ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ ПОКОЙНОГО СЁМЫ ШТАПСКОГО
Уважаемые дамы и господа!
Перед нами собрание работ выдающегося критика и мемуариста СЁМЫ (Самуила Борисовича) ШТАПСКОГО, референта ЮНЕСКО по русской литературе, недавно скоропостижно покинувшего этот мир. Его заметки были любовно и скрупулезно собраны мною в тех изданиях и на тех литературных сайтах, где Сёма Штапский подвизался и которые внушали ему меньше отвращения, чем прочие. Читая творения Сёмы, невольно думаешь о тяжелой ране, нанесенной нашей словесности уходом этого без преувеличения... Но к чему пошлые эпитеты! Полагаю, вы все знаете мою поэзию, прозу, критику и публицистику, наслаждаетесь моими выступлениями по телевидению и на эстраде. Те, кто в состоянии оценить глубину моего ума и высокий уровень художественного вкуса, постигнут истинный масштаб понесенной нами утраты, если я скажу, что Сёма Штапский был моим духовным отцом. Несколько лет назад я где-то назвал своим духовным отцом Льва Аннинского. Здесь нет противоречия, все очень просто: Сёма - мой духовный отец № 1, а Лёва - № 2.
Спи же спокойно, дорогой Сёма! Земля тебе пухом!
Твое духовное дитя
ДМИТРИЙ БЫКОВ
1.
«Разговоры с богом»! Эко Геннадий Русаков размахнулся! И как их много! Гавриле Державину для бессмертия одного «монолога» хватило. Но Бог с ними, с разговорами. А вот почему никто не видит, что Русаков - просто дурной поэт? На уровне вкуса, на уровне поэтического письма, строфы, строки. For example:
Когда придёт мне время умирать,
я вам скажу: - Да будьте вы трикляты!
Или вот, стихотворение целиком:
Бог судит не за явное - за тайное:
мы в этом утомительно пресны.
Он судит наши помыслы летальные
и наши богохульственные сны.
Вот он до петухов, до голошения,
поблескивая дужками очков,
заносит в книгу наши прегрешения
и сбоку помечает: «Русаков».
Потом сидит, похрустывая кедами,
Потом бумагу комкает в горсти.
И тихо плачет над моими бедами,
которых и ему не отвести.
Бог, который «сидит, похрустывая кедами» и «поблескивает дужками (!) очков» - не правда ли, очаровательно? Никакой рядовой графоман такого не выдумает. Отменны также «помыслы летальные», относящиеся - поди пойми - то ли к смерти, то ли к левитации. И такие натужные, скверные образы у Русакова встречаются сплошь и рядом.
Имею честь кланяться. Сёма Штапский, референт.
2.
У Русакова Бог - «поблескивает дужками очков», почтеннейший г-н Хазаров. Это, разумеется, «сильная и богатая поэзия», осмелюсь Вас процитировать. Жаль, что я лишен возможности представить Вас воочию. На Вас, вероятно, тоже очки, особые, почти божественные, с не менее волшебным блеском дужек (а вовсе не стекол - как написал бы поэт, наделенный заурядным художественным зрением), сквозь которые стихи Русакова видятся так неправдоподобно, так чудесно!
Искренне Ваш Сёма Штапский.
3.
Настоящая поэзия не «считывается оптом», как кажется Вам, г-н Хазаров. Она всегда - «в розницу». «Оптом» еще был возможен Ломоносов, сложнее - с Державиным, но им простительно, они творили в ситуации неразвитого языка (который сами же и развивали). Но уж после Пушкина... Скажу Вам по секрету: все недостатки даже крупных поэтов - от той или иной доли «опта» в их поэзии. У Русакова же избыток «опта», да и товар-то, как мне кажется, лежалый…
И потом, дорогой г-н Хазаров, «поскрипывание кед» вместо «похрустывания» дела не меняет. Плевать, скрипят они или хрустят. Суть моей критики Вы не уловили. Изъян тут не на уровне точного - неточного слова, а на уровне самого образа, вернее, его допустимости - недопустимости. Можно сказать, на уровне хорошего - дурного вкуса. Вознесенского, ежели помните, когда-то ругали за то, что он сравнил чайку с «плавками Бога». Но то Вознесенский - какой с него, прости Господи, спрос? Русаков проделывает фактически то же самое, только на его Боге вместо плавок - кеды.
Имею честь кланяться. Сёма Штапский, референт.
4.
