45 лет назад ушёл из жизни Геннадий Шпаликов (ч.2)
Виктор Кондырев, Геннадий Шпаликов, Виктор Некрасов, Киев, 1974 г.
© из личного архива Виктора Кондырева
ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО - ЗДЕСЬ.
Человек, к которому обращен был этот тоскливый, отчаянный призыв, в момент написания стихотворения действительно пребывал за границей. Точнее, во Франции. Еще точнее - в Париже. В который попал через Цюрих. Куда прилетел полтора месяца назад из Киева с женой и собачкой Джулькой. Прилетел, имея за плечами шестьдесят три прожитых в этом мире года, три из которых прошли на фронте, тяжелое ранение, капитанские звездочки на погонах, диплом лауреата Сталинской премии 2-й степени по литературе и клеймо «злостного отщепенца и антисоветчика». Клеймо на него навесили руководители той самой партии, в членах которой он состоял тридцать лет и из которой его незадолго до того выперли, поскольку как-то вот так выяснилось, что состоять в ней далее он больше недостоин.
Человека звали Виктор Некрасов. Он был автором всемирно знаменитой повести «В окопах Сталинграда», выдержавшей не менее 120 изданий на языке оригинала, переведенной не то на тридцать, не то на тридцать пять других языков и изданной только у него на родине совокупным тиражом не менее 3 000 000 копий.
А еще он был другом. Если и не самым-самым, то одним из. Таким, который мог не только все понять и все простить, не только протянуть, когда нужно, руку, подставить плечо и закрыть, когда необходимо, глаза (во всех смыслах этого емкого выражения), но и таким, которому можно было сказать про себя все - абсолютно все, - зная, что не упрекнет и не оттолкнет. И тем более не бросит: «Это твои проблемы, дружок. Сам и разбирайся».
Такие люди всегда были на вес золота. А теперь их и вовсе не делают.
***
Диссидентом Шпаликов не был. Против советской власти открыто никогда не выступал, никаких «крамольных» писем не подписывал, а за анекдоты, под выпивку рассказываемые, при Брежневе, в отличие от его предшественников, уже не сажали. Поэтому и похоронен он был на престижном Ваганьковском кладбище, и на само его имя никакого табу наложено после смерти не было. То есть ни из титров фильмов его не вырезали, ни написанные стихи и тексты к песням под запрет не попали. Более того, их было позволено опубликовать. Для начала - в журнале «Советский экран». Разумеется, выборочно, только самое невинное, тщательно прополотое и трижды дистиллированное. Но на то и существует самиздат, чтобы однажды попавший в него текст зажил своей собственной, ни от каких государственных инстанций и редакций не зависящей жизнью.
Так произошло и с теми стихами Шпаликова, что были «не для печати». Те же, что были в печать «проходимы», дожидались своей очереди попасть на книжные страницы.
***
Спустя пять лет после гибели Шпаликова, в 1979 году, московское издательство «Искусство» выпустило первую его книгу под названием «Избранное». Карманного формата, довольно изящно - по стандартам советской полиграфии - изданное, «Избранное» включало в себя сценарии фильмов «Мне двадцать лет» («Застава Ильича»), «Я шагаю по Москве», «Я родом из детства», «Долгая счастливая жизнь», невоплощенный сценарий «Прыг-скок, обвалился потолок», а также некоторые стихи, тексты песен для фильмов и заметки о кино. Текстам Шпаликова предшествовало предисловие, подписанное именами его коллег-сценаристов - Евгения Габриловича и Павла Финна. Выпущена книга была мизерным - по тогдашним советским, опять же, меркам - тиражом в 30 000 копий, и приобрести ее в книжных магазинах было невозможно. Поскольку, как это всегда в те времена с правильными книгами случалось, бóльшая часть тиража до прилавков этих магазинов просто не дошла, а вместо этого оказалась на черном рынке, где продавалась хотя и не из-под полы, как запрещенные к свободному обращению в СССР издания, но втридорога. Тем не менее все, кому она была нужна, могли ее купить, если, конечно, располагали соответствующими возможностями.
