Надежда - крылатая птица
Наконец-то!
Он поворачивает ключ в знакомой скважине. Аккуратно открывает дверь. Сдерживая нетерпеливое сердце, снимает пальто, вешает в его шкаф. Развязывает шнурки на ботинках. Привычным жестом ставит их под тумбочку. Одевает тапочки. И неслышно идет в ванную комнату.
Он не любит суеты, всему должно быть свое время, считает он. Движения его размерены и четки. В обычной рутине есть особый ритуал. Словно верность ежедневным привычкам вселяет в него надежду на бессмертие.
Теплая вода согревает уже морщинистые руки. Он не смотрит в зеркало. Ничего нового оно ему не скажет. А то, что он - некрасив, всклочен и бледен, он знает сам. Ему шестьдесят три года. Уже не молод, но еще не стар. Осенний возраст.
На кухне он греет чайник. Он любит крепкий черный чай. И черный хлеб с солью.
После скудного ужина, он идет в комнату. Зажигает торшер и садится в старое, уютное кресло.
Наконец-то! Что-то вроде легкой улыбки отражается на его суровом лице, преображая его. На сером небе появиляется белая птица.
Иногда ему кажется, что его работа, пересечения с людьми, поездки в метро, бесполезные разговоры - всё это путы, которые уводят его от самого главного в жизни. Они тянут его по рукам и ногам, заставляя тратить на них внимание и силы, заставляя двигаться, что-то делать, куда-то идти. Они отнимают у него время. Это драгоценное время, которое как песок, сыпется сквозь пальцы. Как хорошо все же, что у него нет семьи.
Он берет в руки небольшую книгу, бережно обернутую в кремовую бумагу. Достает с тумбочки кожаный блокнот и ручку. Открывает книгу.
Он - переводчик. Основная его работа - технические тексты. У него большой опыт, переводы даются ему быстро, потому-то его еще не сократили. Он переводит про то, как устроены разные машины, где какие болты вкручивать, выкручивать. Схемы. Таблицы. Ему за это платят деньги. На эти деньги он существует.
А дома - вот сейчас - он переводит стихи. Разные стихи. И разных авторов. За стихи никто не платит. Но он ими живет.
Когда-то давно он сам писал. Писал много, увлеченно. Но вся его поэзия так и осталась - лишь его. И в какой-то момент он, со свойственной ему аккуратностью, сложил свои творения в одну папку, перевязал черной лентой и убрал в стол.
Поэт в нем умер. Зато остались другие поэты. Много-много поэтов. Они стояли перед ним, мелькая своими нарядами, на книжных полках. Это были его друзья. Настоящие, верные друзья. Которые не предавали, не спорили, не искали своего. А просто - вели беседу. О сокровенном. О вечном. О насущном. Они делились своей болью или радостью. Своим бытом или своими мечтами. Они обогащали его, и не боялись быть щедрыми. Редкое качество в наши дни!
Каждый вечер он общался с ними. Они были так не похожи друг на друга. Взрослые и дети. Грустные и смешливые. Серьезные и не очень. Они вносили в его монотонную жизнь разнообразие и перемены. В их книгах он находил самого себя - такого, о каком никто в настоящей жизни и не догадывался. Даже он сам.
Именно потому он весь день ждал встречи с ними. Новой встречи.
Сегодня его мысли занимала женщина. Поэтесса. Её звали Эмили.
Она писала о себе:
«Я не вышла ростом, как мне кажется… Я маленькая, как птичка-крапивник, и волосы у меня грубые, как колючки на каштане, а глаза - как вишни на дне бокала, из которого гость выпил коктейль. Ну как?»
Как? Да он любит её! Любит, такую маленькую, такую смелую, дерзкую, угловатую, и бесконечно одинокую. Такую, как и он сам.
Это - любовь одного больного к другому. Любовь, где нет места жалости или страсти, но есть общее страдание, которое лучше всего остального может объединить две души.
Он знает всё про её жизнь. Он читал её письма, воспоминания о ней. Но ничего так не раскрывало её саму, как её стихи. Такие разные, такие живые.
Он мог часами читать Эмили. И так он и делал сначала. Но затем ему захотелось именно перевести её на свой язык. Ведь перевод - это не просто чтение, это даже не диалог, не разговор. Перевод - это соприкасание. Это сотворчество. Это едино-мыслие. Едино-душие.
