Строгановка в воспоминаниях Захара Николаевича Быкова. Часть II
Продолжаю публикацию серии "Строгановские мемуары". Сегодня вторая часть воспоминаний Захара Николаевича Быкова, речь в которой пойдет о годах обучения в Высших художественно-технических мастерских. Первая часть доступна по ссылке.
Первые государственные свободно-художественные мастерские
После революции в мае месяце 1918 года было издано постановление Народного комиссариата просвещения за подписью А. В. Луначарского о преобразовании Строгановского художественно-промышленного училища и школы Живописи, ваяния и зодчества в свободные государственные мастерские, причем Строгановское училище преобразовалось в 1-е, а школа Живописи, ваяния и зодчества - во 2-е государственные свободные художественные мастерские. 22 октября 1918 года было опубликовано в печати извещение о начале занятий мастерских и перечислены руководители, в числе которых значились: А. Архипов, В. Кандинский, М. Кончаловский, К. Коровин, П. Кузнецов, К. Малевич, А. Татлин, А. Голубкина, С. Коненков, И. Жолтовский, А. Щусев и другие. Было также указано, что студенты могут заниматься в мастерской и без руководителя, если количество их будет составлять не менее 20 человек.
Свободные государственные художественные мастерские существовали недолго - с мая 1918 года по декабрь 1920 года. В это время я находился на фронте. После перемирия с Польшей всех коммунистов перебросили на Южный фронт для борьбы с Врангелем. Так я оказался в Харькове. Узнав из анкеты, что я художник, меня назначили в Художественные Мастерские УКРПУРа (политическое управление Украины). Здесь оказалось много художников из Москвы. Нам поручили политическое агитационное оформление росписи агитпоездов, клубов, городских площадей, парков и заводов на темы борьбы с контрреволюцией, спекуляцией, дезертирством и так далее. Надо сказать, что декоративно-оформительская работа нам, строгановцам, была сподручней, у нас все быстро и хорошо выходило. Студенты школы Живописи, ваяния и зодчества не были к такой работе приспособлены, они привыкли рисовать с натуры со всеми тенями, полутонами, определенными ракурсами, и завидовали нам. М. Д. Марков - заведующий мастерской - понимал это, и ответственные работы поручал нам, строгачам. Уже после окончания Великой Отечественной войны Марков был приглашен в воссозданное б. Строгановское училище.
Первое время работы в УКРПУРе я все еще жил на вокзале. Потом мы, несколько бойцов, поселились в пустовавшую гостиницу. Среди роскошного когда-то интерьера и кое-где сохранившейся мебели мы постелили на полу лист железа и вечерами разводили на нем костер, грелись, пили кипяток. Марков, узнав, что я «бездомный», решил помочь мне, и устроил меня в общежитие, истопником. Каждое утро и вечер я обходил и растапливал все печи общежития, но теперь у меня была теплая комната.
Весной 1921 года до нас дошли слухи о том, что В. И. Ленин подписал декрет об организации художественных мастерских и что бывшим учащимся можно поступать для продолжения образования. Миша Сапегин поехал в Москву на «разведку» к художнику Ф. Федоровскому, у которого учился в Строгановском училище, а потом работал с ним в театре Незлобина декоратором. Но его возвращения мы так и не дождались, не получили от него и весточки. Меня, как члена партии, задержали, но так велико было желание учиться, что я целыми днями сидел в приемной начальника штаба с просьбой о демобилизации «для продолжения образования». На третий день он махнул на меня рукой и подписал бумагу. Я поехал в Москву учиться во ВХУТЕМАСе.
Вернулся я в Москву в марте 1921 года. Иду по бульварам к Трубной площади и машинально поднимаюсь вверх на хорошо знакомую еще по «строгановке», Рождественку. Теперь здесь ВХУТЕМАС. Солнечный мартовский день, во дворе сборище, молодые ребята и девчата обсуждают свои, еще не пришедшие в порядок, дела. Все еще не решили, к кому идти учиться. Это, в основном, были студенты мастерской без руководителя. Встречаю и своих бывших товарищей по «строгановке». Они предложили мне включиться в их группу, рассказали, что их мастерская с организацией ВХУТЕМАСа упразднена, и они сейчас решают, кого избрать себе руководителем. Назывались кандидатуры из крайне левых художников: В. Кандинского и В. Татлина. Долго обсуждали и, в конце концов, решили, что они нас не устраивают. Договорились лучше просить ректора Равделя разрешить группе закончить образование в мастерской без руководителя и меня включили в эту группу. После некоторых дебатов разрешение получили. Нам отвели большую светлую мастерскую, выходящую окнами во двор, необходимое оборудование, реквизит, натуру и прочее.
