ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ ПОКОЙНОГО СЁМЫ ШТАПСКОГО
16.
Милейший г-н Елисеев!
Прочитал Вашу замечательную рецензию («Прогулки с Пастернаком», «Новый мир», № 4, 2006) на книгу Д. Быкова «Борис Пастернак» (ЖЗЛ, «Молодая гвардия»). Существо рецензируемой книги, а также ее вездесущий автор, о котором нынче говорят даже ленивые, меня в настоящий момент не интересуют. Гораздо более любопытными представляются некоторые Ваши собственные пассажи, например, вот этот: «Здесь есть один парадокс восприятия. На мой взгляд, успех «Лолиты» человечнее успеха «Живаго» и «Тихого Дона». «Лолита» - книга куда более нравственная, чем два романа двух нобелевских лауреатов. «Так пошлиною нравственности ты / Обложено в нас, чувство красоты!» - не отговорка циника, а спокойное убеждение настоящего моралиста, каковым Набоков и был (курсив Ваш - С. Ш.). Мораль «Лолиты» очень проста: нельзя трахаться с несовершеннолетними, хотя очень хочется» (курсив мой - С. Ш.).
Ох, уж этот «парадокс восприятия», г-н Елисеев!.. В наше постмодернистское время парадокс - наиболее конвертируемая интеллектуальная валюта. Нет сомнения, литератор Вы не банальный - как в умозаключениях, так и в лексике (употребленный Вами глагол, если он не в цитате, чрезвычайно парадоксален для критической статьи). А в рассуждениях о «Лолите» и Набокове превзошли самого себя. Это блистательный пример софистики, образец истины, ювелирно перевернутой с ног на голову! Но, увы, такой сальто-мортальный способ мышления совершенно искажает некоторые «концы и начала», которые современный критик еще обязан различать ясно.
Когда-то в пору моей активной приязни к Набокову мне попалась статья о нем Георгия Иванова. Статья резко уничижительная. Как-то даже чересчур, с явным, нарочитым перехлестом. Она была написана в «сиринский» период В.Н., кажется, еще берлинский. В ней говорилось что-то насчет пошлой журналистской ловкости Сирина, употреблены были по отношению к нему слова: «смерд», «черная кость». С одной стороны, все как будто понятно: творческое соперничество, борьба за эмигрантский «престол» и т. п. Тем более что Сирина выдвигал на роль наследного принца литературный недруг Иванова - Ходасевич. К тому же Иванов был старше В.Н. на пять лет, а тут - «мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня», как воскликнул Бунин, прочитавший «Защиту Лужина». Повторяю, житейски всё понятно, однако… Сейчас я думаю, что Иванов был прав, но не тогда, когда писал свою статью, а так сказать, «наперед», провидчески.
Проза Сирина - это все еще та же классическая традиция (то, что Иванов обвиняет его в перелицовке французских сюжетов - ерунда, с таким же успехом Пушкина можно попрекнуть Вальтер Скоттом). Да, традиция еще классическая, но уже с эстетским «смотрением слов в зеркало», как заметил один современный критик, Ваш коллега. Это переложение центра тяжести на слово, на стиль с идеи, психологии, сюжета и проч. уже началось у Бунина, и притом - у Бунина дореволюционного. Подобного еще не видим ни у Толстого, ни у Чехова - у них все «соразмерно и сообразно», если воспользоваться определением Пушкина (резонерские отступления в «Войне и мире» ничего не портят). У Достоевского наоборот: слово в небрежении, а идея, психология и сюжет господствуют. Хорошо известно, что за «дурной стиль» Достоевского терпеть не мог тот же Бунин, да и В.Н. не отставал: чуяли антипода. Лесков вроде бы тоже «стилист», но несколько в ином роде (сказ и т.п.), и все необходимые пропорции у него соблюдены.
