Строгановка в воспоминаниях Захара Николаевича Быкова. Часть I
Продолжаю серию публикаций "Строгановские мемуары". Сегодня - первая часть воспоминаний З. Н. Быкова о годах учебы в дореволюционной Строгановке. Захар Николаевич с 1910 по 1917 гг. обучался в Строгановском училище у С.В. Ноаковского, Ф.О. Шехтеля, Ф.Ф. Федоровского, Н.Н. Соболева. С 1922 по 1929 гг. - учился во ВХУТЕМАСе-ВХУТЕИНе у А.А. Веснина, Л.С. Поповой, А.М. Родченко, состоял членом общества «Конструктивистов». С 1929 по 1930 г. преподавал во ВХУТЕИНе на дерметфаке в должности ассистента по техническому рисунку. В период с 1938 по 1955 гг. побывал начальником Главизо Комитета по делам искусства и начальником главка по художественной промышленности Комитета по делам архитектуры. В Строгановке преподавал с первых дней ее воссоздания в 1945 г. Именно усилиями Быкова было построено новое здание МВХПУ. Но важнее здания та огромная роль, которую сыграл Быков в процессе формирования факультета промышленного искусства и становления художественно-промышленного образования в Строгановке. Захар Николаевич занимался подбором и воспитанием кадров, участвовал в учебно-методической работе, организовывал выставки и возглавлял делегации в командировках, словом последовательно пропагандировал деятельность училища. Новая Строгановка, дотоле мало кому известная, стала приобретать популярность. С 1955 г. - ректор МВХПУ. На посту ректора З.Н. Быков оставался до 1967 г., не порывая связи с Училищем и после.
Императорское Строгановское Центральное художественно-промышленное училище
По окончании 4-х классной церковно-приходской школы перед родителями встал вопрос, чему дальше меня обучать. Брат отца работал тогда в Твери железнодорожником, он предложил отцу обучать меня железнодорожному делу.
В Москве было такое училище «Дельвиговское», куда отец ходил, наводил справки, но, колебался, видя мой интерес к рисованию. Посоветовался со знакомыми врачами, показал им мои рисунки, услышал ответ: «Отдавай, Николай, сына в Строгановское училище, это хорошая школа».
По поданному прошению я был принят в подготовительный класс. Это было демократическое училище, в отличие от гимназии мальчики и девочки обучались совместно. За обучение полагалась плата, 30 рублей за год, а в дальнейшем дети малосостоятельных родителей от платы за обучение освобождались.
Большое впечатление на приходящих юнцов производила обстановка училища, начиная с широкого вестибюля с огромными готическими витражами и большим аквариумом с «золотыми» рыбками, зеленью, цветами и развешанными по стенам гербариями и работами учащихся. Все это восхищало молодежь, создавало приподнятую атмосферу принадлежности к искусству и вдохновляло. По окончании подготовительного, меня перевели в первый класс штатным учеником в мастерскую по обработке металла. В про¬грамму этого отделения входило изучение чеканки, монтировки, гальванопластики и литейного дела. В мастерских было очень интересно, и я любил работать в них.
Учился я по-разному: по русскому языку за письменные работы получал двойки, но отвечал устно на пять, и мне всегда преподаватель выводил средний бал - три. Мне нравилось, когда нужно было что-то зарисовать в тетрадь в виде конспекта, поэтому по ботанике, где обязательно в тетради рисовали клевер, горох, землянику и т.п., или по истории искусств, где зарисовывали различные памятники архитектуры и искусства, я получал пять.
Историю искусств вел Н. Н. Соболев. Он всегда отдавал предпочтение конспектам с рисунками, и устно не спрашивал, если хорошая тетрадь. Ученики часто использовали это обстоятельство. Брали чужую тетрадь с хорошими рисунками, меняли обложку и показывали как свою работу. Как-то один из моих товарищей попросил мою тетрадь и показал Николаю Николаевичу, как свою. Он полистал, посмотрел и говорит: «Я этот конспект, кажется, вижу второй раз. Это не Ваши рисунки, ставлю вам тройку». Но иногда Н. Н. Соболев номер проходил, и он за чужую тетрадь ставил пять.
