одной из сцен на девушку навешивали 12 складных стульев, с острыми формами которых она сливалась в единый напряженный организм, в звериный оскал, который того гляди рухнет под собственной тяжестью. У Рипе на одного из юношей надевали эти стулья, он дрожал, носил их, ронял, все это происходило как-то необязательно и совсем бессмысленно. Финальная сцена была немного похожа на дешевый театральный трюк - зрителей приглашали выйти на сцену и сесть я ряд с актерами лицом к залу - чтобы лишний раз стереть пресловутый барьер и дыть прочувствовать метафизику этого театрального зазеркалья. Учитывая тот факт, что сразу затем на сцену выкатывают поднос с фуршетом, это смотрелось как диковатый сарказм, правда смешной. И если бы следовало говорить о дуальности - то скорее о дуальности как раз пространства. Самый сильный номер, повторявшийся нескольк раз был до смешного прост и совершенно гениален: скромная корейская танцовщица, стоя лицом к заднику сцены, тихо, даже смиренно лепетала: "no, no, please, no. no! no... please, i beg you, no. no..", а затем оборачивалась к залу и сложив руки крестом на груди шептала, словно глядя в глаза одновременно всем и никому: "I'm so sorry, oh I'm so awfully sorry. i'm sorry, sorry. I'm so sorry, please, I'ms so sorry". И сцена действительно будто раскалывалась.
А раньше этот хореограф ставил вот такие чудеса.
Click to view