Шуты вообще надоели, милейший г-н Хазаров. Вы же видите, сколько их развелось. У Русакова нет шутовства сознательного, здесь Вы не правы. Здесь, на мой взгляд, совсем противоположные притязания, и потому они особенно раздражают. У него в прошлом, кажется, были какие-то удачи, не зря же его хвалил Тарковский. Но он, как мне думается, не сумел воспротивиться искушению поамикошонствать с высшими сферами, свести, так сказать, небо на землю, и тут как поэт пропал. Касаться этих сфер должно чрезвычайно осторожно. Целомудренно, как некогда советовал Гумилев. А уж слагать километровые «разговоры» с Богом - для этого нужно быть либо царем Давидом, либо, на худой конец, Нарекаци. Русаков, естественно, не тянет, и получается именно что шутовство - и весьма унылое, и далеко не «шекспировское».
Ваш Сёма Штапский.
5.
Уважаемый г-н Хазаров!
Говорите-то Вы как будто убедительно. Но видите ли ясно предмет разговора, не знаю. Посмотрел восхитившие Вас русаковские «Стихи к Татьяне» в одном из номеров «Знамени». Ах, как ужасно! Какая нелюбовь к слову, как всё топорно! Бог знает, на какой языковой помойке (однако не в смысле ахматовского «из какого сора») находит он свои словеса! Цитирую наудачу первое попавшееся:
Слышишь, боров спросонья захаркал в навозном закуте,
на промятой соломе смещая нагуленный вес?
Или не угодно ли еще о борове:
И двадцать первый век, отяжелевший боров,
над выпревшим ведром хруптит мою хулу.
А как Вам нравится это:
Из птицы голос выйдет верещать (...)?
И всё-то у него «хруптит», «харкает», «выпревает», «верещит» - тошнотворно, невыносимо. А Вы пишете, что Вам бывает «нехорошо» от воздушнейшего, кружевного Блока...
Мое почтение. Сёма Штапский.
6.
Моя дорогая анонимная госпожа, выражайтесь, пожалуйста, точнее и ответственнее. Иначе у нас получится провинциальный семинарий. Блок ни на что «руки не поднимал», он - не Маяковский и тем паче не Демьян Бедный. У него было всё сложнее и потому - страшнее. Корни его «богоисканий» - в ложных чаяниях Владимира Соловьева, из гениальных ошибок которого родился практически весь символизм. А лучший из символистов - Блок - в конце концов на них и сгорел. Проще говоря, он хотел видеть Христа там, где Его не было. Поэтому и в «Двенадцати» Христос померещился ему впереди красноармейцев. Но он хотел видеть именно Христа (его Прекрасная Дама и лиловые миры - это своеобразные синонимы чаемого благовестия на языке Соловьева и в терминах символизма). И все же - от этих аберраций - у Блока и возникало то чрезмерно «уверенное отношение к недоступным для нас вещам», на которое совершенно справедливо указывает наш друг и оппонент г-н Хазаров.
Ваш Сёма Штапский, референт.
7.
Да какой там Рабле, г-н Хазаров... Какой там «мастер стиха»... Воспитание на европейской культуре, переводческая деятельность - все это не страхует от срывов в графоманию. Графомания - болезнь ведь не только бездарных юношей, но также и исписавшихся стариков (Евтушенко и прочие).
Я вот что еще подумал. Что портит, к примеру, прозу Солженицына? Маниакальное стремление втиснуть в нее весь словарь Даля. Поэтому ее часто просто невозможно читать. Но у Солженицына - это всё-таки проза, там помимо языка есть еще идеи, сюжеты, характеры... В поэзии же словесная ткань - почти всё, порою одно слово способно испортить целое стихотворение. У Русакова все эти «хруптения» и «выпревания», весь этот назойливый «словарь Даля» губит на корню все благие намерения. Ему, как и Солженицыну, хочется быть «художником слова», иметь «богатую языковую палитру». Но ведь можно быть превосходным «сочным» изобразителем, вроде Бунина, не закапываясь в этот лингвистический шлак. Если я кажусь Вам слишком придирчивым, вспомните, как Константин Леонтьев нападал - и на кого! - на Льва Толстого за его неэстетичные физиологизмы: «свистал носом», «осклабился» и т.п. Что же до Рабле, то он тут совсем ни при чем, мой дорогой г-н Хазаров.