Работали увлеченно, дружно, каждый самостоятельно, кроме младших товарищей, которых заставляли поначалу писать натюрморты и рисовать модель. Программы никакой, конечно, не было, мастерская «свободная» во всех отношениях.
В определенные дни мы ходили в Щукинский музей Западного Европейского искусства. Экскурсии для студентов ВХУТЕМАСа проводил сам Щукин. Он рассказывал о встречах с художниками, о том, как они работали над картинами, где и как приобретал он разные произведения.
После наших дневных художеств, вечером, мы засиживались за беседой, читали, спорили об искусстве, смотрели книги. Тогда много выходило монографий по Западно-европейскому искусству на русском языке. Договорились из собственных книг составить библиотеку, принесли у кого что было по искусству, театру, архитектуре, философии и др. Засидевшись как-то вечером допоздна у «буржуйки», мы ушли, забыв ее погасить. В один из весенних дней, утром, как всегда вместе спешили в мастерскую... Видим - во дворе у главного подъезда стоит пожарная машина. Машинально подняв глаза на закопченные окна нашей мастерской, мы сразу поняли, в чем дело. Пожаром было уничтожено все: книги, работы, реквизиты, материал и др.
Мне жаль было с ними расставаться, вспоминая первые дни ВХУТЕМАСа в «свободных мастерских». Несмотря на некоторые «вольности», П. Наумов и Н. Прусаков, а также Л. Жарова были талантливыми и впоследствии известными художниками в области театрально-декоративного и графического искусства. Год прошел, как проработал я «без руководителя», он запомнился мне и как первые дни учебы после фронта, и как тяжелое время жизни.
ВХУТЕМАС - мастерская А. М. Родченко
После пожара мастерской без руководителя для меня обстоятельства сложились удачно. В это время было организовано металлообрабатывающее отделение дерметфака. Руководство творческой работой отделения взял на себя профессор А. М. Родченко. Учащихся в первый год записалось 9 человек: И. Морозов, А. Галактионов, П. Галактионов, П. Жигунов, Н. Соболев, В. Пылинский, Д. Заонегин, Г. Павлов. После первой встречи с Александром Михайловичем я сразу понял, что нужно работать по-новому.
Для меня и всей нашей группы Родченко был тем человеком, который научил нас понимать современную обстановку после революции конкретно, творчески, с широких производственных позиций, позиций требований широких «творческих масс». Он очень умело мог по-новому раскрыть нашу специальность и место в производстве по массовому изготовлению бытовых вещей.
С Родченко у нас сложились дружественно-товарищеские отношения. На занятиях он предпочитал очень простую обстановку для обучения, которая должна быть как бы семейной, домашней, непринужденной. Так, собрав нас в кружок, он, сидя за верстаком, просто рассказывал обо всех аспектах нашей специальности, показывал книги, каталоги, фотографии, давал разъяснения.
Иногда рисовал тут же возможные варианты, иную трактовку. Приносил какие-либо вещи и заставлял нас тут же в классе разбирать и собирать, зарисовывать и запоминать их устройство и детали. Помню, как-то раз, Александр Михайлович принес на занятия простые самописки разных конструкций и устройств с флаконом чернил. Проделывая все необходимые манипуляции с заправкой ручек чернилами, прежде, чем понять их устройство, мы все, не только руки, были в чернилах. Долго потом не могли отмыться. А он на нас смотрел, сидя рядом, и слегка улыбался.
С виду замкнутый, иногда угрюмый, с нами он на редкость был общительный, относился как к сыновьям. Все свободное время часто проводил с нами. Иногда в перерывах ходил с нами в существовавшие тогда чайные, заказывал большой чайник с кипятком, а заварку на одного (так было дешевле). Покупали ситники и по русскому обычаю засиживались, вели разговор на разные темы бурной молодежной жизни.