Писателю Виктору Некрасову, уже пять лет проживавшему в Париже, книгу Шпаликова прислали старые друзья. Получив подарок, который он назвал «ценнейшим из ценных», Некрасов был столь тронут, что написал рецензию и опубликовал ее в 25-м номере журнала «Континент», заместителем главного редактора которого в ту пору являлся.
Геннадий Шпаликов и его супруга Инна Гулая
В рецензии, озаглавленной «Долгая счастливая жизнь?» - со знаком вопроса, то есть в пику такому же точно словосочетанию, только без вопросительного знака, которым была озаглавлена сопроводительная статья советских сценаристов, Некрасов не смог удержаться от того, чтобы не вступить в полемику с ее авторами. Приводя обширные цитаты из статьи Габриловича и Финна, явно стремившихся представить читателям Шпаликова с самой лучшей стороны, а потому и не упоминавших о том, как тот на самом деле жил и какой смертью умер, Некрасов, отдавая должное их благородному стремлению, писал:
«Авторы столь озадачивающе-рискованно озаглавленного, очень теплого и грустного предисловия <… > пишут о юности его: “Жизнь в ту пору была необычайно к нему нежна и приветлива. И он отвечал ей тем же. Все было прекрасно вокруг - и друзья, и девушки. И казалось, что он не просто ходит по институту, а словно все время взбегает вверх по лестнице”».
И, приведя цитату, продолжал - точно, жестко и безжалостно, как он умел и как мог писать по праву, предоставленному ему самим фактом их многолетней со Шпаликовым дружбы:
«Да, взбегал, легко и весело. Потом стал запыхиваться. Потом рухнул. Головой вниз.
Когда мы с ним сдружились, он скакал еще через две ступеньки. Расстались же - за полгода до его гибели, - когда он с трудом уже переводил дыхание на площадке этажа.
Да, он пил. Осмелится кто-нибудь бросить в него камень за это? Все пьют. И не от этого он умер. Хотя и от этого...
Лестница оказалась не та».
Далее, разъясняя, что значит эта на первый взгляд вроде бы плоская метафора - не та лестница, Некрасов писал:
«Вот по такой лестнице - с выбитыми ступеньками, с пугливо целующимися на площадках парочками, с пустыми поллитровками, подбираемыми по утрам уборщицами, - по такой взлетал, как вихрь, он на последний этаж. А к той, с красными ковровыми дорожками, придерживаемыми блестящими медными палками, по которой надо подниматься степенно, придерживаясь за полированные перила, - он боялся даже подойти. А ведь большинство хочет именно по этой, второй, а то и в зеркальном бесшумном лифте подыматься по лестнице славы (или на какой-то этаж ЦК)».
Писатель-эмигрант не укорял друзей своего друга в том, что, находясь под давлением жесточайшей цензуры, рассказывая о замечательном человеке со столь трагически сложившейся судьбой, они вынуждены ограничиваться полуправдой, а то и прибегать к откровенным умолчаниям о том, что представлялось ему самому применительно к Шпаликову важнейшим. Он просто расставлял точки над «е» - в тех местах, где они должны были стоять:
«В написанном им сценарии одного из лучших советских фильмов “Мне двадцать лет” (Анджей Вайда, просмотрев не испорченный еще поправками трехчасовой его вариант, сказал: «Готов тут же, сейчас же, смотреть второй раз!») трое молодых ребят пытаются собственным умом разобраться, как надо жить. О, нет! - сказало начальство. - А партия где? Честь, совесть и т.д.? И не дали ребятам разобраться. То есть дали, но и не дали. И фильм испортили».
Если бы только фильм… Испортили - все. Всю жизнь в стране с названием Россия. И людей, имевших несчастье в ней рождаться, - тоже. В цивилизованных странах это явление называется «отрицательная селекция». Это когда вопреки всем законам биологии все самое лучшее, что есть в обществе, целенаправленно гнобится, давится, закатывается в асфальт и уничтожается как класс, как явление, а все худшее - напротив, вытаскивается, извлекается, культивируется и пропагандируется, тем самым наглядно демонстрируя сомневающимся, что говно в этой стране всегда будет держать банк и править бал, всегда будет наверху. Потому как оно - говно - всегда плывет по течению и, как известно, никогда не тонет.
Обсуждение первого варианта сценария фильма «Причал» в 3-м Творческом объединении «Мосфильма».
