«День с Заболоцким». Продолжение
Юрий Нагибин, говоря, кажется, о Брюсове, заметил, что Валерий Яковлевич, обладая довольно скромным талантом, сумел стать родоначальником целой школы в отечественной поэзии. А вот некоторые поэты, например, Заболоцкий, будучи гораздо более одарёнными, такими родоначальниками не стали… Тут я призадумался. Школьник-семиклассник, я на тот момент знал только одно стихотворение Заболоцкого, которое нас заставили выучить в школе к какому-то очередному «литмонтажу». Это были отвратительные, надсадные, нравоучительные вирши - «…Чтоб воду в ступе не толочь, душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь!». В этих стихах плохо было абсолютно всё. Прошли десятилетия, Заболоцкий - мой любимейший поэт и человек, но я не изменил своего мнения насчёт этой его позорной ерунды.
Тут надо сказать спасибо Нагибину. Именно он, несостоявшийся диссидент, заронил в меня искру сомнения в моей правоте (а я был прав). И при случае я постарался вчитаться в Заболоцкого - я уже был второкурсник, мне было 19… Не сразу, но что-то мне понравилось.
Любовь к обэриутам, мощно занесённая Хармсом, - конечно же, главной, основополагающей фигурой в отечественном андеграунде, - расцвела под сильнейшим, благотворнейшим влиянием дивного Константина Константиновича Вагинова!.. И всё сразу, и все сразу стали на свои места - Хармс, Введенский, Олейников, Заболоцкий… Спасибо, Юрий Маркович! Как-нибудь отдельно поговорим о ваших оговорках и наговорах…
Продолжаем читать замечательный очерк Давида Самойлова «День с Заболоцким» (1973). Начало дискуссии - здесь.
Предлагаемая сегодня часть является блистательной, просто блистательной с моей точки зрения. Восторги и критика - ниже.
Мы спустились по крутой улочке к Оке - он, его дочь, тоненькая большеглазая девочка, Гидаш и Агнесса.
Гидаш и девочка пошли кататься на лодке. А мы сели в районном парке на скамейку, сидели долго и переговаривались неторопливо.
- Про меня пишут - вторая молодость, - говорил Заболоцкий. - Какая там молодость! Стихи, которые я печатаю, писаны тому назад лет двадцать… Когда поэта не печатают, в этом тоже есть польза. Вылёживается, а лишнее уходит…
Он медленно закуривал длинные папиросы и глядел на Оку, где в лодке, казавшейся уже очень маленькой, плыли Гидаш и его дочь.
Потом поглядел на меня и сказал:
- Отчего у вас лицо такое… впечатлительное? Сразу видно, что кукситесь. А вам работать надо. Работать - и всё.
Он, наверное, и о себе так думал всю жизнь: работать - и всё. И работой называл это вечное отчуждение от себя мыслей, чувств и тревог. Как работой называют рубку деревьев, то есть отчуждение деревьев от леса и превращение его в дома или дрова. И если бы лес умел сам себя уничтожать и ещё думать об этом, то он так же просто назвал бы это работой. Настоящий поэт всегда вырубает больше, чем может вырасти. И он вырубал себя и запросто называл это работой, потому что не умел назвать это «горением», «творчеством», «самоотдачей» или ещё каким-нибудь красивым словом, как это любит делать большинство поэтов, говоря о себе и называя работу таинством - правы они или не правы.
А потом он ещё раз глянул на меня и добродушно произнёс:
- Вы - чудак. - Помолчал и добавил: - А я - нет.
Он, видимо, гордился тем, что не чудак, и думал, что это отличает его от других поэтов.
Одна литературная дама там же, в Тарусе, сказала мне с раздражением и с некоторым недоумением:
- Какой-то он странный. Говорит одни банальности, вроде того, что ему нравится Пушкин.
Бедная дама привыкла к тому, что поэты стараются говорить не то, что другие, и вести себя как-то особенно.
А ему самоутверждаться не нужно было. Он был гордый, и если и суетный, то не в этом, не в том, что он называл - работа.
Я, может быть, поэтому и мало запомнил, о чём мы говорили. Наверное, он мало высказывал оригинальных и необычных мыслей. Их бы я запомнил. И вместе с тем впечатление от него было огромное. И тогда же я торопливо и кратко записал в тетрадке, что он мудр, добр, собран, несуетен и прекрасен. Это шло не от умозрения, а от другого - от зрения сердцем. И помню тогдашнее ощущение тайного восторга, когда мы сидели с ним на лавочке над Окой несколько часов и переговаривались неторопливо.