В скором времени Родченко привлек нас в творческую группу конструктивистов. В нее входили сам Родченко, Степанова, Попова, Веснин, Брик, Лавинский, Ган, Шестаков, сестры Чичаговы, Быков, Соболев, Жигунов и др. Группа собиралась в мастерской-квартире Родченко, за чашкой чая обсуждали устав, программу группы, связь с организацией ВХУТЕМАСа.
С Александром Михайловичем Родченко было легко работать. Он был очень отзывчивый, имел ровный и спокойный характер. Даже если ему не нравилась работа студента, он находил возможность спокойно, терпеливо, не обидев, объяснить недостатки и дать нужные указания. Но мы научились распознавать и его настроение. Так, в день получки, если, приходя, Родченко вешал кепи на гвоздь, значит деньги есть, а если ее бросал куда попало, значит расстроен: деньги не получил. И мы потихоньку, незаметно уходили.
Родченко любил цирк, много снимал и сам выполнял некоторые номера: крутил тарелки, делал различные гимнастические трюки. Любил шутки, больше всех от него доставалось Прохору Жигунову. Он постоянно над ним трунил. Прохор очень талантливый парень, одинокий (был в свое время беспризорником), добродушный и живой, он был с Родченко «на ты», и Александр Михайлович принимал и относился к нему, как к сыну.
Как-то в мастерскую Родченко пришла жена О.М. Брика (между собой мы звали ее «Бричка»), явно щегольнуть нарядами, в необычном платье, вся в блестках, и попросила Александра Михайловича снять ее. Он как-то сразу согласился, долго ставил в разных позах и щелкал фотоаппаратом. Когда Брик ушла, Прохор спросил: «Ну неужели тебе не жаль пленки на такую ерунду?». Родченко, ничего не говоря, показал ему аппарат, который не был заряжен. Видимо это не первый случай.
Выполняя плакат «Кино Глаз», Александру Михайловичу понадобился снимок глаза, но под рукой ничего не было «готового». Он обратился ко мне и сказал: «Давай я сниму твой глаз». После съемки тут же у себя в лаборатории увеличил и поместил в плакат мой глаз.
Родченко до странности не любил носить новую одежду, обувь. Они были как бы не по нему. Одев новый костюм, он звал нас за город, и там начинал кататься по траве и железнодорожным откосам. Так он «обновлял» новые вещи. Запомнился мне день рождения Родченко. В подарок мы решили купить ему гармонь, оцинкованное ведро, а Прохора послали купить на рынке живую курицу. Он купил, но она была странная, на трех ногах, третья нога выросла из грудной клетки. Это был редкостный подарок к именинам. В этот вечер Александр Михайлович был особенно веселый, он пел, играл на гармошке, хотя играть не умел, так же как и петь, больше дурачился, кричал и, до отказа растягивал меха, закидывая голову. В конце концов, гармонь лопнула. Тогда он разорвал ее пополам и начал играть на губах. А когда с гармонью делать было уже нечего, он одел ее себе на шею и с нею танцевал, подражая Чарли Чаплину.
Нельзя не упомянуть и о случае несколько необычном для Александра Михайловича. Трест «Госшвеймашина» предложил ему заказ на выполнение торговой марки для швейных машин, которые выпускались им в точной копии бывших зингеровских машин с маркой «Зингер» по-немецки. Ему объяснили, что не могут с такой маркой выпускать продукцию для внутреннего рынка, особенно для деревни. Родченко выполнение этого заказа поручил полностью Павлу Жигунову, который сделал эту марку красочной, очень нарядной, и она была приятна. Тогда встал вопрос, чтобы сам корпус швейной машины тоже красочней оформить. Родченко посоветовал Жигунову сделать орнаментальную кайму по краю корпуса и букеты по углам с включением полевых цветов и колосьев ржи, а в центре дать советскую эмблему с красной звездой из тех же цветов. Получилось действительно нарядно, красиво, в духе советского агитискусства (фарфора, тканей). Выпуск швейных машин с новой маркой был налажен, и продукция имела большой успех не только у населения, но и на выставках.