***
Несмотря на более чем существенную разницу в возрасте (Шпаликов был моложе Некрасова на двадцать шесть лет, то есть в буквальном смысле в сыновья ему годился), двух этих людей, поэта и писателя, связывала чрезвычайно тесная дружба. И это была именно дружба - многолетняя, искренняя, основанная на интеллектуальной щедрости и душевной близости, а вовсе не на почве хронического алкоголизма, как имели глупость утверждать те, кто в число их общих друзей не входил и к тому и другому относился предвзято.
Оказавшись в вынужденной эмиграции, Виктор Некрасов о своем оставшемся на родине младшем друге вспоминал постоянно - и в разговорах со знакомыми, и в новых произведениях.
В обширном автобиографическом эссе «Взгляд и нечто», писавшемся во время многочисленных его путешествий по разным европейским странам и публиковавшемся в 1976-1977 годах по частям в журнале «Континент», Некрасов вспоминает Шпаликова неоднократно. Сначала, в первой части, - ту самую последнюю их встречу в Москве весной 1974-го, когда он приехал в столицу, чтобы перед отъездом на Запад проститься с теми из своих друзей, кто не мог сам приехать в Киев. Эту последнюю их встречу Некрасов запомнил навсегда - настолько горький от нее остался в его душе осадок:
«Это был грустный вечер. Мы вышли из почтового отделения на Калининском проспекте у Арбатской площади (я звонил в Киев), и вдруг выяснилось, что нам в семимильонной Москве не к кому пойти. Тот уехал, тот на даче, та больна, у тех, вероятно, гости, а тот забурел, а тот вообще стал дерьмом. И с горя, перелистав все записные книжки, мы двинули в гостиницу «Украина». Там, у стойки, на высоких стульях мы пили кофе и разговаривали в последний раз в жизни <…>.
- Вика, возьми меня в Париж, - говорил он мне с такой бесконечной, беспробудной тоской, что будь перед нами не кофе, а водка, он наверное бы расплакался. - Возьми меня в Париж... Не могу я больше... Не могу я видеть эти морды... ЦДЛ, ВТО, Дом журналиста, «Мосфильм», студия Горького... В дрожь бросает, когда только подумаешь обо всем этом... Возьми меня в Париж... Мне здесь делать нечего... Не выдержу...
И говорил это один из самых талантливых людей, которых я знал в жизни. Возьми меня в Париж!.. Вопль, крик, шепот... И знал же, что никто никогда его туда не пустит. И не пытался даже... Вам? В Париж? А общественной работой вы когда-нибудь занимались? На политзанятия ходили? И вообще, кто не знает, кто такой Шпаликов? Хулиган и скандалист, пописывает какие-то сценарии и советскую власть ругает... В Париж ему, видите ли, надо, хорошо, что в Москве еще держат».
Он утонул не в Западной Двине, как предполагал в самой своей известной песне. Он утонул в Водке.
Во второй части того же сочинения, ближе к концу, предварительно поведав читателям о своем житье-бытье во Франции, о поездках в Испанию и Норвегию, о дружбе с еще одним к тому времени уже покойным советским сценаристом и кинематографистом - Василием Шукшиным, Некрасов вновь вернулся к Шпаликову. Он посвятил ему специальную вставную новеллу, хотя и никак особо не озаглавленную, но это именно вставная новелла, точнее, не столько новелла, сколько развернутый литературный некролог. И в нем, в этом щемящем, не отпускающем своей пронзительной грустью, жалостью - к наложившему на себя руки младшему другу, к самому себе, вроде как бросившему товарища на произвол его непутевой судьбы, да и к самой этой судьбе, что выбирает для своего проявления в человеческой жизни такие, на первый взгляд, мало что значащие обстоятельства, лишь со временем проявляющие подлинную свою суть и до поры скрытый в них смысл, который уже не вернуть и вспять не обратить, - в этом своем тексте Виктор Некрасов снова и снова вспоминал свои последние со Шпаликовым встречи. И в Москве, и в Киеве:
«Я помню последние месяцы нашей неожиданно опять вспыхнувшей дружбы. Долго, долго не виделись, и вдруг ты ввалился среди ночи, в каком-то плащике и, конечно же, на-пiдпитку. Ты изменился, очень изменился. Нет, ты не был Дорианом Греем. Следы не очень правильной, не очень размеренной, разложенной по полочке жизни легко можно было прочесть на твоем лице. Ты, увы, потерял свою былую стройность, но глаза-щелочки были все те же - немножко меньше, чем раньше, но живые, ироничные и грустные.
