45 лет назад ушёл из жизни Геннадий Шпаликов (ч.1)
Молодой Шпаликов похож на иностранца. На француза. Или франко-итальянца...
Я прочёл этот текст на Colta.ru пять лет назад. Тогда он назывался «Он жил как жил» и был приурочен к 40-летию гибели замечательного человека. Собственно, текст доступен на «Кольте» и сейчас, оттуда я его и выудил. Потому что он произвёл на меня сильное впечатление, а уже тогда меня было сложно чем-то удивить.
Я много чего не знал про Шпаликова. Автор блистательно донёс до меня, читателя, и философскую, и фактическую стороны ухода Поэта. Спасибо ему! Я запомнил это имя человека пишущего - Павел МАТВЕЕВ. Буду его искать и читать, когда захочу пообщаться с развитым собеседником, у которого есть чему поучиться.
Он жил как жил
«Кольта», 3 ноября 2014 года (с тех пор более 337 тыс. просмотров)
Мои друзья ушли сквозь решето -
Им всем досталась Лета или Прана.
Естественною смертию - никто.
Все - противоестественно и рано.
Владимир Высоцкий
Под вечер 1 ноября 1974 года по подмосковному писательскому поселку Переделкино шел человек с непокрытой головой, в незастегнутом пальто с оттопыривавшимися карманами. На шее у него висел потрепанный шарфик. Подойдя к одной из дач, входивших в комплекс Дома творчества Союза писателей СССР, человек открыл дверь и стал подниматься по лестнице на второй этаж, одышливо приостанавливаясь на каждой третьей ступеньке. Ему было нехорошо, и уже давно.
На этаже он вошел в одну из комнат, запер за собой дверь, подошел к столу и вытащил из карманов пальто две бутылки сухого вина - не то «Ркацители», не то «Цинандали» - жуткая кислятина по рупь двадцать семь.
Поставив оба пузыря на стол, человек сбросил пальто на пол и стал оглядывать комнату в поисках ножа. Обнаружив, срезал с одной из бутылок пластиковую пробку и, прильнув, сделал несколько глотков из горла. Оторвавшись, скривился, как от зубной боли. Поставил бутылку обратно. Все-таки гадость невероятная, хотя и вино. Не надо было это брать. Надо было брать «Столичную» или хотя бы «Русскую», но ни на ту, ни на другую не было денег. Денег не было и на это дерьмо, которое он принес, но ему повезло занять их у приятеля. Он просил червонец, чтобы хватило на пару водяры, но приятель, верно просчитав, на что пойдут его деньги, в просьбе отказал. И сам предложил трешник. А что можно было взять на трешник? Только такую вот мерзость. Непонятно, как ее вообще люди пьют…
Взгляд человека заскользил по разбросанным по столу бумагам. Всмотревшись, он вял один листок и, беззвучно шевеля губами, прочитал про себя первые строчки стихотворения: «Чего ты снишься каждый день, зачем ты душу мне тревожишь…» Стихи были написаны пару дней назад, когда ему было особенно плохо. Необходимо было немедленно выпить, но выпить было нечего. И не на что. С деньгами вообще было из рук вон худо. Настолько, что в долг ему уже почти никто давать не хотел. Знали, что не отдаст, потому что не с чего. Никаких заработков у него уже несколько месяцев не было. За последний отправленный на студию сценарий не то что не заплатили - просто не ответили. Ну и хрен с ними…
Зацепившись взглядом за последнюю строку, человек положил лист на стол и, взяв карандаш, зачеркнул в ней одно слово. Последнее. Так стало лучше. Или не лучше… Подумав, он снова написал это слово - поверх только что зачеркнутого. Перечитав еще раз, в раздражении отбросил листок от себя подальше. И только теперь обнаружил, что все еще стоит, опираясь руками на стол, а с шеи у него свисает шарф. Про который, когда сбрасывал пальто, он просто забыл.
Он стянул шарф, как мертвую змею, и, взявшись за него обеими руками, попробовал растянуть, проверяя на прочность. Подходяще. Теперь надо было обнаружить точку опоры. Ту, к которой следовало прикрепить рычаг - тот самый, необходимый для того, чтобы сдвинуть земную ось. Или, выражаясь не так возвышенно, чью-то маленькую и давно уже бессмысленную жизнь.