По объемно-пространственному конструированию художественного цикла я занимался у ассистента И. А. Ламоцова, а по цветовому концентру у профессора А. Веснина и Л. Поповой. Они проводили с нами беседы, а мы выполняли эскизы по цветовой гармонизации и взаимодействию формы и цвета. Научно обоснованной методики, конечно, не было, больше полагались на интуицию и авторитет преподавателей.
По окончании курса полагалась зачетная работа по всему комплексу, которую я решил своеобразно. Взял доску на пол листа ватмана, загрунтовал основательно под левкас, разделил на четыре произвольных части и покрыл все черной масляной краской, но с различной фактурой от лаковой полировки до шероховатой грубой поверхности. Когда все было сделано, то разбивка на случайные плоскости связалась в определенную композицию. Рассматривая в аудитории работы студентов, Веснин сразу обратил внимание на мою «черную доску», сказав, что сам не ожидал такого удачного решения.
Много лет спустя я встретил Веснина в доме отдыха Суханове Постаревший, укутанный в плед, он сидел на балконе. Проходя мимо, я с ним поздоровался. Он узнал меня, вспомнил мою работу, сказав: «А я помню Вашу «черную композицию» - хорошая работа». Это было незадолго до его смерти.
От дисциплин графического концентра я был освобожден, как имеющий зачеты в Строгановском училище, а после окончания в 1929 году, даже был оставлен ассистентом на факультете металла и дерева, и работал там, пока существовал ВХУТЕМАС.
«Нигде, кроме как в Моссельпроме»
В период НЭПа с 1922 по 1923 годы А. М. Родченко работал с В. Маяковским над рекламными плакатами. Работы было так много, и делать ее надо было так оперативно, что они, по словам Маяковского, валились с ног. Тогда Александр Михайлович пригласил меня и еще двоих своих учеников П. Жигунова и Н. Соболева работать помощниками. Работа проходила так: вечером после учебы мы втроем приходили в мастерскую-квартиру А. М. Родченко и ждали телефонного звонка Маяковского. Слушая его по телефону, Родченко тут же записывал текст рекламы и составлял эскиз.
Эскизы Родченко обычно выполнял на писчей бумаге в клетку, лежавшей у него стопкой с левой стороны стола, синим и красным карандашами. Работал он быстро, без поправок, редко когда делал два или три варианта. На обратной стороне иногда писал, кому что делать: Захару, Прошке или Кольке. Давал бумагу, некоторые материалы, устные пояснения, как и что нужно выполнять. О цвете делал пометки в эскизе. Плакаты мы делали дома - обычно все вместе у меня в комнате. Работали с вечера всю ночь и к утру приносили готовые работы, в лист ватмана, на квартиру Родченко. Ждали Маяковского. Он приходил утром, просматривал, и без замечаний сворачивал в рулон, отвозил в издательство, и, как правило, в тот же день плакаты поступали в печать. Деньги делили поровну, но для нас был важен не заработок, а общение с такими крупными мастерами, их школой, высокой культурой и мастерством. Мы многому научились: и компоновке текста и подаче изображений на листе, масштабности букв, разбивке шрифта и очень тщательному исполнению, работая все время с линейкой и циркулем. Все буквы, какого бы размера они не были, обводили рейсфедером, заливая потом нужной краской, некоторые буквы делали с «начинкой» в два цвета - середину и края. Эту школу я постоянно вспоминаю и привожу как пример своим ученикам.
Одна ночь и 30 дней в Париже
В 1925 году, в августе месяце, в Париже открылась Всемирная выставка декоративно¬го и промышленного искусств. На выставке участвовало 150 стран.
Советский Союз был представлен павильоном, который спроектировал архитектор К. С. Мельников. Этот проект вошел в историю советской архитектуры. В нашем павильоне демонстрировались экспонаты художественной промышленности (главным образом проекты и макеты) студентов и преподавателей ВХУТЕМАСа.