К математике у меня были природные способности. Все формулы и уравнения я знал на память, и как ни старался преподаватель (когда я его урок не слушал) меня «срезать» на каком-то невзначай заданном вопросе, ему это не удавалось, и меня, чтобы я другим не мешал, он сажал на самую заднюю парту. Один раз преподаватель (Н. И. Чечелев) вел урок по теории теней, выполняя большой чертеж на доске, «запутался» в линиях. Он назвал мою фамилию, чтобы выйти из положения, и говорит: «Вы опять меня не слушаете и мешаете другим, идите-ка к доске. Сделайте чертеж, который я Вам показал». Ну, а мне все было видно с последней парты, и я быстро ему чертеж закончил. «Что ж, садитесь, но не мешайте другим слушать», - сказал он. И меня все время переводил из класса в класс по математике без экзаменов.
Отметки по рисунку, живописи и композиции в основном были хорошие, иногда ставили пятерку и даже некоторые работы по композиции приобретали. Помню, как-то меня вызывает к себе директор Глоба Николай Васильевич, он был мужчина строгий. Ну, думаю, что-то я, наверное, натворил, будет проборка. Вхожу в кабинет, а он ничего, гнусавит в нос: «Ваша работа, молодой человек, чеканный оклад к иконе Николая-чудотворца, понравилась господину Хлебникову, и он ее будет выполнять для продажи. Вот, Вам он просил передать три рубля». Достает бумажник и передает мне деньги. Я очень рад, но за сколько купил фабрикант Хлебников мою работу, я, конечно, не знал.
В Москве было три известных фабриканта по металлу: Хлебников, Машков и Оловянишников. Они в основном выполняли заказы на церковную утварь. А фабрикант Фаберже делал для Высочайшего Двора украшения, посуду и разные другие богатые вещи.
Мой товарищ по учебе, Людвиг Христофорович Рапник, занимался у нас в группе лучше всех. За его композиции всегда ставили отлично, и многим, у кого не выходило, он помогал. Его друг, Филиппов Николай Васильевич, тогда мы его звали «Филяй», пользовался этим. Семья его, видимо, была неплохо обеспечена, и он не утруждал себя творчеством, надеясь на Рапника. А тот безотказно ему помогал. Рапник не только хорошо рисовал, он был лучший чеканщик. Так вот, фабрикант Фаберже давал ему (тайком от администрации) выполнять особо ответственные вещи. Помню, как-то он мне сказал, что получил заказ чеканить по серебру обрамление для какой-то хрустальной вазы, в виде лебедя, который охватывал вазу распростертыми крыльями. Работа большая и Рапник, зная, что я люблю чеканить, просил меня помочь ему. Я понятно, не отказался, но выполнял не сложные поручения. Короче говоря, перышки на крыльях лебедя. Он предупредил, чтобы об этом никто не знал, другими словами, что это «тайная вечеря».
Товарищ Рапника по Строгановскому училищу «Филяй», о котором я упоминал, тоже был уникальной личностью. Он был физически крепкий парень, очень шустрый, озорной, большой проказник. На всех переменах занимался акробатикой, жонглированием. Прямо в классе прыгал через парту, а потом через две, три, даже через четыре. Он и нас приучал прыгать, но у нас так не выходило. Особые номера он проделывал с бутылкой молока, которую ему давали на завтрак. Прежде, чем ее выпить, он несколько раз подбрасывал ее в воздух, вертел на лету, упражнялся, пока та не разбивалась об пол. Он был настоящим «природным» акробатом и после окончания «строгановки» выступал в цирке Соломонского на Цветном бульваре с виртуозным номером: на голове на длинном шесте он держал поднос с кипящим самоваром, чайником и чашками, наполненными чаем.
В Строгановском училище регулярно по записи продавали билеты в Художественный театр. Кто не мог заплатить, водили бесплатно и разрешали сидеть на ступеньках в проходах между рядами бельэтажа. Незабываемое впечатление осталось у меня от увиденного в Художественном театре. Такие постановки, как «Вишневый сад», «На дне», «У жизни в лапах», «Осенние скрипки», «Смерть Пазухина» и др. я смотрел в исполнении первоклассных артистов: Москвина, Тарасовой, Синицына, Станиславского, Качалова и других.
