М. Павлова Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф.К.Тетерников
Павлова М. Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф.К.Тетерников. М.: Новое литературное обозрение, 2007. 512 с.
Начну с того, что книга М. Павловой - безусловно замечательная. Конечно, она рассчитана не на широкого читателя, а вот человеку, который серьезно интересуется творчеством Ф. Сологуба, интересна. А уж специалисту - просто обязательна для чтения. Книга написана на основе защищенной в 2005 году докторской диссертации, которая в одном из интернет-каталогов каким-то волшебным образом оказалась помещенной в раздел психологических наук. Это дает некоторый формальный повод порассуждать о ней именно с позиции психолога.
Итак, в рамках своей книги автор ставит и решает три основные задачи. Во-первых, на основе новых архивных материалов осмыслить первое двадцатилетие творческой жизни Ф.Сологуба: начиная от ранних, неопубликованных юношеских опытов и заканчивая романом "Мелкий бес". Во-вторых, опять же опираясь на сохранившиеся варианты, черновики и прочие подготовительные материалы к "Мелкому бесу", описать некоторые особенности творческого метода Сологуба. Замечу, кстати, что корпус этих материалов был подготовлен и опубликован М. Павловой в 2004 году в виде солидного восьмисотстраничного тома в серии "Литературные памятники". Наконец, третья задача, которая, впрочем, заявляется автором как первоочередная, - это воссоздание индивидуального психологического облика Ф. Сологуба на основе его художественного творчества и личных документов.
Что касается первых двух задач работы, то они вполне традиционны для филолога и для их решения можно воспользоваться уже существующим в этой области методическим инструментарием. На мой взгляд, компетентность М. Павловой в применении этого инструментария не вызывает сомнений, хотя тут судить следует, конечно, специалистам. А вот третья задача в отношении способов ее решения является намного менее определенной.
Прежде всего (и это вполне осознается автором), Ф. Сологуб, в отличие от многих своих современников - А. Блока, З. Гиппиус, В. Брюсова, М. Кузмина и других - практически не оставил после себя документов и свидетельств, которые обычно являются опорами в реконструкции жизненного облика писателя. Сологуб не оставил ни подробной автобиографии, ни воспоминаний, ни записных книжек. Его дневник был то ли утерян, то ли уничтожен. Статус т. н. "Канвы к биографии", которой пользовалась уже первый его биограф, О. Н. Черносвитова, не ясен, поскольку он по некоторым своим характеристикам скорее похож на развернутый план романа, следовательно не является автобиографией в прямом смысле и поэтому "вызывает сомнения в достоверности сообщенных в нем сведений" (с.9).
С другой стороны, Сологуб уникален в том смысле, что является одним "из немногих писателей, кто с таким почти маниакальным постоянством мог рассказывать исключительно о себе" (с.12). Признанным фактом является то, что все его творчество имеет автобиографический характер, и следовательно, дает достаточные основания для реконструкции реальных жизненных фактов. Но вот тут-то и возникает проблема, требующая внимания не только филолога, но, прежде всего, психолога: какую функцию выполняет художественное творчество в контексте реальной жизненной проблематики творческой личности.
Надо сказать, что эта проблема неявно возникает (и решается) любым филологом, который исследует, например, вопросы прототипов, или отыскивает те или иные "автобиографические мотивы". При этом, однако, для большинства исследователей она факультативна и они никак не касаются вопросов психологии художественного творчества, полагая (и отчасти справедливо), что это нарушит методологическую чистоту их работы. Но такая ситуация опасна вот в каком отношении: устанавливая, скажем, что тот или иной аспект художественного произведения имеет автобиографический прообраз в жизни писателя, мы неявно опираемся на совершенно определенное видение связи между фактом жизни и его отражением в творчестве. И не следует думать, что воздержание от прямой рефлексии законов этой связи позволит уйти от психологического объяснения. М. Блок в свое время по сходному поводу замечал: «Когда надо удостоверить, имел ли место в действительности тот или иной поступок, их (историков) тщательность выше всяких похвал. Когда же они переходят к причинам поступка, их удовлетворяет любая видимость правдоподобия - обычно со ссылкой на одну из истин банальной психологии, которые верны ровно настолько, насколько и противоположные им». Думается, что риск стать заложником "истин банальной психологии" есть и у филолога, особенно занимающегося вопросами творческой биографии.
М. Павлова, как мне представляется, более, чем кто-либо другой, осознает эту проблему. Дело в том, что именно в отношении Ф. Сологуба неадекатность обыденных психологических истолкований взаимосвязи творчества и жизненной проблематики видна невооруженным взглядом. В главе 10 она целыми страницами цитирует мнения, размышления, домыслы его друзей и недоброжелателей. Они, в сущности, сводятся к одному, весьма простому умозаключению: коль скоро смысловым "ядром" творчества Сологуба является "сладострастное копание в извращенностях полового безумства" и - более конкретно - садо-мазохистские сюжеты разного характера, следовательно, он, несомненно, человек глубоко порочный и извращенный. Иными словами, верно, что "Сологуб=Передонов". Ну, или мягче: Передонов - порочная сторона личности Сологуба, его, так сказать, Тень.
М. Павлова, конечно, не разделяет подобного упрощенного толкования. Но, с другой стороны, игнорировать проблему соотнесения жизненной проблематики и художественного произведения, в случае Сологуба, невозможно. Решение, принятое автором, кажется односторонним, но, в то же время, единственно верным в данной ситуации. М. Павлова, с одной стороны, вообще по возможности воздерживается от суждений о том, какие же, собственно, психологические функции выполняло в случае Сологуба его творчество, но, с другой, как последовательный эмпирик, не измышляющий гипотез, тщательно фиксирует факты. Эта особенность книги очень хорошо заметна, если сопоставить ее с более ранними статьями автора по той же проблеме. Так в статье 1993 (De Visu. 1993. №9 (10)) года она с журналистской легкостью рассуждает о "садо-мазохистском комплексе", переходя от подкрепленных сомнительными ссылками клинических рассуждений к садической и мазохической поэтике, и "мазохическим" и "садическим" текстам Сологуба в частности. В книге ничего такого, конечно, нет. Психологическая и психиатрическая терминология сведена к минимуму, а Ж. Делез так и вовсе вымаран по причине методологической сомнительности его рассуждений о мазохизме. Лишь в нескольких местах М. Павлова допускает несколько вольное использование психоаналитической терминологии. Так, она, например, пишет что статью Сологуба "О телесных наказаниях" "можно рассматривать как сублимацию садомазохистского комплекса, сформировавшегося у него (Сологуба) в раннем детстве" (с.55), а "в поэме "Одиночество"... Сологуб сублимировал свои юношеские фобии" (с.69). Эти суждения, вообще говоря, скорее затуманивают суть дела, поскольку неясно, что же автор имеет в виду.
Самоограничения, введенные М.Павловой, на мой взгляд, идут книге на пользу, поскольку совершенно отчетливо позволяют понять пределы филологического подхода к исследованию писательской биографии. Вместе с тем, это позволяет психологу осознать и сформулировать ракурс своего собственного исследования: выяснение функции художественного творчества в решении жизненных проблем писателя. И тем самым внести свой вклад в разгадку «непостижимой тайны личности» Ф. Сологуба, возможно, дать свой ответ на вопрос не только «как Федор Кузьмич Тетерников стал Федором Сологубом» , но и почему он им стал.