Ну, а Ваши в прямом смысле детские фантазии об уходе, ускользании Христа от красноармейцев (кстати, кто-то уже, если не ошибаюсь, высказывал подобную мысль) не выдерживают никакой критики. Вы же верно говорите, что «Блок ответил жизнью» - но за что? Он страшно мучился именно из-за «Двенадцати», когда понял, впереди кого поставил Христа. Это переживалось им как несмываемый, как смертный грех (что для всех, кто мало-мальски занимался Блоком, несомненно). Иначе за что было ему «отвечать» жизнью? Других таких преступлений ни перед поэзией, ни перед собой, ни перед людьми он, насколько мне известно, не совершал. Только «Двенадцать» и некоторые статьи. («Скифы» - ерунда во всех отношениях).
Ваш Сёма Штапский.
8.
За «детские фантазии» извините, г-н Хазаров, я понял из Вашей фразы («мне сразу же привиделось...»), что образ ускользавшего от красноармейцев Христа сложился у Вас после первого прочтения поэмы, стало быть, в нежном возрасте. Насчет Есенина солидарен с Вами: он, конечно, занимает в русской поэзии неподобающее ему место, это, как и Маяковский, - грандиозный миф. Ну, и у Русакова, особенно в наши мутные времена, тоже может образоваться свое местечко. И на здоровье, и чудесно, если кому-то не абракадабра Лёвы Рубинштейна, а русаковские «разговоры» придутся по сердцу. Я ведь, если помните, начал свою «критику», назвав его дурным поэтом на уровне языка, строфы, строки. Вы же то и дело переводите стрелку на побудительные мотивы, добрые намерения, то бишь - подбираетесь к смыслу. Тут я ему не судья, хотя писать километровые разговоры с Богом (повторяю еще раз) с моей точки зрения и претенциозно, и нецеломудренно, и отдает дурным вкусом при всем возможном благочестии или неблагочестии автора. Да вдумайтесь, наконец, в само это многократно растиражированное название: «Разговоры с богом»! Разговоры! И с Богом! Не больше не меньше! Вас не коробит? Я бы поостерегся так прямо, без обиняков. Уверен, что и Вы тоже. Хотя, в конце концов, почти вся настоящая поэзия, начиная с псалмов - разговоры с Богом, однако это не афишируется вот так - «в лоб», а подразумевается как-то подспудно, само собой. А тут все равно что человек раздевается у всех на виду и говорит, что идет совершать омовение в водах священной реки.
Мое глубочайшее почтение. Сёма Штапский.
9.
Милая моя анонимная госпожа!
Вы все-таки судите Блока с позиций нашего времени, а не изнутри того... Еще раз подчеркну, что для Блока и символистов проповедь Соловьева была обещанием новой земли и нового неба. Ложным, конечно, но - благовестием. Что ложным - уже знаете Вы, но еще не знали они. Они верили в свои «зори» всем сердцем, я имею в виду, главным образом, Блока и Белого. Или другой пример. В «Интеллигенции и революции» Блок пишет о «жирных попах, которые, икая, брали взятки и торговали водкой». Негативное отношение к «попам» было, увы, характерно для тогдашней секулярной интеллигенции. Интеллигенция в ту пору шла в одну сторону - от Бога, сейчас вроде бы идет в противоположную, к Богу, хотя и тогда, и теперь большинством движет мода («как все, так и я») и перемена духовного климата в обществе. И потом, никто ведь не предполагал, что грядет 17-ый год и «попов» будут уничтожать как класс, а религию искоренять как опиум. Синод был Властью, мрачной и давящей. Вспомните из того же Блока: обер-прокурор Синода «Победоносцев над Россией простер совиные крыла...». И ведь «простирал». И многие достойные люди Победоносцева ненавидели. Был Иоанн Кронштадтский, но были и пьяные икающие попы. От них во все времена никуда не деться. Это не должно бросать тени ни на Церковь, ни на дело Христа, однако бросает и по сей день. Ужасно то, что Блок оскорбил этих попов при большевиках. Это действительно преступление (хотя и невольное), ибо тогда уже начинался террор. А в пореформенное время при последних Александрах и Николае презрение к попам, насмешка над ними были в порядке вещей. Всевозможные «очерки бурсы» своё дело делали. Робеспьеру обычно предшествует Вольтер. И не забывайте, что Блок был дворянин. А для дворян, даже весьма благочестивых, духовенство всегда было сословием низшим. Помните ответ Пушкина Чаадаеву на знаменитое «Философическое письмо»? Пушкин рассуждает примерно так: отчего духовенство у нас не принадлежит к хорошему обществу? «Оно носит бороду, вот и всё». И сказал это, в скобках замечу, автор сказки о работнике Балде. В Европе отравленная эгалитарными идеями аристократия к чистеньким выбритым пасторам уже относилась как к «своим». Наши же попы жили (да и живут) словно в допетровскую эпоху - с бородами, животами и с церковнославянским богослужением. Ни меня, ни Вас сие, разумеется, не смущает, но в «вольтерьянский» период это не могло не казаться «ретроградным» либеральной интеллигенции и теряющему традиционную веру дворянству. Блок, к несчастью, принадлежал и к тем, и к этим, хотя либералом по существу не был, а лишь поневоле вращался в их среде и какие-то их идеи разделял. В нем было слишком много перемешано: «соловьевски» окрашенная религиозность, интеллигентность, мирочувствие «кающегося дворянина», аполлон-григорьевская разгульная цыганщина, своеобразное ницшеанство (см. в его дневнике - кошмарный восторг по поводу гибели «Титаника»). Он не мог себя окончательно идентифицировать (болезнь эпохи, полной всяческих «искательств»), вот и пришел под конец к большевизму (сначала - к эсерам). И всё это при великом, но шатком уме, при поэтическом гении, при кровоточащей совести, при феноменальной честности перед собой и другими. Так что здесь всё настолько сложно, что возможны лишь одни осторожные определения, а не оценки.