Ну-с, так вот, традиция еще не разрушалась, но, повторяю, смещался центр тяжести, нарушалась гармония. Размывался художественный идеал, достигнутый в «Капитанской дочке», в «Тамани» (замените, если угодно, эти произведения другими - на Ваш вкус) и даже в «Старосветских помещиках» (хотя Гоголь - явление особое, чрезвычайное). Расшатывался канон, на который равнялись все «лучшие» - от Гончарова и Тургенева до того же В.Н. Этот идеал или канон - ясно ли виделся или брезжил - никогда не мерк, не релятивизировался, не «постмодернизировался», так сказать.
Проза Сирина - еще в каноне, хотя он же и начинает подтачивать канон изнутри. Между прочим, наши трепетно любимые Платонов и Бабель уже резко выпадают из канона. Пожалуй, ранний Булгаков в «Записках юного врача» - его самый верный хранитель в пору разгула всевозможных серапионовых братьев и сестер. Не хочу в кого-либо швырять персональный булыжник, но надо ведь понимать, что сегодняшние зловонные викторы ерофеевы и сорокины в близком или отдаленном прошлом были какими-то замечательными сочинителями «заложены» и подготовлены. И зеленый свет для них невольно зажег и В.Н. - в том числе. В «Лолите» В.Н. как раз таки - «черная кость». И совсем не из-за сюжета - Вы понимаете, но это надобно подчеркнуть для болванов. «Лолита» - ведь не просто произведение чужой литературы. Хотя и переведенная на русский самим В.Н., она - явление другого духа. Не того, что «Дар», например. И дело не только в переходе В.Н. в иную культурную среду, в другую литературу и проч. Задолго до Америки в сочинениях Сирина центр тяжести сместился настолько, что полетели все скрепы и традиция начала разрываться. Она уже трещит по швам в «Приглашении на казнь». Канон (или художественный идеал) был сокрушен и, повторяю, не одним В.Н., и не у него одного (советская литература, где добровольные «разгромы» и «разломы» порою трудно отличимы от подневольных - разговор отдельный). И отсюда - как следствие - эта самая духовная мутация. Всегдашний ужас В.Н. перед пошлостью сыграл с ним в «Лолите» злую шутку: роман от начала до конца пестрит «огнями чресел», «скипетрами страсти», «маленькими невольницами с прелестными ягодицами», унитазами, которые «обрушиваются Ниагарой» и прочими, невозможными для прежнего русского читателя вещами. В прозе Сирина темное художественным способом еще изображалось как темное, а светлое - как светлое. Это до определенной степени заботило творца Годунова-Чердынцева и Цинцинната Ц., но было уже совершенно не важно для создателя Гумберта Гумберта. Такое безразличие обусловлено не внезапной беспринципностью автора, не характером героя, а тем, что Набоков окончательно выпал из традиции, в которой стиль для писателя - не единственная ценность. А В.Н. постоянно - к месту и не к месту - твердил обратное. Этим воззрением он, по-видимому, еще с отрочества был обязан нашей доморощенной «оскаруайльдовщине». Никаких «спокойных убеждений настоящего моралиста» у В.Н. никогда не было (я полагаю, что само словосочетание «настоящий моралист», вызывало у него жесточайшую изжогу). Дориан Грей в мешковатом костюме мистера Пиквика смотрелся бы клоуном, а не образцом добродетели, г-н Елисеев.
Все это я так длинно излагаю для того, чтобы нам с Вами четко различать те самые «концы и начала». И осознавать, что и плевелы подчас растут долго, а то ведь у некоторых получается так: «явился гадкий Сорокин и все опошлил…». Имеющий глаза да увидит. Но надо иметь зоркие глаза. И ясную голову, не обремененную чрезмерно парадоксальным мышлением.
Уважающий Вас Сёма Штапский, референт.
17.