Обведя глазами комнату, человек остановил взгляд на входной двери. Точнее, на ее ручке. Сделав пару шагов, ухватился, дернул - выдержит ли? Ручка была присобачена крепко.
Привязав один конец шарфа к ручке, человек подтянул поближе к двери стул, сел и принялся наматывать другой его конец себе на шею. Шарф был не особо длинный, а шея мощная, но на пару оборотов его хватило.
Завязав шарф на горле узлом-удавкой, он обвел глазами то, что попадало в угол обзора, - стены, дверь, потолок - и глубоко вдохнул. Выдыхать было трудно, воздух упирался и не хотел выходить изнутри. Он словно бы чувствовал, что снова в эти легкие его уже не пустят.
Человек поднял к глазам правую руку, растопырил пальцы. Убедившись в том, что они не дрожат, сжал кисть в кулак - и, приподнявшись, резким ударом ноги выбил из-под себя стул.
***
Он был талантлив. Нет, не так. Он был невероятно, фантастически талантлив.
Сын погибшего на фронте офицера, родившийся в том самом тридцать седьмом в какой-то российской дыре, о существовании которой известно только тем, кому не повезло там родиться, - он должен был стать, как и отец, офицером.
Но Судьба распорядилась иначе.
Если принять за данность утверждение, что в отношении каждого приходящего в этот мир человека Бог имеет собственные виды, следует согласиться с тем, что что бы этот человек относительно себя ни предполагал, какие бы планы на жизнь ни строил - все будет не так, как ему представляется, но так, как это должно произойти исходя из представлений высшей целесообразности. Поскольку Бог - располагает.
В момент самоубийства Шпаликов был нищим.
Для Геннадия Шпаликова само понятие «Бог» было не более чем философской категорией. Он не задумывался ни о смысле бытия, ни о предопределении, ни о назначении своем на Земле. У него был талант - огромный, сверхъестественный, всепроникающий и покоряющий всех. Все его многочисленные друзья-приятели в мемориального характера фильмах и телепередачах в один голос говорят о Шпаликове, что он был - солнечный, искрящийся, ослепительно улыбающийся, добрый, щедрый, бескорыстный, с льющимся из глаз светом.
И - такой конец.
Почему же вышло именно так?
Самоубийство - как это знал еще Кириллов в «Бесах» - пожалуй, самый ответственный поступок человека в этом мире. Поскольку право на него принадлежит любому из нас с рождения и остается с каждым до самого конца. И это - единственное право, которое не может быть у человека отобрано. Никогда. Никем. Ни при каких обстоятельствах.
Вопрос лишь в том, что далеко не каждому приходит в голову сама мысль этим правом воспользоваться. И еще меньшему числу случается его реализовать.
Все то, что вы прочтете далее, - не более чем реконструкция. Равно как и все то, что вы прочитали выше о событиях, случившихся в одной из комнат одной из дач Дома творчества писателей в Переделкине под вечер 1 ноября 1974 года.
Возможно, все было именно так, как я описал. А может, и совсем не так. Совершенно точно известно только о том, что в момент самоубийства Геннадий Шпаликов был почти трезв, что денег при нем не оказалось и что в свидетельстве о смерти в графе «причина» значилось зловещее слово «асфиксия», а в скобках за ним стояло «самоубийство».
Все прочее принадлежит к области слухов и домыслов, мифов и легенд. Поскольку в тот момент, когда Шпаликов затягивал на своем горле узел удавившего его шарфика, никого рядом с ним не было. А обо всем, что происходило после того, как еще не успевшее остыть тело было обнаружено, разные люди рассказывали по-разному. Так всегда случается, когда умеющие рассказывать люди стоят перед необходимостью воспроизвести какое-то событие, оставившее в их душе чрезвычайно сильный, неизгладимый след, - вне зависимости от того, как далеко тот или иной человек от места этого события находился: за стенкой в соседней комнате или за несколько тысяч километров от него.
Марлен Хуциев и Геннадий Шпаликов во время работы над фильмом «Мне двадцать лет», 1963 г.