Я помню эти весенние дни, последнюю мою весну в Киеве. Мы провели ее вместе. Неизвестно почему, но киевская студия Довженко заключила с тобой договор. И даже заплатила деньги. И за что? За сценарий какого-то фильма о повзрослевших суворовцах, которые приехали на какую-то встречу, перепились, и никаких контактов ни с кем у них не получилось. И вот за это, за этот антисоциалистический антиреализм, тебе выдали аванс».
Далее, вспоминая о том, как они познакомились - в Москве, в начале 1960-х, в какой-то шумной и по обыкновению полупьяной компании творческих людей, вероятнее всего, киношников, - Некрасов, извлекая из памяти отдельные эпизоды их отношений, описывал по большей части то смешное, забавное, а то и трагикомическое, что этому общению сопутствовало. От трагедии до комедии дорога бывает обычно длиною в жизнь, а вот от комедии до трагикомедии иной раз хватает и пары шагов. Даже безо всякого злого умысла:
«Нам с тобой тогда было очень весело. Почему? Тебе от молодости, от того, что работал вместе с Марленом (Хуциевым. - П.М.), в которого был тогда влюблен. Мне? Бог знает от чего, может, от того, что тебе было весело. <…> Чтобы поговорить об искусстве, о композиции сценария, о построении сюжета - так нет: «У тебя сколько есть? У меня десятка. Так... Заскочим <…> к Лешке». И шли <…> на Южинский. Кривой переулок, всегда мокрый, в лужах, двор, две тесные комнатки, коридор с телефоном, на котором всегда кто-то висит. Комнаты принадлежали Лешкиной маме, а она была режиссером у Марлена, поэтому там всегда кто-нибудь да околачивался.
Там же, в одной из этих комнат, и было сочинено (и написано на обоях!) знаменитое стихотворение, начинавшееся со слов «Как-то все слегка осто*бенило…» Дальше шло какое-то объяснение, почему же именно мы находимся в этом состоянии, и, насколько я помню, виновницей всего была все она, голубушка, дорогая наша и любимая... Ну а дальше стишок был под общий хохот переписан на бумажку, а бумажка оказалась потом почему-то в экземпляре сценария, который пошел куда-то на утверждение. Ох, и смеху было…»
Смеху в самом деле было немало. Но если сначала он был веселым и жизнерадостным, несмотря на сопутствующие обстоятельства (знаменитая шпаликовская присказка «С утра выпил - весь день свободен!» как нельзя лучше выражает его тогдашнее жизненное кредо), то с годами, проводимыми в чаду непрерывного алкогольного транса, смех этот все больше приобретал оттенок того, который во Франции именуют «желтым». На грани безумия то есть. Подводя черту, снова и снова вспоминая последнюю свою со Шпаликовым встречу в Москве за несколько месяцев до отъезда в эмиграцию, Некрасов свидетельствовал:
«Он пил. Много. Очень много. Лечился. Недолечивался. Вшивал. Потом с помощью «друзей» за тридцатку взрезывал. И опять пил... Тогда, весной 1974 года, я чуть ли не силком сводил его к врачу. Он обещал выдержать до конца. Не выдержал. Опять запил.
В последний раз, у стойки кафе в гостинице «Украина», он клялся мне, что пить больше не будет. Но... «Как не пить? Как? Вика, скажи, как это у тебя получилось? Не могу я...» <…> И вдруг сквозь тоску улыбнулся: «Возьми меня в Париж. Ей-богу, честное пионерское, завяжу. Ну, иногда только с тобой, в каком-нибудь бистро, пивца какого-нибудь ихнего, светлого…»
На этом мы и расстались. Я усадил его в такси и больше не видел».
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
Автор - Павел МАТВЕЕВ, Colta.ru
P.S. Не исправлена ни одна Ё-шка, ни одна запятая - всё, как в оригинале. - С.М.