Да полно вам, господа, никакого высокомерия с моей стороны, клянусь четой и нечетой. А вывод простой: мы давно живем в ситуации утраченных ценностей, и это крайне прискорбно. Но еще прискорбнее об этом не знать или, зная, делать вид, что все прекрасно. Еще вывод (специально для Вас, добрейший Илья): мир Максима Максимыча и князя Мышкина, с одной стороны, и мир Гумберта Гумберта, с другой - миры разные, несовместные. Попытки их совмещения (эстетическая толерантность) неощутимо приводят к тому самому Сорокину, творения которого - Вы явно по диагонали смотрели мои заметки - я не меньше Вашего почитаю «гнилой соломой». Спасительных рецептов, требуемых Вами, у меня нет, иначе я обитал бы в Дельфах и именовался Пифией. Вы многого хотите от Сёмы Штапского, всего-навсего бедного референта.
Мое почтение, господа.
18.
Дорогой г-н Яровой!
Вы спрашиваете, почему мне так не по душе «эстетическая толерантность». Вместо объяснения - маленький пример, правда, больно уж зловещий. Небезызвестный воинствующий графоман Константин Кедров, которого какие-то олухи намедни даже выдвинули на Нобелевскую премию, дает интервью одной паршивой интернет-газетенке.
Вопрос:
«Какая же альтернатива пушкинской традиции?»
Ответ Кедрова:
«Футуризм, неофутуризм, дадаизм, сюр, метаметафора, концепт, да мало ли всего еще не открытого. Что угодно, только не Пушкин. Пушкин - это наше ничто».
Бедный Ходасевич! Он и не предполагал, что пушкинский треножник не обязательно колебать, на него можно просто плюнуть. Позвольте, г-н Яровой, заодно уж процитировать фрагмент из творения самого несостоявшегося нобелевского лауреата (обнаружено на его персональном сайте):
В неразделенную грусть
отправляется флагман капустный
в нем леса, огороды, дома
степи, линии, псевдоволокно
хруст суставов, треск составов
и кал полковника.
- Аминь, - скажем мы, опережая себя,
- Ам, - скажет гость грусти.
Вселедяная даль левреток нежных
ньюнаступанток на ню света
и некоюея
лю-лю-кларнетка
или ни-коль-судьбинушка.
http://www.penrussia.org/a-m/ko_kedr.htm
Это, по-видимому, наше теперешнее «что», «нечто» и в некотором смысле даже - «всё».
Уважающий Вас Сёма Штапский.
19.
Любезнейший г-н Пригодич!
Заглянул в «Венерин Волос» М. Шишкина, который Вы так усердно пропагандируете. Абсолютно не понимаю Ваших неумеренных восторгов. По-моему, это - очередная поделка или, точнее сказать, подделка под эпохальное. У нас теперь в моде многослойные романы-притчи - с начинкой из разного рода философских и мистических учений, с короткими перебежками из современности в древность и обратно. Прочитанные в юности Борхес и Булгаков до сих пор не дают нашим авторам прийти в себя. А сами авторы уже седые дяди и тети. И печальный опыт Чингиза Айтматова ими совершенно не учтен. Тот тоже хлебнул культуры и стал тачать слоеные пироги с инопланетянами, гениальными монахами и Понтием Пилатом. Но на фоне стряпни Софроновых и Сартаковых «продвинутому» киргизу было простительно. Да и на не родном для себя языке он писал лучше нынешних творцов эпохалок.
«Роман написан стилистически безупречно, автор - новатор-языкотворец. Язык книги - выдающееся достижение автора». Это Вы - о Шишкине. Но позвольте бросить один лишь взгляд в сам выдающийся первоисточник: «Воздух сочится любовью к несравненной королеве, как губка». Что это такое, скажите на милость? Безупречное стилистическое достижение? Кто из нас спятил? «Воздух, как губка» - уже само по себе до чрезвычайности впечатляет. Вернее было бы сравнить воздух с мочалкой, как Вам кажется? Однако шишкинский воздух еще и «сочится»! А, помимо всего прочего, «сочится любовью»! (Эта невероятная безвкусица к тому же отдает непристойностью). И здесь же какая-то пошлейшая «несравненная королева». Вся фраза целиком - жуткая лингвистическая «куча мала». Но если Вы утверждаете, что это - не абракадабра, а «новаторство-языкотворство», то я, разумеется, умолкаю и почтительнейше снимаю шляпу.