Художественный театр, также как и Третьяковская галерея, Музей изобразительного искусства им. Пушкина были неизменными спутниками в формировании художественного вкуса учащихся «строгановки».
Учителя
Станислав Владиславович Ноаковский
Самым любимым преподавателем в Строгановском училище был С. В. Ноаковский. Он вел у нас историю искусств (он же был хранителем музея и библиотеки). Невысокого роста, немного полный, с круглым добродушным лицом в золотых очках, он обладал исключительной памятью, как общей, так и зрительной, никаких пособий на лекции не приносил. Обычно ходил по классу и покачивал головой, спокойно и, как бы любуясь образами, рисовал на доске и рассказывал о том или ином памятнике архитектуры.
Будучи архитектором и художником, он прививал нам видение образа от целого к частностям. В зависимости от содержания лекции на доске возникали то храмы Египта и
Греции, то амфитеатры и термы Рима, то дворцы ренессанса, соборы и замки готики. Помню, как-то описывая мавританский стиль, он на доске нарисовал небольшой дворик с фонтаном на фоне исторического замка и, продолжая рассказывать, говорил, как в полуденное время, когда безжалостно палит солнце, и трудно дышать, пускают фонтаны. Поворачиваясь к доске, он, иллюстрируя сказанное, энергично мелом снизу вверх устремляет ввысь освежающую струю фонтана. «Ощущается» прохлада, в классе становится легче дышать. Не спеша стирая сухой губкой нарисованное, Ноаковский переходит к Италии. Рассказывая о характерных и наиболее значительных памятниках Рима, он перед нами постепенно воссоздает со всеми подробностями собор св. Петра. Он так увлеченно рассказывает и рисует мелом на доске, что не замечает, как, высыхая, она становится почти белой, и рисунок собора как в сумерках, еле виден. Не смущаясь этим обстоятельством, Станислав Владиславович решает усилить наше впечатление о величественной архитектуре собора. Взяв губку, не успевшую высохнуть, он протирает фон по силуэту собора и, продолжая, говорит, что в дни больших праздников собор иллюминируется, нанося в это время мелом как бы светящиеся точки лампочек, и все преображается: мы видим собор в ночное время празднично освещенным. Изумительное завершение рассказа и показа памятника!
За время урока доска заполнялась вся, а мы слушали, записывали, срисовывали в тетради. Это была наша форма конспекта. Зачеты он принимал вне класса, а так, на ходу или где-нибудь в библиотеке... На просьбу разрешить сдать зачет, говорил: «Вы ведь знаете, я поставлю четыре?» Но стыдно было согласиться на такую форму, да еще у него. Просьба повторялась, и, задав примерно 3-4 вопроса, он ставил пятерку.
Не было ни одной свободной минуты, чтобы Ноаковский что-нибудь не рисовал. Часто находясь в учительской, он пользовался просто спичкой и чернилами, рисовал на клочках бумаги: церкви, соборы, боярские палаты. Он прекрасно знал памятники архитектуры всех времен на память, не только внешние формы, очертания, пропорции, но подробно знал интерьеры: готики, барокко, эпохи возрождения с каминами, гобеленами, мебелью, светильниками. Его рисунки училище издавало в своей типографии и широко распространяло среди учащихся.
