Заболоцкий. Два с половиной взгляда
Основой для этой публикации служит очерк известного поэта Давида САМОЙЛОВА (на снимке) «День с Заболоцким». Это взгляд первый. Гарниром к нему служат мои «фирменные» вздохи, всхлипы, горячность и «ячество». Поскольку я, в отличие от Самойлова, знаком с Заболоцким не был и вообще живу в другое время, не посмею ставить свои переживания в один ряд с мэтром - пусть это будет полвзгляда. Поскольку мои заочные ощущения от личности Н.А. Заболоцкого радикально не совпадают с впечатлениями Давида Самуиловича, я подыскал «третейского судью», если так можно выразиться, потому что судить-то нам нечего. В замечательной книге литературных воспоминаний Николая Корнеевича ЧУКОВСКОГО есть превосходная глава, носящая имя Николая Заболоцкого. Приводить её целиком я не буду, но цитат в подтверждение своей версии наберу. Чуковский-младший был много лет знаком с Заболоцким, в отличие от проведшего с ним всего один день Самойлова. Правда, один день - это тоже очень и очень много… Не лукавлю.
Итак. Поступлю нестандартно. Дам слово классику, потом влезу в него - неожиданно для вас и портя авторский замысел - со своей прямой речью.
«День с Заболоцким»
По Дубовому залу старого Дома литераторов шёл человек степенный и респектабельный, с большим портфелем. Шёл Павел Иванович Чичиков с аккуратным пробором, с редкими волосами, зачёсанными набок до блеска. Мне сказали, что это Заболоцкий.
Первое впечатление от него было неожиданно - такой он был степенный, респектабельный и аккуратный. Какой-нибудь главбух солидного учреждения, неизвестно почему затесавшийся в ресторан Дома литераторов. Но всё же это был Заболоцкий, и к нему хотелось присмотреться, хотелось отделить от него Павла Ивановича и главбуха, потому что были стихи не главбуха, не Павла Ивановича, и, значит, внешность была загадкой, или причудой, или хитростью.
Заболоцкий сидел, поставив на пол рядом с собой громадный портфель, и слушал кого-то из секции переводчиков. И вдруг понималось: ничего сладостного и умилительного в лице. Черты его правильны и строги. Поздний римлянин сидел перед нами и был отрешён, отчуждён от всего, что происходит вокруг. Нет, тут не было позы, ничего задуманного, ничего для внешнего эффекта.
Одиночество не показное, гордость скромная. И портфель - талисман, бутафория, соломинка, броня. Он стоял рядом на полу, такой же отчуждённый от всего, как и его владелец. Он лежал на полу, как сторожевая собака, готовый в любую секунду очутиться в руке. Нет, не в руке Павла Ивановича, может быть, в руке Каренина, - когда отбрасывался главбух, проступал Каренин, и это было ближе и точнее, но опять-таки не точно и не близко.
Точна посмертная маска: классик, мастер, мыслитель.
Заболоцкий - характер баховский. Конечно, баховский, с поправкой на ХХ век. Уже с простодушием изверившимся, гармонией сломанной. Где «баховское», пантеистическое - лишь форма, лишь противодействие ложному «бетховианству» и насмешка над дурашливым Моцартом. И - разрыв между «важной», спокойной, старомодной манерой и пытливой, современной, острой мыслью. И отсюда - гротеск.
В раннем Заболоцком - явный, подчёркнутый. А потом - с кристаллизацией «баховской» формы - гротеск, ушедший в глубь стиха.
Я встречал Николая Алексеевича на разных обсуждениях и заседаниях.
А однажды провёл с ним целый день. Это было в Тарусе в середине июля 1958 года. Я приехал к Гидашам. Ночевал у них. А утром пришёл он.
Был он в сером полотняном костюме, в летней соломенной шляпе. Опрятный, сдержанный, как всегда. Уже не главбух, а милый чеховский, очень российский интеллигент. Добрый, шутливый.
Они играли с Гидашем в какую-то поэтическую игру и именовали друг друга «герцог», «барон». Игра была обоим приятна и забавна.
Мы спустились по крутой улочке к Оке - он, его дочь, тоненькая большеглазая девочка, Гидаш и Агнесса.
Гидаш и девочка пошли кататься на лодке. А мы сели в районном парке на скамейку, сидели долго и переговаривались неторопливо.
- Про меня пишут - вторая молодость, - говорил Заболоцкий. - Какая там молодость! Стихи, которые я печатаю, писаны тому назад лет двадцать… Когда поэта не печатают, в этом тоже есть польза. Вылёживается, а лишнее уходит…
Он медленно закуривал длинные папиросы и глядел на Оку, где в лодке, казавшейся уже очень маленькой, плыли Гидаш и его дочь.
………………………………………………………………………………………………………………………
Давид Самуилович умудрился написать поразительно глубокий образ поэта, не сказав главного, что носилось в воздухе, что кричало из каждой складочки поэтиной одежды, каждой его морщинки, каждой пылинки на его гомерическом портфеле. Заболоцкий - сидел. Заболоцкий считал себя жертвой и отчаянно не хотел снова за колючую проволоку. В нём глубоко поселился страх. Вот поэтому он как пеплом припорошен. При этом в нём сохранилось честолюбие. Он считал свой талант одним из первых и, оглядываясь по сторонам, ревниво надеялся, что современники его оценят.
Он отчаянно хотел выделиться и отчаянно боялся выделиться. Потому что однажды уже получил по шапке, да так жестоко, что чуть голову не снесли вместе с шапкой.
Он носил в себе знание, осознание того, что он - жертва. Он был сосудом, наполненным до краёв этим знанием. (Как и Зощенко, умерший в том же 1958-м.) Он помнил об этом и не забывал ни на секунду. Этот центральный момент его биографии никак не может быть признан проходным и вынесен за скобки, как вынесен у Самойлова. Мол, давайте я вам расскажу, каким он был «в сухом остатке». «Изрядно присмиревшим после своих лагерей», - как сказала злоязыкая Ольга Ивинская, на которой в дальнейшем сурово отыгрались и жизнь, и система…
Заболоцкий был жестоко, незаслуженно, непоправимо наказан. Фактически - граждански казнён. Как Чернышевский. Но Чернышевский шагнул в учебники литературы и истории (а признание всегда так важно для литератора в России! И они так редко его получают!..), а Заболоцкий - нет. Заболоцкий шагнул в прихожую библиотеки, где умные, проницательные читатели, уже уходя, заговаривают с кем-то из гостей, догадываясь, что перед ними человек неординарный, даровитый, возможно даже - большой… А перед ними, в случае с Заболоцким, недобитый властью гений.
Впрочем, всё моментально становится на свои места, когда мы смотрим год написания очерка о Заболоцком - 1973-й. Наверное, по-другому у Самойлова и быть не могло: пишешь - так, или - никак…
Один большой поэт написал о другом. Читай и радуйся, современный читатель! Всего этого могло и не быть.
(По секрету. Мне далеко не всё нравится в этом «литературном портрете». Но резать не посмел. Пусть будет. Самойлов-то видел Заболоцкого, я - нет. Я всего лишь проводил с ним сотни, если не тысячи бессонных ночей… С Самойловым - ни одной.)
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