Честь имею кланяться. Сёма Штапский, референт.
20.
Вы сетуете, г-н Гребцмахер, на то, что мемуары, наводнившие толстые журналы, своей грубой «правдой жизни» вытеснили у читателя интерес к художественному вымыслу. Но «правда жизни», осмелюсь доложить, бывает разная. Мне тут как-то попалась книжонка некоего Эдуарда Хворостюка, преуспевающего журналиста. Книжица сия - биография известного парижского шансонье Пьера Пендикуляра, недавно приказавшего нам долго жить. Вот что пишет Хворостюк:
«Отец Пьера был гомосексуалист, а мать - лесбиянка, что не помешало им произвести на свет восьмерых детей, в том числе - будущего певца (для каких идиотов сделано уточнение? - С.Ш.). Малышей оба любили безумно. За всю жизнь встретились в постели всего десять раз - исключительно с целью деторождения (у матери случилось два выкидыша). Но при всяком удобном случае предавались страстным однополым утехам на стороне. Об этом в престарелом возрасте поведали Пьеру, который, как ни странно (sic! - С.Ш.), был нормальной сексуальной ориентации. После чего все трое хохотали до слез, держа друг друга в объятиях…».
Как Вам нравится такая «правда жизни», г-н Гребцмахер? Она порою фантастичнее любого вымысла. А Вы говорите…
Искренне Ваш Сёма Штапский.
21.
Отличный, доложу я вам, рифмоплет Михаил Айзенберг! Упоительный! И есть ведь у него некоторое имя в литературе. А слуха нет! Чувства слова нет ни малейшего! Или он уже себе позволяет всё что угодно и попросту плюет на читателя?.. Во всяком случае, раскроем журнал «Знамя» (№ 6, 2005). Ну, скажите на милость, можно ли так писать интеллигентному московскому поэту:
В такт звенели бубенцы.
Пели доски половые.
Вспоминается старый армейский анекдот. Солдат выстроили в наспех сколоченном бараке. Входит старшина-молдаванин и рявкает: «Взвод, смирно! Равнение вдоль половой щели!»…
Или вот, его же стихотворение, целиком:
И кричит на людей кощей:
почему вода не становится горячей?
и нельзя согреться тёплых среди вещей?
Тёплые вещи становятся холодней,
дни короче, ночи длинней, длинней.
С этим нельзя смириться.
Ближние клетки сознанья стоят пусты.
Только шакалы воют, поджав хвосты,
в дальних углах умственного зверинца.
Какая дивная инверсия: «тёплых среди вещей»! А ведь попадись произведение с эдакой строкой какому-нибудь среднему литконсультанту лет еще пятнадцать назад - пошло бы в корзину недочитанным. Но г-же Ермолаевой, заведующей «знаменским» отделом поэзии, низкий поклон: чего только не приходится ей терпеливо читать и печатать! Коллеги, кто из вас знаком с г-ном Айзенбергом? Настоятельно посоветуйте ему вычистить и ближние, и «дальние углы» своего «умственного зверинца», изгнать оттуда «воющих шакалов» и потом уже садиться сочинять стихи.
С уважением - Сёма Штапский, референт.
22.
А вот из того же номера «Знамени». Известнейший наш сценарист, первоклассный специалист и по фюреру, и по Ильичу - Юрий Арабов - автор не менее превосходных стихов, for example:
Нам Бродский показался мал,
он тряс картавой головой.
Один из нас был здоровеннейший амбал,
он был не Бродский, он - другой...