Дмитрий Анфимович Щербиновский
Натурный класс вел у нас Дмитрий Анфимович Щербиновский. Высокий, прямой, угловатый, ходил всегда с палкой, держался несколько величественно, суровый и, не особенно разговорчивый, учил он хорошо, по чистяковской системе. Очень требовательно относился не только к построению фигуры, но и к расположению ее на листе. Фигура и сверху, и снизу должна вписываться в лист бумаги на толщину спички. Вначале казалось, что ничего трудного в этом нет, но он всегда подходил к каждому и проверял, - как выяснялось, у многих этот размер не соблюдался. Подумаешь, отступил не на толщину, а на полторы-две, какое это имеет значение, а оказывалось очень большое. Иногда перерисовываешь всю фигуру от головы до пяток несколько раз, чтобы уложиться в заданный размер. В нашей современной Строгановской школе преподаватели этого не требовали, я ввел эту систему, но она соблюдалась не строго. Дмитрий Анфимофич много говорил о значении углов в наклонных линиях, под каким углом расположена, например, поднятая или согнутая рука или отставленная нога по отношению к осям координат. Такое построение он называл построением буквы «К». Рисовали мы медленно, долго и рисунок выходил верный, но «замученный», «сухой». Мне иногда хотелось как-то его оживить. Однажды я купил новую резинку (они всегда были по краям с зубчиками), и, поправляя рисунок, заметил, что от нее остается след параллельных линий, если ею пользоваться не с угла, а всей боковой стороной. Мне понравилось, и я начал проводить ластиком по всему листу бумаги, оставляя вертикальные полосы. Получилось оригинально. Когда подошел ко мне Дмитрий Анфимович, он заметил, что это я сделал умышленно, и вежливо, но настойчиво сказал: «Вот когда закончите учиться, делайте, как хотите, а сейчас, извольте как я учу».
Николай Павлович Ульянов
Под конец учебы уже в 1916 году, советом училища были приглашены художники нового поколения: П. В. Кузнецов по живописи, и один из любимых учеников В. Серова, Н. П. Ульянов, по рисунку. Это был художник другого склада и воспитания. Скромный, добродушный, отзывчивый, очень внимательный к ученикам, он вел себя с нами как с равными. Свое обучение рисунку проводил свободно, но настойчиво излагал свои требования. Много говорил о своем учителе В. Серове, своих любимых художниках: Крымове, П. В. Кузнецове, В. Е. Егорове.
Николай Павлович сам рисовал с учениками в классе (как и его учитель). Обычно, стоя в стороне, рисовал в блокноте, иногда в задних рядах садился за мольберт и рисовал на открытом листе. Его школа - школа Серова. Он приучал работать быстро, без фона, одной контурной линией, почти без тушевки и без резинки. Схватывать всю натуру сразу и, не отрывая карандаша, проводить рисунок от головы до пяток одной линией и от пяток до головы, завершая рисунок. Приучал к живому быстрому рисунку, говорил, что человек - это не гипсовый слепок, не следует без конца увлекаться построением фигуры. Пока вы будете строить, движение может измениться. Нужно развивать видение, быстро воспроизводить малейшие движения, повороты, фиксировать их одной линией: если провел неверно, рядом проведи новую линию, не стирая прежней, пока не найдешь, что нужно. Рекомендовал больше делать набросков, советовал смотреть рисунки японцев, впервые ввел рисунок по памяти.
После Щербинского, у которого я многому научился, я получил у Н. П. Ульянова понимание рисунка как искусства, «постановку зрения» художника.
Его школа для художественно-декоративного искусства была правильной и необходимой. Я вспоминаю Николая Павловича с большой благодарностью.
Он был обаятельный, всеми любимый как художник, и как человек. Последний раз я видел его только в 1937 году, когда приходил к нему вместе с В. С. Кеменовым на квартиру передать полагающийся ему продовольственный заказ от комитета искусств. Большая комната, служившая видимо ему мастерской, была перегорожена занавеской, за которой лежала больная жена, пахло лекарствами. Постаревший, удрученный болезнью жены, но с живыми глазами, Николай Павлович мечтал о работе: «Я так хочу работать и осуществить свои замыслы, написать А. С. Пушкина с Натальей на балу перед зеркалом». После смерти жены он заканчивает эту работу, с 1937 года картина находится в институте русской литературы Академии Наук СССР Умер Н. П. Ульянов в 1949 году.
Павел Варфоломеевич Кузнецов
Небольшой отрезок времени я учился у Павла Варфоломеевича Кузнецова. Это был переходный период от Строгановского училища к свободным мастерским. «Строгановка» была уже фактически закрыта, и под руководством Кузнецова я работал буквально несколько месяцев. Его живопись, особенно натюрморты, оказали на меня сильное влияние, я даже пытался подражать ему. Он был исключительно добродушный и обаятельный человек. Его все любили, его искренность, детская простота выявлялись и в живописи.