Утром, 15 августа, подучив соответствующие наставления, мы теплоходом выехали из Ленинграда в Гамбург, откуда уже поездом должны были направиться в Париж. Весело беседуя о предстоящих впечатлениях, познакомились с группой ученых, следовавших в Германию на какое-то совещание. Пассажиров было много. Шла проверка багажа. Выходя на пристань, интересовались портовыми постройками, работой кранов, грузивших товар, судами, пассажирами, ожидавшими посадку, моряками и «липами», завсегдашними обитателями порта, менявшими всякую «мелочь» на иностранный товар. Моряки больше всего интересовались русским табаком и за одну «русскую» папироску давали целую пачку немецких, хорошо оформленных сигарет, с эрзац-табаком, где мелко нарезанная бумага, пропитанная каким-то соусом, разочаровала русских пассажиров.
Неожиданно к нам в каюту является один из советских пассажиров, ехавших с нами из Ленинграда, и передает банку черной икры: «Это Вам, ребята, ешьте, в таможне не пропускают, а куда девать? До высадки, надеюсь, съедите. Хлеб у Вас есть?». «Найдется». В Москве нас на счет черной икры не предупреждали, но говорили: «Папиросы в пачках не берите, а рассыпайте по карманам, а то отберут». Надо сказать, что икра нам была как раз кстати. Время в пути до Парижа долгое, буфетов в поездах и перронах нет, всюду автоматы. Это для нас было в диковинку. Мы ими не пользовались. Неизвестно, что «даст» автомат за опущенную монетку? До приезда в Париж мы, естественно, не ели.
Приехали в долгожданный Париж поздно. На вокзале, выбрав в стороне от потока пассажиров место, сложили вещи, ожидая представителя посольства, который должен нас встретить. Тем временем решили все же что-то перекусить. Нам сказали куда идти. Недалеко от вокзала много кафе. Чтобы всем не уходить, разделились на группы. Я говорю Алабяну: «Ты пока свяжись с посольством, а я провожу ребят до закусочной и скоро вернусь. Со мной шесть человек».
Пошли по близлежащей от вокзала улице, свернули направо в переулок и тут же от поворота в кафе. Это оказалось не так далеко. «В двух шагах от дома», как сказал бы В. Маяковский. Но в кафе ничего существенного нам предложить не могли, кроме пива и бутербродов с яйцом. Мы попали в то время, когда дневное меню закончено, а ночная торговля еще не началась. Делать нечего. Согласились. Я быстро закусил и сказал товарищам: «Вы не задерживайтесь, а я пойду за второй группой».
Но тут произошло совершенно неожиданное. Обратно я пошел быстро, как будто в нужном направлении. Повернул из переулка на улицу, иду, но никакой площади, ни вокзала нет. Бесконечные переулки. Странно... Я оторопел, неужели иду в другую сторону. Не может быть! Быстро, чтобы не терять времени, вернулся и пошел обратно. Кажется, иду долго, но места не знакомые. Может быть, вернуться в кафе: наверное, они еще там, пойдем вместе. Но где найти кафе? Немного постоял, чтобы опомниться и прийти в себя.
Сосредоточенно думаю, какой выход? И вдруг, неожиданно, приходит мысль. Ведь есть еще разговорный «язык глухонемых» - жестикуляция. Ведь я этот язык хорошо знаю. Со своим родным старшим братом Иваном, глухонемым от рождения, «разговаривал» жестами, когда приезжал в деревню на каникулы, и мы хорошо друг друга понимали, жестикулируя руками, мимикой.
Впереди показался пожилой человек. Не дожидаясь, пошел на встречу. Остановил, показал знаками, что я глухонемой, мне нужно пройти к вокзалу. Изобразил руками движение колес и звуки трогающегося с места паровоза. Прохожий внимательно смотрел и видимо понял меня. Протяжно произнес: «а-а-а», утвердительно кивал головой, как бы говоря: «Понимаю, понимаю». Взял за плечо, повернул меня в сторону, куда надо идти, и одновременно жестами показал прямо и потом, в какую сторону надо свернуть. По интонации и выражению лица можно было понять, что это не далеко. Здесь я поклонился ему и произнес непроизвольно: «Мерси». Незнакомец добродушно засмеялся, и мы разошлись.
Да, действительно, я вышел на небольшую площадь к вокзалу. Но это не наш вокзал. Нет массивной металлической ограды и само здание какое-то неказистое. Вероятно, для поездов местного пригородного сообщения. Прошел по перрону. Уже поздно, пассажиров нет. Свои посты покидают железнодорожники. Быстро ушел, чтобы не привлекать внимание и не напрашиваться на ненужные вопросы. Путь моих поисков отрезан. Вокзалов в Париже много, и, если дальше я буду спрашивать, то всех не обойдешь. Что делать? Какой выход? Устал.