«Картавая голова», несомненно, посильнее «Фауста» Гете. Тут двух мнений быть не может. Друзья и приятели г-на Арабова! Подарите ему от меня несколько скромных, изобретенных в его вкусе словосочетаний с надеждою встретить их в его новой подборке в журнале «Знамя». Итак: лысая гортань, косноязычные глаза, подслеповатая прядь, прыщавое дыханье... Достаточно? Стихи ведь писать еще проще, чем сценарии. Мели, Емеля! Ты ведь - не Бродский, ты - другой. А с «другого» какой спрос? Тем паче, если он - «здоровеннейший амбал»: боязно как-то...
Ваш Сёма Штапский, референт.
23.
О нет, товарищ Аноним, Вы лукавите, ой как лукавите. «Картавая» голова» - это совсем не то, что «пустая» голова. Что означает «пустая» голова, ясно младенцу, а что такое «картавая» - знает только г-н Арабов. И даже приведенная Вами дикая метафора Есенина о «голове, машущей ушами, как крыльями - птица» - всего лишь дурной имажинизм. Но это все-таки худо-бедно представимо, а не запредельно, как у Арабова.
Имею честь кланяться. Сёма Штапский.
24.
Нет-нет, господа-товарищи дорогие, метафора - она для глаз, а не для мозгов. Даже у Хлебникова, даже у Хармса. А уж ранний Заболоцкий... Вы имеете в виду: «Прямые лысые мужья сидят, как выстрел из ружья...»? Но разве это зрительно не представимо, разве в каком-то «шестом» чувственном измерении - это не удивительно точно и очаровательно, хотя и лишено, как кто-то из вас утверждает, реальной логики? Это чудесно и по фантазии, и по звуку (рифме), и Арабов, как модно говорить нынче, рядом с этим абсолютно «не канает». «Облако в штанах» - на мой скромный вкус, образ скверный, но всё же не «картавая голова» и не рыдающие уши.
Впрочем, маленькая оговорка. «Картавая голова» - таки действительно возможна. В еврейской перелицовке «Руслана и Людмилы» (надеюсь, Сёму Штапского вы не заподозрите в антисемитизме?). Уже с «Ночью перед Рождеством» - сложнее, потому что у Гоголя Голова - он, то бишь мужского полу, и должен быть, по крайней мере, картавый. К тому же на хуторе близ Диканьки картавого Голову можно представить исключительно теоретически. Вот какого-нибудь шинкаря - пожалуйста, без проблем.
Уверяю вас в совершеннейшем моем почтении. Сёма Штапский, референт.
25.
Я не умею «рассказывать», почему стихотворение нравится, коллега Аноним. Это невозможно. Как невозможно - стану и я на минутку поэтом - «рассказать» запах цветка. И потом, я, по-моему, уже писал, что «нравится - не нравится» - не уровень серьезного разговора. Учитесь, учитесь, дорогой Аноним, и не кичитесь своим дилетантизмом. Как сказал, кажется, Константин Симонов, профессионалами не рождаются. И, пожалуйста, убедительно прошу Вас, не пользуйтесь терминами «зацепило» и «вставило» - в эстетическом смысле. Зацепляют груздь на вилку. А вставляют... но тут вообще напрашивается нечто непристойное. Простите, если покажется, что желаю оскорбить Вас. У меня не было и не может быть подобных намерений.
Уважающий Вас Сёма Штапский.
26.
Многоуважаемый г-н Тутишка!
Воденникову перестать бы болтать и оскорблять своим неподражаемым слогом память выдающегося поэта: «ХХ век подложил такую жестокую, трагическую свинью Мандельштаму, что он сгнил в бараке». Конец цитаты. «Жестокая, трагическая свинья!» Он хоть слышит, что пишет?
А что за гениальные стихи, любезнейший г-н Тутишка, Вы обнаружили у Воденникова? Гениальные стихи писал Мандельштам. Воденников сочиняет «современные» стихи, чаще всего неумелые, иногда - со смутным проблеском одаренности. Но Вы (и Вам подобные) «подложили ему свинью», объявив его «гением», и, боюсь, что этот проблеск в нем благополучно угасает. Все мы слабые люди и охотно находим в себе то, что лепят из нас другие, если нам это лестно.