Он переводил понемногу, не торопясь. Сначала он набрасывал эскиз стихотворения. А затем тщательными движениями убирал всё лишнее, формировал, строил. Перевод представлялся ему в такие минуты - скульптурой. Он смотрел на живую натуру, и вылепливал, тесал, подбивал - так, чтобы его творение отобразило эту красоту, как можно ближе и вернее.
А некоторые стихи казались - музыкой. Тогда он должен был стать не скульптором, а - музыкантом. И повторить напев полюбившейся мелодии, используя свои ноты и свой инструмент.
Не всегда у него получалось.
Вот сейчас он раздумывал над первыми строками
«Hope is a thing with feathers…”
Если переводить дословно, будет так: «Надежда - вещь с крылами…» Но разве надежда - вещь?
Нет, надежда - не вещь. Тогда что? Штука? Бред. Её нельзя потрогать. Посчитать. Потом надежда - она живая. Тогда, может, тварь? Звучит грубовато.
Когда он заходил в тупик, он читал чужие переводы. Иногда это помогало. Но чаще всего, читая других переводчиков, что-то кололо его душу. Что-то весьма похожее на ревность. Это скользкое чувство собственника. Впрочем, если переводы были хороши, то ревность быстро сменялась дружелюбием. И даже уважением к переводчику.
«Надежда из пернатых», читал он. - «Надежда - пташка певчая…», «Надежда - штучка с перьями…» Нет. Всё не то. Не то.
Его взяла досада. За Эмили. За то тонкое, очень ранимое состояние её души. За её надежду. За его надежду.
Он долго еще сидел, вчитываясь в слова поэтессы. Правя что-то в своем блокноте. Иногда он читал свой перевод вслух. Снова правил. Морщился. Все зачеркивал.
Наконец, он устал. Выключил торшер. И посидел несколько минут в полной тишине. В комнате громко тикали часы, спеша обежать по кругу. Отчего время всегда торопится? Всегда летит. Как птица…
«Надежда - крылатая птица…» - подумалось ему. - Конечно, надежда - птица. Именно - птица.
Улыбка снова вспорхнула на его лицо.
Он поворачивает ключ в знакомой скважине. Аккуратно открывает дверь. Сдерживая нетерпеливое сердце, снимает пальто, вешает в его шкаф. Развязывает шнурки на ботинках. Привычным жестом ставит их под тумбочку. Одевает тапочки. И неслышно идет в ванную комнату.
Он не любит суеты, всему должно быть свое время, считает он. Движения его размерены и четки. В обычной рутине есть особый ритуал. Словно верность ежедневным привычкам вселяет в него надежду на бессмертие.
Теплая вода согревает уже морщинистые руки. Он не смотрит в зеркало. Ничего нового оно ему не скажет. А то, что он - некрасив, всклочен и бледен, он знает сам. Ему шестьдесят три года. Уже не молод, но еще не стар. Осенний возраст.
На кухне он греет чайник. Он любит крепкий черный чай. И черный хлеб с солью.
После скудного ужина, он идет в комнату. Зажигает торшер и садится в старое, уютное кресло.
Наконец-то! Что-то вроде легкой улыбки отражается на его суровом лице, преображая его. На сером небе появиляется белая птица.
Иногда ему кажется, что его работа, пересечения с людьми, поездки в метро, бесполезные разговоры - всё это путы, которые уводят его от самого главного в жизни. Они тянут его по рукам и ногам, заставляя тратить на них внимание и силы, заставляя двигаться, что-то делать, куда-то идти. Они отнимают у него время. Это драгоценное время, которое как песок, сыпется сквозь пальцы. Как хорошо все же, что у него нет семьи.
Он берет в руки небольшую книгу, бережно обернутую в кремовую бумагу. Достает с тумбочки кожаный блокнот и ручку. Открывает книгу.
Он - переводчик. Основная его работа - технические тексты. У него большой опыт, переводы даются ему быстро, потому-то его еще не сократили. Он переводит про то, как устроены разные машины, где какие болты вкручивать, выкручивать. Схемы. Таблицы. Ему за это платят деньги. На эти деньги он существует.
А дома - вот сейчас - он переводит стихи. Разные стихи. И разных авторов. За стихи никто не платит. Но он ими живет.