У Павла Варфоломеевича была одна странность, - когда он пытался что-то объяснить студенту, поправить его, то не мог найти нужных слов:
- У Вас вот линия как-то вжик, а там посмотрите, вжи-и-к. Он говорил, говорил, а понять было ничего невозможно. Некоторые посмеивались над ним, переспрашивали. Он спрашивал: - Вам непонятно, сейчас я объясню.
Начинал объяснять, путался, а студент так и не мог ничего понять. Но не надо было ничего объяснять, достаточно было смотреть, как работает Кузнецов.
С воссозданием МВХПУ (б. Строгановское) он был приглашен туда и работал профессором монументального отделения до конца своих дней.
Владимир Евгеньевич Егоров
Когда я пришел в «строгановку», живопись у нас начал вести очень талантливый молодой художник Владимир Евгеньевич Егоров, сам окончивший Строгановское училище и прославившийся постановкой в Художественном театре «Синей птицы».
Худощавый, с легкой неторопливой походкой, с тростью и пышным галстуком.
Помню его первый натюрморт, который он поставил - серебряное блюдо на черном бархате и ваза цвета поль-варонез. После многоцветных, богатых коровинских постановок нас это удивило. Это был излюбленный колорит Егорова, который проходил через все его постановки и в последующие годы. И каждый новый его натюрморт был еще лучше предыдущего.
Наши работы Владимир Евгеньевич обсуждал с нами коллективно, делал несколько замечаний общего порядка и уходил. Очень непосредственный в общении, несколько ироничный, чудаковатый, он вносил какую-то струю бодрости, уверенности и широты понимания искусства.
В 1945 году, как бывшего воспитанника Строгановского училища, я пригласил его преподавать в воссозданном Строгановском училище. Подумав, он сказал:
- А слушаться меня ученики будут? А то я их палкой! - Показывает на трость с кос¬тяным набалдашником.
Я ответил, шутя:
- Можно, конечно, но только другим концом. Он весело засмеялся:
- Ха-ха-ха. Ну, тогда я пойду.
Уроки композиции. Врубель
С творчеством Врубеля я познакомился на уроках композиции в Строгановском училище. Этот предмет вел у нас в младших классах Павел Павлович Пашков. Он всегда очень интересно рассказывал о своем предмете. То приносил целую корзину ритуальных пряников, которые выпекали, главным образом, в северных областях, к большим церковным праздникам, причем они были покрыты настоящим сусальным золотом. То приводил сказительницу, одетую в национальный русский костюм. Павел Павлович усаживал ее посреди класса, и мы целый урок слушали сказки и былины. Это было введением в композицию.
В старшем классе вел композицию художник Ф. Ф. Федоровский. Помню, дал он нам задание сделать композицию декоративного блюда. Все мы раньше применяли растительный орнамент, но ничего нового, интересного у меня не выходило. Орнамент получался избитый, все рисовали одно и то же. Обратился я к Федору Федоровичу, он посоветовал: «А Вы посмотрите Врубеля. Есть у него раковина с наядами». В библиотеке я отыскал книги о Врубеле, его композицию блюда. Она поразила меня, фантастические женские фигуры в перламутровом цвете воды - все было необычно. Я включил эту тему с фигурами в орнамент блюда, применив чеканку с эмалью, соблюдая цветовую гамму художника Врубеля. С этого задания я начал ближе интересоваться творчеством Врубеля, и он стал моим любимейшим художником. В Строгановском училище, в год моего поступления, в 1910, к сожалению его уже не было.
О том, как преподавал Михаил Александрович Врубель, я слышал от П. П. Пашкова. Когда Врубель пришел устраиваться на работу, он говорил, что пришел не потому, что здесь много платят, деньги ему не нужны, ему близко это искусство, он по натуре декоратор. С поступлением Врубеля в училище был введен предмет «стилизация цветов». На доске цветными мелками он рисовал лилии, хризантемы, нарциссы. Рисовал быстро, вся доска заполнялась причудливым орнаментом, ученики были изумлены фантастическими узорами. А он все рисовал, рисовал, настолько увлекался, что не замечал, как кончался урок. Надо освобождать аудиторию, а он все рисует. Открывали дверь, говорили, что кончился урок, а он все продолжал рисовать. Тогда входил инспектор, который следил за порядком, вставал между Врубелем и доской и подталкивал его из класса, но с доски еще долго не стирали, и ученики из других классов прибегали смот¬реть его рисунки.