И прекратите, в конце концов, бросаться словами: «гений», «гениальный». Их настолько затрепали (еще с Серебряного века), что они напрочь утратили свою «харизму». И уж совсем нестерпимы они применительно к живым и особенно - молодым поэтам. У нас теперь каждая литературная шайка-лейка строгает своих гениев. Шайка-лейка, которая «покруче» Вашей (не просто шайка-лейка, а мафия - с грантами, премиями, долларами), сделала гениями Кибирова, Веру Павлову и проч., и проч. А творениями большинства наших «гениев» лет еще 15-20 назад побрезговала бы корзина приемной комиссии Литинститута. Говорю ответственно, у меня большой опыт референта по литературе.
Искренне Ваш Сёма Штапский.
27.
Что же Вы мне предлагаете «всерьез разобрать», милостивый государь мой dns? Вот это, что ли:
Так вот поэзия - не гейзер,
не газировка и не нож,
но если ты ее откроешь
(а фигли ты ее откроешь),
то ты сперва ее уронишь,
потом и сам туда утонешь,
потом, как в мерсе, поплывешь.
Но прежде ответьте, «куда» Воденников собирается утонуть? Можно ли утонуть «куда-либо»? Я думаю, прежде чем становиться гением, надо элементарно владеть языком. Не только для наклеивания марок, как пошутил один модный сатирик. И не убеждайте меня, что здесь у Воденникова такой особый художественный прием. Этой демагогии не терплю.
Примите мои уверения в совершеннейшем к Вам почтении. Сёма Штапский.
28.
Очень остроумно Вы меня отбрили, г-н «тайный эротоман». Меня, правда, немного смущает то, что Вы - «тайный» (нет ли здесь аналогии с «тайным советником», например?). Соответственно Вашим склонностям приведу еще одну цитату из нашего общего любимца Воденникова - из его книги «Мужчины тоже могут имитировать оргазм» (sic!).
Всё обостряется - в период катастроф,
и вот теперь - средь клеветы и трусов:
будь, будь готов - да я всегда готов -
к твоим, о Господи, ударам и укусам.
Как Вы полагаете, к кому эти строки обращены, добрейший мсье эротоман? К Господу? А если «О Господи» - здесь, так сказать, междометие, и стихи адресованы какой-нибудь - выразимся аккуратно - даме? Ведь «укусы» явно не по части Господа. Он же не змея. Не комар, наконец. Только не толкуйте мне про «углубление образа». Вроде того, что тонуть «туда» вместо «там» вызывает ощущение омута. (Неужели сами не чувствуете, что это псевдофилологические заморочки? Полно же корчить из себя Романов Якобсонов, Михаилов Эпштейнов…) Итак, совершенно очевидно, что объект стихотворения - дама, дерущаяся и кусающаяся в припадке любовной страсти. Ежели моя трактовка неверна и поэт все же обращается к Господу - то не находите ли Вы, мистер эротоман, что «укусы Господа» - если не кощунство, то безвкусица ужасающая? Ну, согласитесь же, сеньоры и сеньориты. Впрочем, можете не соглашаться: имеющий глаза - увидит, имеющий уши - услышит, но вам ведь лучше оставаться слепыми и глухими - ради неприкосновенности сотворенного вами «гения». Отмечу уж заодно, что и с рифмами наш баловень не в ладах: «трусов» и «укусам» - созвучие скверноватое. Надо бы: «трусов» - «укусов». Но ведь гению всё можно! Если мужчины могут имитировать оргазм, то почему бы Воденникову не уметь имитировать гениальность? А уж комментировать ее! «…Когда я решил, что буду поэтом, я написал…». Кто, кто решил? Ась? Не много ли на себя взято? А вдруг Господь это не ратифицировал? Не могу не процитировать и образец изумительного красноречия Воденникова: «Чего уж там напихали в наш внутренний мешок при рожденье - не наше дело»! Умри, Дмитрий, лучше не напишешь! На этой мажорной ноте позвольте откланяться.