© из личного архива Натальи Рязанцевой
***
Тело Шпаликова обнаружил драматург Григорий Горин (1940-2000). Это он несколько часов назад одолжил ему три рубля. Не достучавшись в запертую дверь и почувствовав неладное, автор «Маленьких комедий большого дома» влез на второй этаж по водосточной трубе и заглянул в окно. Заглянув, сразу все понял и стал выдавливать локтем стекло. Выдавив, влез в комнату, открыл дверь изнутри и бросился по ступенькам вниз - к ближайшему телефону.
Ни один другой профессиональный мирок не бывает так пронизан слухами и сплетнями, как сообщество литераторов. Пока Горин вызванивал врачей и ментов, страшная новость мгновенно облетела писательский поселок. Коллеги по перу начали стекаться к злополучной даче.
В одном из коттеджей по соседству проживал член Союза писателей Анатолий Гладилин, сочинявший там, согласно его позднейшему признанию, откровенно антисоветскую повесть. В разгар столь увлекательного занятия дверь его комнаты без стука распахнулась, и объявившийся в ее проеме литератор Евгений Добровольский мрачно вопросил: «Пишешь, значит?» - а получив утвердительный ответ, выдержал паузу и выпалил: «Гена Шпаликов повесился!»
О том, что было дальше, Анатолий Гладилин спустя три с лишним десятилетия вспоминал так:
«Я, естественно, отбросил все бумаги и побежал за Добровольским к той старой даче, где снимал комнату Гена Шпаликов. У крыльца толпились писатели, отдыхающие в Доме творчества, зеваки, шныряли взад-вперед представители администрации. Пока у крыльца обсуждали, что, как и почему, а в комнате Гены Шпаликова врачи заполняли необходимые формуляры, прогрессивная писательская общественность быстренько сообразила и проявила инициативу. А именно: скинулись, кто сколько мог, и послали делегацию в ближайший магазин. И из ближайшего магазина приволокли водку, сырки, огурчики, вареную колбаску - словом, все необходимое для того, чтобы оставшийся вечер в теплой товарищеской обстановке посвятить памяти покойного».
Ничего удивительного. Вполне естественное, так сказать, нормальное для любого советского человека, не обязательно непременно писателя, желание. Главное - чтобы был повод, потому что пить без повода - это вроде как моветон, даже типа неприлично. А с поводом, тем более за упокой души, - святое дело.
Писателю Гладилину такое оживление среди коллег по ремеслу пришлось, однако, не по нраву. И о том, что они в предвкушении возвращения гонцов из магазина о не успевшем еще остыть покойнике говорили, он вспоминал неодобрительно:
«Замечательный человек был Гена Шпаликов! Какие песни сочинял, какие сценарии! Что-то тут неладно, товарищи. Шпаликов только что заключил договор с «Мосфильмом». Вот если б не заключил, тогда бы мы поняли, почему повесился! А просто довела человека Софья Власьевна, то есть советская власть, неужели непонятно?»
Насчет только что заключенного договора с «Мосфильмом» - это туфта, это мемуариста Гладилина банально подводит память. Или тех, чьи слова он пересказывает, забыв их в собственном тексте закавычить. Не было никакого договора. Ни только что, ни намедни, ни третьего дня заключенного. Была сберегательная книжка, лежавшая на столе по соседству с рукописями и бутылками. В которой в графе «остаток на счете» значилась сумма - 57 копеек. Три кружки разведенного водой пива из ларька - две большие и одна маленькая. Или четыре пачки «Примы» плюс коробок спичек.
В момент самоубийства Шпаликов был нищим. Последний сценарий - «Девочка Надя, чего тебе надо?», писавшийся бездомным сценаристом по ночам в зале Центрального телеграфа на телеграфных бланках и посылочных формулярах, а днями на скамейках в парках, ни один режиссер не то что снимать - в руки брать не хотел. Потому что ни один редактор ни одной киностудии Советского Союза заявку по такому сценарию не утвердил бы - настолько махровая это была, как стало принято выражаться лет пятнадцать спустя, «чернуха» пополам с не менее махровой «антисоветчиной». Сюжет в каноны «социалистического реализма» не вписывался абсолютно: главная героиня, заводская работница Надя, «передовица производства», «ударница коммунистического труда» и все такое прочее, существо возвышенное и наивное, сначала становится депутатом Верховного Совета СССР, а затем, столкнувшись со всевозможными мерзостями и подлостями коммунистического «народовластия», не желая становиться такой, как «эти», кончает жизнь самоубийством путем самосожжения на городской свалке. Шпаликов должен был быть рад, что ему с «Мосфильма» просто не ответили. А ведь могли и на Лубянку переслать.