Продолжая свое «путешествие», я неожиданно вышел к небольшому неосвещенному бульвару. Свет проникал только от прилегающих улиц. По высоте и особому силуэту деревьев, расставленных скамеек, бульвар напоминал многие пейзажи импрессионистов. Подхожу ближе, это не улица, здесь можно посидеть. Это вызывает еще большую усталость; сел, прислонился к спинке, - а если прилягу ненадолго? Пробую вытянуть ноги. Но, опомнившись, быстро вскакиваю. Как можно?! Что я делаю?! Нельзя! Пока на ногах, ты спокоен, но спящий бездомный опасен. Тебя к утру, не услышишь, как «сцапают» полицейские. За порядком следят. Надо немедленно уходить. Куда? Смотрю по сторонам, начинает светать. Появляются, идущие не торопясь, пешеходы. Это рабочие, мелкие служащие, все, кто еще до появления городского транспорта должны попасть на работу. А вот начинает тарахтеть, сонно позванивая, маленький трамвайчик, появляются грузовые машины, автобусы. А это что? Как в средневековье, тяжело нагруженные повозки еле тянут битюги. Да это же везут всякую снедь на рынок. «Чрево Парижа». Далеко ли? Интересно посмотреть! Обязательно нужно там побывать. Но это может увлечь надолго. Сейчас нельзя. Может быть потом все вместе посмотрим красочный многообразный Париж. Надо куда-то идти от этого рынка.
Итак, еле-еле, по инерции передвигая ноги, ни о чем уже не думая и не интересуясь, продолжаю идти, даже остановиться не могу. И вдруг, что это значит? Передо мной большая привокзальная площадь и тот самый вокзал, куда мы приехали. Как могло случиться, что, обойдя пол-Парижа, я пришел. Нет, не может быть! Это какая-то таинственная сила привела меня, показав ночной Париж, и вернула обратно. Говорят, так бывает, не знаю. Но я счастлив.
Подхожу к воротам, они еще заперты. Видимо время раннее. Сажусь на приступок у входа и обнимаю ограду, чтобы удержаться и не упасть. А в душе думаю: «Отсюда не уйду и тебя не отпущу». Не помню, как началась жизнь. Без конца подъезжают такси, спешат пассажиры с багажом. Парами и в одиночку, с детьми, собаками. Не помню, когда и как встал, оправился и, стараясь быть «бодрым», подошел к полицейскому и уверенно непринужденно произнес: «Руссиш-консул». Он что-то сказал, я попросил его написать. Он взял под козырек и передал записку. Все кончилось. Я свободен. Остальное все проще. Такси много (особенно рано утром), стоят в средней части улиц, в два ряда, по направлению движения. Подхожу, показываю адрес. Таксист направляет в соседний ряд, который движется в обратном направлении. Перешел на другую сторону улицы, открываю дверцу, показываю записку, и мы молча поехали по постепенно оживающему городу.
Через 20-25 минут машина остановилась у фешенебельного 2-х этажного здания. На фронтоне - советский герб. Но выработанные за ночь сомнения меня не покидают. Надо убедиться, сюда ли я приехал. Может быть, придется вернуться обратно к «нашему» вокзалу.
Другого места для встречи с товарищами у меня нет. Оставляю такси, жестом указывая, чтобы не уезжал. Поднимаюсь к подъезду. У входа надпись: «Советское посольство». Звоню с затаенной тревогой и радостью. Выходит дежурный и сразу обрушивается вопросом: «Где же ты пропадал?» (в посольстве, конечно, знали о моем исчезновении и сильно беспокоились). Говорю: «Потом, отпусти пока такси и куда-нибудь уложи. Я не могу». «Пойдем в кабинет посла, устраивайся на диване до его прихода». Не раздеваясь, как есть, упал. Трудно сказать, сколько прошло времени, меня подняли: «Иди, приведи себя в порядок, потом в парикмахерскую и пойдем завтракать». Только после этого начались расспросы: «Ну, ты герой. Мы все очень беспокоились. Скоро придут твои товарищи, как они будут рады тебя видеть».