Уважающий Вас Сёма Штапский, референт.
29.
Дорогой г-н Е.!
«Читательский выбор - 2004» еще не так удручающ, как мог бы оказаться. Стихи Марии Галиной в общем неплохи. (Эти слова адресую также докучливому Анониму, требующему от меня «положительных оценок стихов».) Они были бы еще лучше, если бы до нее не существовало поэта по фамилии Бродский. Этот поэт своими сочинениями невольно уничтожил три четверти всей современной поэзии (и, в числе прочих, если вспомнить героев нашего недавнего разговора, «убил» г-на Арабова и сильно «покалечил» г-на Айзенберга). Когда-то Арсений Тарковский назвал Мандельштама и Пастернака «тиранами» молодых поэтов, Бродский же в сравнении с ними - «палач». Из его удушающих объятий нынешним стихотворцам выскользнуть очень трудно, а многим, даже весьма одаренным, просто невозможно. Но, чтобы не быть голословным, крошечная цитата из М. Галиной:
...Когда воздух горит с четырех сторон
Синим, что твой купорос...
Эта стилистическая фигура («что твой...»), скорее всего, неосознанно позаимствованная у И. Б., - почти фирменный знак покойного поэта. Кроме того, от Бродского не только стилистика галинских стихов, но и вся их, так сказать, просодия, до боли различимая натренированным ухом, однако этого уже нельзя процитировать.
Имею честь кланяться. Сёма Штапский.
30.
Какой перенос-шмеренос «по слогам», мой дорогой Аноним? Это называется анжабеман, и «переносятся» не слоги (слоги - очень редко), а слова. То есть, выражаясь научно, синтаксическое членение фразы не совпадает со стиховой единицей, как это совпадало у Пушкина, скажем. Что же до Цветаевой - верно, Бродский ей многим обязан, и большим, чем думал он сам, но поэт он, разумеется, самостоятельный, и его с той же Цветаевой никак не спутаешь. Да и ни с кем иным. И это, как Вы говорите, нормально, это в самом деле нормально. У Марии Галиной - сужу исключительно по прочитанной подборке - подобной самостоятельности нет, ее поэзия пока, так сказать, эмбрион, и этот эмбрион - простите мне невинную гинекологическую метафору - почти полностью пребывает в творческом лоне Бродского. И такими бродскообразными эмбрионами (или выкидышами), повторяю, новейшая русская поэзия кишмя кишит. Эти «эмбриональные» сочинители бывают и талантливы (вот г-жа Галина, к примеру), но и этой своей «талантливостью» часто обязаны мэтру и хорошо усвоенным у него техническим навыкам. А это уже, дорогой мой г-н Аноним, не нормально, совсем не нормально. Потому что 99% этих стихотворцев никогда настоящими поэтами не станут. И их произведения - вовсе не «отзвуки чужой поэзии», как изволите полагать, а прямое иждивенчество, существование за ее счет. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
Мое почтение. Сёма Штапский.
31.
Вы снова о читательских пристрастиях, мсье Е.! Поэты, о да, они хотят быть любимы. Весьма и весьма! Тут Вам не возразишь. Читатели? Хорошо, что они выбрали на сей раз М. Галину. А если бы какого-нибудь Вишневского? Или Кузьмина, который с мягким знаком в середине? Бонифация-Лукомникова, прости Господи!? Шиша Брянского, не к ночи будет помянут!? Вот в рейтинге на сайте небезызвестного г-на Курицына несколько лет назад сто критиков (не читателей, о нет!), называя десятку лучших поэтов, продемонстрировали такой безукоризненный вкус, отдали предпочтение таким неподражаемым господам (среди критиков, открою Вам секрет, была и наша г-жа Галина), что экранам компьютеров впору было бы покраснеть от стыда. Впрочем - одно слава Богу! - не все критики к этому драгоценному проекту были допущены. А Вы говорите - «читателям нравится». Конечно, мсье Е., а как же? Еще Салтыков-Щедрин справедливо рассудил, что кому-то нравится офицер, а кому-то свиной хрящик. Боюсь, что в литературе нашей «свиной хрящик» победил, и если не окончательно, то уж надолго.