Когда-то давно он сам писал. Писал много, увлеченно. Но вся его поэзия так и осталась - лишь его. И в какой-то момент он, со свойственной ему аккуратностью, сложил свои творения в одну папку, перевязал черной лентой и убрал в стол.
Поэт в нем умер. Зато остались другие поэты. Много-много поэтов. Они стояли перед ним, мелькая своими нарядами, на книжных полках. Это были его друзья. Настоящие, верные друзья. Которые не предавали, не спорили, не искали своего. А просто - вели беседу. О сокровенном. О вечном. О насущном. Они делились своей болью или радостью. Своим бытом или своими мечтами. Они обогащали его, и не боялись быть щедрыми. Редкое качество в наши дни!
Каждый вечер он общался с ними. Они были так не похожи друг на друга. Взрослые и дети. Грустные и смешливые. Серьезные и не очень. Они вносили в его монотонную жизнь разнообразие и перемены. В их книгах он находил самого себя - такого, о каком никто в настоящей жизни и не догадывался. Даже он сам.
Именно потому он весь день ждал встречи с ними. Новой встречи.
Сегодня его мысли занимала женщина. Поэтесса. Её звали Эмили.
Она писала о себе:
«Я не вышла ростом, как мне кажется… Я маленькая, как птичка-крапивник, и волосы у меня грубые, как колючки на каштане, а глаза - как вишни на дне бокала, из которого гость выпил коктейль. Ну как?»
Как? Да он любит её! Любит, такую маленькую, такую смелую, дерзкую, угловатую, и бесконечно одинокую. Такую, как и он сам.
Это - любовь одного больного к другому. Любовь, где нет места жалости или страсти, но есть общее страдание, которое лучше всего остального может объединить две души.
Он знает всё про её жизнь. Он читал её письма, воспоминания о ней. Но ничего так не раскрывало её саму, как её стихи. Такие разные, такие живые.
Он мог часами читать Эмили. И так он и делал сначала. Но затем ему захотелось именно перевести её на свой язык. Ведь перевод - это не просто чтение, это даже не диалог, не разговор. Перевод - это соприкасание. Это сотворчество. Это едино-мыслие. Едино-душие.
Он переводил понемногу, не торопясь. Сначала он набрасывал эскиз стихотворения. А затем тщательными движениями убирал всё лишнее, формировал, строил. Перевод представлялся ему в такие минуты - скульптурой. Он смотрел на живую натуру, и вылепливал, тесал, подбивал - так, чтобы его творение отобразило эту красоту, как можно ближе и вернее.
А некоторые стихи казались - музыкой. Тогда он должен был стать не скульптором, а - музыкантом. И повторить напев полюбившейся мелодии, используя свои ноты и свой инструмент.
Не всегда у него получалось.
Вот сейчас он раздумывал над первыми строками
«Hope is a thing with feathers…”
Если переводить дословно, будет так: «Надежда - вещь с крылами…» Но разве надежда - вещь?
Нет, надежда - не вещь. Тогда что? Штука? Бред. Её нельзя потрогать. Посчитать. Потом надежда - она живая. Тогда, может, тварь? Звучит грубовато.
Когда он заходил в тупик, он читал чужие переводы. Иногда это помогало. Но чаще всего, читая других переводчиков, что-то кололо его душу. Что-то весьма похожее на ревность. Это скользкое чувство собственника. Впрочем, если переводы были хороши, то ревность быстро сменялась дружелюбием. И даже уважением к переводчику.
«Надежда из пернатых», читал он. - «Надежда - пташка певчая…», «Надежда - штучка с перьями…» Нет. Всё не то. Не то.
Его взяла досада. За Эмили. За то тонкое, очень ранимое состояние её души. За её надежду. За его надежду.
Он долго еще сидел, вчитываясь в слова поэтессы. Правя что-то в своем блокноте. Иногда он читал свой перевод вслух. Снова правил. Морщился. Все зачеркивал.
Наконец, он устал. Выключил торшер. И посидел несколько минут в полной тишине. В комнате громко тикали часы, спеша обежать по кругу. Отчего время всегда торопится? Всегда летит. Как птица…
«Надежда - крылатая птица…» - подумалось ему. - Конечно, надежда - птица. Именно - птица.
Улыбка снова вспорхнула на его лицо.