Почему-то весь день этот мы не расставались. Не читали друг другу стихов, не вели очень умных разговоров. Но время текло быстро и важно, если так можно сказать о течении времени.
Жил он в маленьком домике с высокой терраской. Почему-то теперь мне кажется, что домик был пёстро раскрашен. От улицы отделён он был высоким забором с тесовыми воротами.
С терраски, поверх забора, видна была Ока. Мы сидели и пили «Телиани», любимое его вино. Пить ему было нельзя и курить тоже.
Помню, тогда он читал стихи Мандельштама об Армении. И рассказывал о том, как переводит грузин.
Потом он говорил, что поэтов нынешнего века губит отсутствие культуры, даже первостепенно талантливых, вроде Есенина. Он назвал именно Есенина. /выделено мною. - С.М./
- Вы знаете, что я читаю? - спросил он.
И я думал, что после разговора о культуре он покажет мне какого-нибудь грека или римлянина или редкую историческую книгу, но он вынес растрёпанный комплект журнала «Огонёк», не нашего «Огонька», а того, что издавался до революции, в 10-е годы.
Лишь много позже я подумал, что «Огонёк» 10-х годов был его способом снятия противоречий, противоречий между убогим реквизитом и высокими словами пьесы.
Тогда я вспомнил, что внутри раскрашенного домика висели мещанские картинки, и хозяйка была старая карга, и в ухоженном саду под яблоней дымился самовар. И, конечно, здесь был уместен «Огонёк», а не Гораций или Гесиод. И «Огонёк» был тем же портфелем - бутафория, соломинка, броня.
………………………………………………………………………………………………………………………
Говоря о великом поэте, респонденты стесняются произнести простое слово, которое само собой просится на язык: зануда.
Заболоцкий был занудой. (Страшный грех для мужчины вообще, я считаю. Для поэта - смертный.) И силясь обойти это очевидное знание, они городят частокол (вы видели частокол?) из каких-то фраз и теорийчек, напирая на некую особую особенность. Между тем эта особенность и есть: Заболоцкий был занудой. Так и жил (умышленно раздружился с Введенским!.. Бог ты мой!..), так и умер. Оставив занудные, пошлые, скучные, беспомощные стихи про душу, которая обязана трудиться. Исписав гору бумаги своими переводами - ради признания и ради заработка, но, возможно, так и не сказав до конца самого главного, ради чего родился и жил. Трагедия одного отдельно взятого человека. (Это важно. Думаю, что в СССР времён культа личности по-другому и быть не могло. Вспомните надорвавшегося, недобитого Заболоцкого - когда рядом с вами очередной собеседник начнёт грезить о «сильной руке». А Олейникова, Хармса, Введенского - ничего, добили…)
Тут надо сказать спасибо Нагибину. Именно он, несостоявшийся диссидент, заронил в меня искру сомнения в моей правоте (а я был прав). И при случае я постарался вчитаться в Заболоцкого - я уже был второкурсник, мне было 19… Не сразу, но что-то мне понравилось.
Любовь к обэриутам, мощно занесённая Хармсом, - конечно же, главной, основополагающей фигурой в отечественном андеграунде, - расцвела под сильнейшим, благотворнейшим влиянием дивного Константина Константиновича Вагинова!.. И всё сразу, и все сразу стали на свои места - Хармс, Введенский, Олейников, Заболоцкий… Спасибо, Юрий Маркович! Как-нибудь отдельно поговорим о ваших оговорках и наговорах…
Продолжаем читать замечательный очерк Давида Самойлова «День с Заболоцким» (1973). Начало дискуссии - здесь.
Предлагаемая сегодня часть является блистательной, просто блистательной с моей точки зрения. Восторги и критика - ниже.
Мы спустились по крутой улочке к Оке - он, его дочь, тоненькая большеглазая девочка, Гидаш и Агнесса.
Гидаш и девочка пошли кататься на лодке. А мы сели в районном парке на скамейку, сидели долго и переговаривались неторопливо.
- Про меня пишут - вторая молодость, - говорил Заболоцкий. - Какая там молодость! Стихи, которые я печатаю, писаны тому назад лет двадцать… Когда поэта не печатают, в этом тоже есть польза. Вылёживается, а лишнее уходит…
Он медленно закуривал длинные папиросы и глядел на Оку, где в лодке, казавшейся уже очень маленькой, плыли Гидаш и его дочь.
Потом поглядел на меня и сказал:
- Отчего у вас лицо такое… впечатлительное? Сразу видно, что кукситесь. А вам работать надо. Работать - и всё.