Имею честь кланяться. Ваш Сёма Штапский.
10.
Дорогой г-н Хазаров!
Вы, мне кажется, немножко хитрите. Русаков всё-таки живет в тысячелетней христианской культуре, а Вы делаете из него язычника, поклоняющегося какому-то «божку». А его бог с маленькой буквы... Что ж, это лишний раз доказывает всю несерьезность его «разговоров». Вы протестуете против «физиологически» изображенных ангелов в стихах Арабова. Но и с «заведомо ненастоящим» Богом Русакова (если для него это действительно так, в чем Вы меня многократно и настойчиво убеждаете) дело обстоит ничуть не отрадней. Будь Бог для него «настоящим» - возможно, были бы настоящими и стихи.
Как бы ни относиться к Бродскому (я сам люблю у него три-четыре стихотворения), уравнивать его с Кушнером (давно уже пишущим, как выражаетесь Вы, «оптом»), а тем более со свадебным графоманом Рейном, я бы не стал. У Вас нет чувства масштаба. Ведь Маяковского, при всех к нему претензиях и даже агрессивном неприятии, еще никто - по уровню дарования - не ставил в один ряд с Асеевым, Безыменским, Уткиным и т. п. Так же и с весьма проблематичным Бродским, которого - с другой-то стороны - уже расположили возле Пушкина: тот, мол, совершенство и этот - совершенство (цитирую не кого-нибудь, а Ахмадулину, совсем спятившую, прости Господи!).
Михаила Синельникова знаю плохо. Что читал и слушал с эстрады - показалось никаким. Лариса Миллер талантлива, но пишет страшно много, постоянно размениваясь на пустяки.
Моё почтение. Сёма Штапский.
11.
Дорогой г-н Хазаров!
Процитированные Вами «гнилые звезды» Русакова - это почти знаменитая футуристическая «дохлая луна». Забавное и неожиданное сходство. И Вам спасибо за беседу.
Искренне Ваш Сёма Штапский.
12.
Уважаемая госпожа Орти!
Прочел Ваш «Библейский цикл». Должен заметить, что Ваши неблагосклонные оппоненты обращают внимание вовсе не на тот род недостатков, на который следовало бы. Наиболее уязвимая сторона Ваша - так сказать, исполнительская, словесная. Вот лишь два примера. Вы пишете в одном месте: «...покуда вьется мирозданья нить». Мирозданье - оно, если не ошибаюсь, от зданья. Здание строят, нитью прядут или шьют. «Нить мирозданья» - это в некотором роде шоколадная редиска. Вы возразите, что тут у Вас метафора и т.п. Но даже самая абстрактная метафора не должна быть абсурдна в буквальном прочтении. Вам наверняка известен термин «реализация метафоры», когда ее буквальное прочтение обнаруживает комический смысл, автором не предусмотренный. Прошу прощения за азбучные истины: просто я хочу быть правильно понят. Другой пример: «Подари мне щемящую тяжесть, мороку, знобящего зноя ладони, подари задыхание в томных тисках…». «Щемящая тяжесть», «знобящий зной», извините меня, уж очень затасканно. А «задыхание в томных тисках» - простите еще раз, весьма удручающая безвкусица. И притом, какой перебор в передаче нагнетаемой страсти: «задыхание», «тиски», да тиски эти еще и «томные»... За этими метафорами нет ничего - ни реального, ни воображаемого. Нельзя представить, что это за «тиски», какие такие «задыхания». Вы, безусловно, хотели что-то выразить, но воспользовались первыми попавшимися пустыми словами.