Ваш Сёма Штапский.
32.
Благодарю вас, господа, благодарю. Пропагандисту творчества г-жи Галиной - земной поклон за сравнение меня с Кларой Новиковой. Тронут, и весьма. Г-ну Полю Гнедых (я знавал одного Жюля Вороного, не родственник Ваш?) - спасибо за комплимент о стенгазете филфака, мне лестно. Что же до предложенных мне прозаических заметок М. Галиной: не взыщите, я ожидал большего. Заурядная рецензия о литературном альманахе ее родной Одессы. Альманахе, как я понял, тоже зауряднейшем - и это еще в похвалу ему говорю. Если бы мы о нем вообще ничего не узнали, не случилось бы, уверяю вас, никакой беды. И совсем уж неясно, зачем Галина так увлеченно цитирует всех этих господ графоманов - Морданя, Рейдермана et cetera? Увы, по этим цитатам видно лишь, что традиции великих одесситов давно и прочно прервались. Да и реализовали себя те знаменитые одесситы, как справедливо замечает рецензентка, уже переехамши в Москву.
Так что мое почтение. Сёма Штапский, референт.
33.
Да-с, и потом это пресловутое величие знаменитых одесситов... Не сильно ли это величие преувеличено? Я полагаю, что таки - да. Во всяком случае, в последнее время оно чрезвычайно потускнело. Бабеля я, например, больше читать не могу. Отвращают его хохмы, замешанные на крови, и дикие метафоры, поражающие воображение неразвитых юношей да еще, пожалуй, Бенедикта Сарнова. В этих метафорах немало дурного вкуса (например, какие-то гигантские женские груди, похожие на животных, сидящих в мешке или что-то вроде того). Ильф и Петров, если задуматься, бездуховнее тети Эси, торгующей черешнями на Молдаванке. Они остались лишь в цитатах, на которые их разобрали. В чем их несомненное достоинство, но до Грибоедова им далеко: большинство этих цитат, боюсь, забудется со временем. Люция Францевна Пферд - смешно, но уровень журнала «Крокодил». Или: «не стучите лысиной по паркету» - фраза, достойная их земляка и поскребыша Жванецкого. А как вам оклеветанные ими «отцы Федоры», которых и без того уже гноили в Соловках? Паниковский и Бендер хороши... но больше в исполнении Гердта и Юрского, чем в книжном варианте. Вообще фильмы по их романам талантливее самих романов (за исключением, разумеется, последнего сериала).
Катаев? Но он состоялся только как детский писатель. Контрабандистская экзотика Багрицкого, как и бандитская - Бабеля, тоже осталась разве лишь «мальчикам в забаву». Его Ставраки и папы Сатыросы выигрышно смотрелись исключительно на фоне блевотины о партбилетах и советских паспортах. Впрочем, и у самого Багрицкого полно мерзостей в «Смерти пионерки»: об отбрасываемом Валечкой крестильном крестике, о каких-то красноармейцах-вурдалаках, которые «открывали глаза незрячие» и которых «бросала молодость на кронштадтский лед»… Лучше всех, я думаю, Олеша. Но и его назойливые метафоры, сидящие друг на дружке, как сельди в бочке, в большом количестве непереносимы. В его прозе почти нет воздуха, это - чересчур литература. Вообще, слабость к метафорам - характернейшая черта всех без исключения «одесситов». Вспомните, какое отечески восхищенное определение нашел для молодого Вознесенского скупой на похвалы Катаев: «депо метафор»!
Если я кажусь вам желчным (на что кое-кто из вас сетует), извините меня великодушно. Есть многое на свете, друзья мои, чего не сформулировать посредством учтивого сюсюканья.
Примите мои уверения в совершеннейшем к вам почтении. Сёма Штапский.