Гурьбой входит вся группа вхутемасовцев. Чистенькие, опрятные, на некоторых новые костюмы, и не верят, что перед ними стоит осунувшийся их товарищ Захар. Расспрашивали, перебивая друг друга: «Скажи, что случилось? Где пропадал всю ночь? Что делал? Как добрался?». Радость встречи, удивление. «Как ты все выдержал? Мы все рады, что все хорошо обошлось. Жаль, только, что не были с тобой». Интерес и расспросы продолжались еще долго. Для меня эта ночь была томительной проверкой на стойкость, самообладание и находчивость. Она памятна при всех обстоятельствах.
Когда все собрались, после краткого завтрака за столиками во дворе посольства нас проинформировали: «Будьте осторожными, бдительными. В Париже много белых эмигрантов, которые могут предпринять любую провокацию. Не ввязывайтесь ни в какие разговоры-интервью».
Поместили нас в отеле «Спорт» на 69 авеню (кардинала Лемоне) в большом здании с внутренним двориком. Это было удобно. С первого дня мы решили, как и где будем собираться. Кто-то предложил купить мне, как ответственному, охотничий рожок. Играя на нем, я всех бы собирал во внутреннем дворике. Так и сделали. Этот рожок у меня в Москве остался как сувенир. Договорились, как будем осматривать выставку, чтобы не затеряться и не отстать от группы.
Париж произвел на всех нас исключительное впечатление. Это был первый европей-ский город, который мы посетили, но он оказался хорошо нам знакомым по живописным работам любимых художников вхутемасовцев - Эдуарда и Клода Моне, Сислея, Ренуара, Сезана, Матисса и др., собранных Щукиным в своем музее. Как будто мы его уже видели.
Был ясный солнечный день, обилие света, зелени. По широкому тротуару под тентами и зонтами столики, витрины, продавцы. Все движется непрерывным потоком - люди, машины. Но в этой толчее все организовано, все на своем месте. Вам не надо искать почтового ящика. Вы опускаете письмо в отверстие пневматической почты фонарного столба, и оно доходит до адресата через 1,5-2 часа. (Это преимущество мы особо ощутили, когда, вернувшись в Ленинград, не могли найти зал ожидания 3-го класса).
Но есть еще и другой Париж. Метро - «подземка». Полумрак, сырость, мусор, но всюду реклама, в простенках окон, вагонов, на ступеньках эскалаторов, всюду. Ни одного пустого места. Реклама и торговля помогают купить любую мелочь, которая вам и не нужна. Реклама напомнит и заставит купить.
Эта неуютная обстановка не дает задерживаться. Информация поставлена так, что, не зная языка, мы свободно себя чувствовали и передвигались. Реклама сопровождает и ведет до нужной остановки любого, проникшего в неказистый проем метро.
Живя в Париже, мы поневоле встречались с таксистами, гарсонами в ресторанах, торговцами в ларьках, рабочими заводов (Ситроен, Севр и др.), где осели наши эмигранты. «Мы бы рады вернуться, - говорили они, - но нас не пускают, за нами «числятся» дела в прошлом». Многие уже оставили свои мечты о возвращении.
После общего ознакомления с городом, хочу перейти к рассмотрению самой художественно-промышленной выставки. Это огромная по своему объему территория, расположенная по обоим берегам Сены (почти в центре города). Она делилась на две части, соединенные широчайшим мостом. С одной стороны торговая, развлекательная, увеселительная часть, с другой - сама выставка с павильонами. И то и другое представляло для нас огромный интерес своей новизной, пышностью, благоустройством и декоративностью. Много всякого рода аттракционов. Среди всевозможных развлечений было представлено и такое зрелище, которое вызывало у большинства публики вместо смеха негодование. Представьте себе огромную клетку для животного, в которую посажен человек-урод с недоразвитой головой и длинными конечностями, одетый в яркий среднеазиатский халат. Это неприятное патологическое зрелище было принято как политическая выходка против нас.