С искренним уважением - Ваш Сёма Штапский.
13.
Дорогой г-н Саканский!
Высоко ценя Ваш незаурядный критический талант, удивляюсь отсутствию у Вас чувства масштаба. Вы уверены, что перечисленные Вами поэты - Есенин, Рубцов, Кузнецов (Юрий, естественно?) - великие, как изволите их титуловать? Я ни одного из них таковым признать не могу. У Есенина, конечно, больше шансов остаться великим в отечественной словесности. Да и то потому, что отменно мифологизированные достоинства его поэзии хорошо защищены от развенчания и нашим девственным массовым вкусом, и нашим страхом «посягнуть на святыни», даже если давно ясно, что эти святыни - призрачны. (А когда, простите за любопытство, Вы Есенина перечитывали в последний раз? Я недавно взялся за Маяковского, причем, раннего - «Облако в штанах» и т. п. - и, сознаюсь, решительно не мог осилить и двух страниц). С Рубцовым и Кузнецовым всё значительно проще. Очень одаренные поэты, особенно первый, но ведь не более того. А последний, к сожалению, хорош только ранний - так сказать, «сюрреалистического» периода, да и то местами, под конец же совершенно исписался. И заметьте, я вовсе не увязываю это с его махровым антисемитизмом, который пугал даже дремучих студентов его литинститутского семинара.
Уважающий Вас Сёма Штапский, референт.
14.
Почтеннейший г-н Гребцмахер!
Вы пишите, что проза Гандлевского непристойна, что автор - эксгибиционист, что современная литература распоясалась во всех смыслах этого слова и т.п. Пожалуй, Ваши соображения небезосновательны. Но зато как сочно и одновременно душещипательно Гандлевский демонстрирует свои срамные органы («две белые сестры склонились над моим крантиком…», «гениталии, твоя главная гордость и потеха, сжались в жалкий комок; задние конечности раскорячены и изредка взбрыкивают...»)! И что характерно, эти обнажения предшествуют трепанации черепа - органа, находящегося в еще более страдательном состоянии. Довольно тонкий художественный ход. Большой мастер!
Изобразительные изыски Гандлевского напомнили мне замечательное в своем роде четверостишие известного сетевого поэта Трембача-Дехтяря, исполненное в схожей нарциссическо-эротической манере:
Нынче недугом я злым издёрган,
и дорогой мой любовный орган
напрочь лишился блаженных функций,
как говорил старичок Конфуций.
Искренне Ваш Сёма Штапский.
15.
«Марина, вы очень красивая! Если вы и в жизни такая, как на этой фотографии, я бы влюбился в вас без памяти. Сообщите мне ваш электронный адрес. Мы затеем с вами пылкую переписку. А потом встретимся и пойдем в кино. И когда погаснет свет, я вас неуклюже поцелую в нежную щеку. А вы сделаете вид, что ничего не заметили...»
Так начинается сетевой (скорее всего, фантастический) роман Кима Толстопальцева «Судьба Марины», и начало это поистине прекрасно. Считается, что первая строка прозаического произведения должна быть непременно ударной. Как знаменитое «Он поет по утрам в клозете» в «Зависти» Олеши. Или: «В пятом классе Ларису Константинопольскую изнасиловал пьяный отчим» (начало нашумевшей в свое время повести моего друга Артура Дручинского «Неженская доля»). Или: «Блажен, кто вовремя созрел, - сказал Миша, уничтожая прыщ на своей физиономии» (рассказ «Бедный Миша» того же автора). Однако сегодня никто из уважающих себя ценителей изящной словесности дальше первой фразы читать такое не станет. Потому что клозетов стало слишком много. Как и пьяных отчимов, насилующих своих Ларис. И эти отчимы вместе с клозетами увеличиваются в геометрической прогрессии. А если уж какой-нибудь прыщавый Миша и сидит с Мариной в кино, то вовсе не к щеке ее тянется...
Прозу Толстопальцева я еще не дочитал и боюсь, что делать этого не стану, но надеюсь, что роман героя с Мариной и в дальнейшем складывается столь же увлекательно. В благородной осанке первой фразы («Марина, вы очень красивая!») - залог того, что юноша непременно осуществит все свои невинные желания. Буду мысленно болеть за него! Тем более что я давно не пою по утрам в клозете - я плачу.
Мое почтение читающей публике. Сёма Штапский, референт.