Сергей Сергеевич Голоушев, Александр Михайлович Васютинский
Анатомию преподавал С. С. Голоушев. Он рисовал нам кости, скелеты в различных позах. Выбирал натурщиков, у которых под кожей хорошо были видны мышцы и скелет. Лекции он читал очень ясно и образно, теория подкреплялась графическими работами, которые Сергей Сергеевич заставлял выполнять как зачетные. Нужно было нарисовать по памяти, в лист ватмана, скелет человека в том или ином движении (несет ведро, работает лопатой и т.п.), а другую работу с изображением мышц, тоже в различных движениях. Эту полезную работу мы всегда выполняли охотно.
Он же вел технику литографии. Первый камень, над которым ты трудился, он «травил» сам. Рекомендовал крепиться С. С. Голоушев и с лукавой улыбкой смывал твой рисунок. Затем накатывал краску, делал отпечаток и предоставлял тебе удивляться. По русской истории лекции читал Александр Михайлович Васютинский. Он как-то сразу вызывал к себе симпатию. Небольшого роста, в очках, подвижный, с взъерошенными волосами, не очень обращающий внимание на свою внешность, держался просто. Его предмет увлекал. Говорил он образно, события истории проходили, волнуя, характеры его героев очерчивались выпукло. Случалось, в классе отсутствовали ученицы: у нас их было три. Тогда Васютинский приоткрывал завесу дворцовых кулис, как приходили и уходили цари. В последние годы перед началом лекций доставал из кармана газету и кое-что читал с комментариями для нас.
С. Голоушев и А. Васютинский были преподавателями революционных убеждений, и в то тревожное время вокруг себя всегда группировали студентов, и где только можно, читали студентам газеты, посвящали их в последние события жизни.
***
Тревожное время. 1914 год... Первая империалистическая война. Я уже в четвертом классе Строгановского училища. Занятия в мастерских сменились кройкой солдатского белья, а по вечерам нас отправляли на вокзал выносить прибывших с фронта раненых.
Обстановка становилась все напряженнее. Дисциплина слабела, все чаще можно было наблюдать недовольство и протест выступающих. Стараясь найти ответы на волнующие вопросы, я обращался к научно-популярным изданиям «общедоступной философии», которые выходили тогда массовым тиражом: Канта, Гегеля, Ницше, Плеханова и других. Читал много, достал даже книгу Чепланова «Мозг и душа», надеясь там найти ответы. Но подготовки к чтению такой литературы не было, разбирался в ней слабо, и в голове создавалась только путаница.
1916 год, моя учеба в Строгановском училище подходила к концу, я перешел в седьмой класс и должен выполнять дипломную работу - чеканную гробницу (рака) с деревянным дверным навесом, в честь 300-летия дома Романовых. Эта тема была установлена для всех мастерских, но была мне явно не по душе. Но что делать?
После февральской революции время неопределенное, тревожное. Занятия в училище фактически не проводились. Среди учащихся и преподавателей полный разброд. Жизнь проходила на улице, митинги заполнили время учебы. Но диплом я выполнял. Работа требовала много места, и я делал ее дома, расстелив листы бумаги на полу. Время шло, диплом закончен, но защита не состоялась...
С победой Октябрьской революции начинается новая жизнь. Во всех районах шла стрельба, не зная как примкнуть к восставшим и принять участие в боях, я под пулями перебегал улицы и площади, думая, что этим помогаю рабочим отрядам. В одном месте я проник на баррикады, но меня прогнали: «Уйди, подстрелят тебя!».
Октябрьские дни окончательно укрепили мое революционное сознание.
Большинство учащихся Строгановского училища еще собирались группами во дворе, в ожидании открытия школы. Я не ждал перемен, увлеченный революционными событиями я избрал свой путь - участие в создании новой жизни. После октября, когда были организованы милицейские отряды для охраны и поддержания революционного порядка и безопасности, я записался в милицию.
Источник: Вихарева Н.И. Рождение новой профессии. М., 2006.