На выставке целый день толпа народа. Но проявленный к ней интерес, с точки зрения архитектурно-художественной, отвечающей первому параграфу устава, выставки: «Ничего старого, надо дать новые формы, которые соответствовали бы новому времени и новым материалам», не соблюдался. Большинство павильонов были не выставочные, а капитальные, дорогостоящие сооружения, за исключением, может быть, павильонов Австрии, Швеции, Чехословакии.
Отзывы разные, но большинство вызвано недоброжелательством к нам бульварной прессы. Искреннее сочувствие и нескрываемый интерес были со стороны передовых политических и художественных организаций Парижа.
Много интересного мы нашли в павильоне, построенном по проекту Корбюзье. Зарисовали не только форму здания, изделий (арматуру, мебель), а, главным образом, как нас учил А. М. Родченко, обращали внимание на конструктивные детали (крепления, повороты, соединения и т. п.). Таким же образом мы обращали внимание и на садово-парковую (металлическую) мебель в парках и бульварах.
Наш павильон настолько выделялся по своей новизне, совершенству, что известный французский архитектор Л. Корбюзье отозвался о нем как о «единственном павильоне на выставке, который стоит смотреть».
Архитектурный павильон К. Мельникова, оборудование клуба А. Родченко, другие сооружения (изба-читальня) и экспонаты советского раздела произвели на французов исключительно большое впечатление. Легкость, простота и вместе с тем прочность и единство образа новой советской архитектуры привлекало внимание.
Помимо экспонатов, положительный отзыв на выставке получила принятая система обучения во ВХУТЕМАСе, учебные программы и методы обучения вызвали у специалистов немалый интерес. Прежде всего, первичное обучение студентов, как будущих живописцев и прикладников, что позволяет с самого начала обучать их с учетом их индивидуальных возможностей, вместе с тем восполняя недостатки каждого из них. Это было отмечено Почетным дипломом.
В общей сложности отделы СССР получили 183 награды (9 высших призов, 30 почетных дипломов, 59 золотых, 45 серебряных, 27 бронзовых медалей и 13 почетных отзывов).
Жизнь во ВХУТЕМАСе
Двадцатые годы: война, разруха, голод, но желание учиться всё преодолевало. Без ропота, хныканья, молодежь довольствовалась малым. Она живо откликалась на все внешние и внутренние события, никто из нас не отказывался ни от каких поручений. Хотелось больше знать и делать. Мы посещали диспуты, вечера и доклады в Политехническом музее с участием В. Маяковского, А. Луначарского, часто ходили в университет «Шинявского», слушали Керженцева, Кропоткина, Сахновского, Грищенко и др. Такова была тяга к познанию.
Студенческая жизнь была трудная, ребята часто подрабатывали кто чем мог, многим приходилось помогать. Как-то ко мне в местком зашел студент архитектурного отделения Кочар из Еревана. Знакомых в Москве у него не было, устроиться на работу трудно, тем более он не имел никакой специальности. «Правда, дома я всех стриг», - говорит Кочар. «Ну, что ж, очень хорошо. Я достану машинку, будешь стричь студентов». Так и сделали. Под лестничной клеткой повесили простынь, и во ВХУТЕМАСе появился свой парикмахер.
В день похорон В. И. Ленина все студенты ВХУТЕМАСа и рабфака договорились собраться на Мясницкой во дворе общежития и оттуда пойти в Дом Союзов. Я пришел вовремя, все собрались, но кого-то ждут. Спрашиваю, в чем дело. Порфишу Лямина обувают. У него нечего было одеть на ноги, и вся группа искала выход, как быть. Не ходить на похороны нельзя, а на дворе сильный мороз. Кто-то сообразил: завернуть ноги в газету, а потом надеть галоши и обвязать веревкой. Быстро стали орудовать. Порфиша был «тепло» обут в большие галоши. Все встретили его молча, сочувствуя. На занятия можно было не ходить (что обычно и делали), или брать у товарищей солдатские сапоги или бутсы напрокат, пока они почему-либо сидят дома, но здесь был такой случай! Нельзя было себе представить, чтобы кто-либо не пошел на похороны Ленина. Морозный день давал о себе знать, по всем улицам, где двигалась похоронная процессия, жгли костры, толпясь возле них, грелись. Двигались медленно, с нетерпением ожидая часа, чтобы поклониться Ленину.
Источник: Вихарева Н.И. Рождение новой профессии. М., 2006.