1965
Осуждая лицемерное поведение коллег по цеху, литератор Гладилин воспоминал:
«Страстные, проникновенные речи уже рвались из груди. Мешало лишь одно обстоятельство. А именно - то, что осталось от дорогого и, как теперь выяснилось, всеми любимого человека. Точнее, его труп. Никто не знал, что с ним делать. Тело Гены Шпаликова лежало на полу литфондовского «рафика». Врачи сказали, что это не их забота - доставлять покойников в морг, - и уехали. Администрация Дома творчества сказала, что ее рабочее время кончилось и с нее достаточно того, что она предоставила «рафик». Шофер категорически отказывался ехать один. Дескать, милиция остановит, у меня труп в кузове - что я им скажу? Часть прогрессивной писательской общественности опускала очи долу, бормоча, что вообще-то администрация Литфонда манкирует своими обязанностями. А другая часть прогрессивной писательской общественности отводила глаза в сторону, видимо, любуясь осенними красотами переделкинского леса».
Драматическая коллизия вскоре разрешилась ко всеобщему удовлетворению. Сопровождать тело Шпаликова в морг вызвался все тот же драматург Горин. После чего писательская братия сразу же оживилась. Послышались весомые аргументы: «Ну, Горину-то привычно, он бывший врач “Скорой помощи”». Вторым сопровождающим оказался - а как же иначе - писатель Гладилин. Он посмотрел на две фигуры в кузове - одну сидящую, другую лежащую - и сказал: «Гриша, я тоже поеду. Вдвоем будет веселее». Хорошее чувство юмора у человека, это да.
В ноябре темнеет быстро. Вечер сначала стал поздним, затем перешел в ночь. Часа два литфондовская машина пробивалась по темной Москве к моргу где-то возле проспекта Мира. Получив носилки, писатели сгрузили тело Шпаликова и занесли его внутрь. Войдя, Гладилин увидел на стене покойницкой плакат: «Сделаем Москву образцовым социалистическим городом!» - и тут же вляпался рукой в размазанное по носилкам какое-то липкое говно. «А у нас все такие», - нагло улыбаясь, заметила служащая морга в ответ на его недоумение.
Марианна Вертинская, Андрей Кончаловский и Геннадий Шпаликов
***
Еще до приезда в Переделкино ментов и врачей Григорий Горин собрал со стола в комнате Шпаликова исписанные его крупным неровным почерком листочки и спрятал их в надежном месте. И совершенно правильно сделал, поскольку в таких случаях любая оказывающаяся подле самоубийцы бумажонка привлекает повышенное внимание «блюстителей закона» - не она ли та самая предсмертная записка, которые самоубийцы имеют обыкновение писать перед тем, как. Но никакой предсмертной записки Шпаликов не оставил. Как говорится, зачем писать, когда и так все ясно... Разобрав, когда все улеглось, утащенное, Горин ничего подобного не обнаружил. Стихи, черновики, разрозненные заметки - и только. Правильный поступок коллеги по перу помог сохранить от изъятия и возможного уничтожения последние стихи Шпаликова, которые позднее будут опубликованы - сначала, как было в ту пору традицией, за пределами страны, где в основном говорят и пишут на русском, а уже затем, годы спустя, и в ней.
Среди этих спасенных Григорием Гориным листочков был и тот, с текстом, который Геннадий Шпаликов, возможно, правил в последние минуты жизни:
Чего ты снишься каждый день,
Зачем ты душу мне тревожишь,
Мой самый близкий из людей,
Обнять которого не можешь.
Зачем приходишь по ночам,
Распахнутый, с веселой челкой, -
Чтоб просыпался и кричал,
Как будто виноват я в чем-то.
А без тебя повалит снег,
А мне все Киев будет сниться…
Ты приходи, хотя б во сне,
Через границы, <заграницы>.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
P.S. Не исправлена ни одна Ё-шка, ни одна запятая - всё, как в оригинале. - С.М.