Он, наверное, и о себе так думал всю жизнь: работать - и всё. И работой называл это вечное отчуждение от себя мыслей, чувств и тревог. Как работой называют рубку деревьев, то есть отчуждение деревьев от леса и превращение его в дома или дрова. И если бы лес умел сам себя уничтожать и ещё думать об этом, то он так же просто назвал бы это работой. Настоящий поэт всегда вырубает больше, чем может вырасти. И он вырубал себя и запросто называл это работой, потому что не умел назвать это «горением», «творчеством», «самоотдачей» или ещё каким-нибудь красивым словом, как это любит делать большинство поэтов, говоря о себе и называя работу таинством - правы они или не правы.
А потом он ещё раз глянул на меня и добродушно произнёс:
- Вы - чудак. - Помолчал и добавил: - А я - нет.
Он, видимо, гордился тем, что не чудак, и думал, что это отличает его от других поэтов.
Одна литературная дама там же, в Тарусе, сказала мне с раздражением и с некоторым недоумением:
- Какой-то он странный. Говорит одни банальности, вроде того, что ему нравится Пушкин.
Бедная дама привыкла к тому, что поэты стараются говорить не то, что другие, и вести себя как-то особенно.
А ему самоутверждаться не нужно было. Он был гордый, и если и суетный, то не в этом, не в том, что он называл - работа.
Я, может быть, поэтому и мало запомнил, о чём мы говорили. Наверное, он мало высказывал оригинальных и необычных мыслей. Их бы я запомнил. И вместе с тем впечатление от него было огромное. И тогда же я торопливо и кратко записал в тетрадке, что он мудр, добр, собран, несуетен и прекрасен. Это шло не от умозрения, а от другого - от зрения сердцем. И помню тогдашнее ощущение тайного восторга, когда мы сидели с ним на лавочке над Окой несколько часов и переговаривались неторопливо.
Почему-то весь день этот мы не расставались. Не читали друг другу стихов, не вели очень умных разговоров. Но время текло быстро и важно, если так можно сказать о течении времени.
Жил он в маленьком домике с высокой терраской. Почему-то теперь мне кажется, что домик был пёстро раскрашен. От улицы отделён он был высоким забором с тесовыми воротами.
С терраски, поверх забора, видна была Ока. Мы сидели и пили «Телиани», любимое его вино. Пить ему было нельзя и курить тоже.
Помню, тогда он читал стихи Мандельштама об Армении. И рассказывал о том, как переводит грузин.
Потом он говорил, что поэтов нынешнего века губит отсутствие культуры, даже первостепенно талантливых, вроде Есенина. Он назвал именно Есенина. /выделено мною. - С.М./
- Вы знаете, что я читаю? - спросил он.
И я думал, что после разговора о культуре он покажет мне какого-нибудь грека или римлянина или редкую историческую книгу, но он вынес растрёпанный комплект журнала «Огонёк», не нашего «Огонька», а того, что издавался до революции, в 10-е годы.
Лишь много позже я подумал, что «Огонёк» 10-х годов был его способом снятия противоречий, противоречий между убогим реквизитом и высокими словами пьесы.
Тогда я вспомнил, что внутри раскрашенного домика висели мещанские картинки, и хозяйка была старая карга, и в ухоженном саду под яблоней дымился самовар. И, конечно, здесь был уместен «Огонёк», а не Гораций или Гесиод. И «Огонёк» был тем же портфелем - бутафория, соломинка, броня.
………………………………………………………………………………………………………………………
Говоря о великом поэте, респонденты стесняются произнести простое слово, которое само собой просится на язык: зануда.
Заболоцкий был занудой. (Страшный грех для мужчины вообще, я считаю. Для поэта - смертный.) И силясь обойти это очевидное знание, они городят частокол (вы видели частокол?) из каких-то фраз и теорийчек, напирая на некую особую особенность. Между тем эта особенность и есть: Заболоцкий был занудой. Так и жил (умышленно раздружился с Введенским!.. Бог ты мой!..), так и умер. Оставив занудные, пошлые, скучные, беспомощные стихи про душу, которая обязана трудиться. Исписав гору бумаги своими переводами - ради признания и ради заработка, но, возможно, так и не сказав до конца самого главного, ради чего родился и жил. Трагедия одного отдельно взятого человека. (Это важно. Думаю, что в СССР времён культа личности по-другому и быть не могло. Вспомните надорвавшегося, недобитого Заболоцкого - когда рядом с вами очередной собеседник начнёт грезить о «сильной руке». А Олейникова, Хармса, Введенского - ничего, добили…)