Проект и Время ч.1
«Наполни смыслом каждое мгновенье»
Р.Киплинг
Когда Густав Эйфель построил свою знаменитую башню, тогда еще не имевшую никакого функционального оправдания, парижская интеллектуальная элита встретила ее в штыки. Эйфель с помощью этого сооружения пытался рассказать парижанам о будущем индустриального мира. Рассказ не приняли, будущее было отвергнуто в пользу прошлого. И вот теперь башня, которую уже Апполинер ласково называл «старушкой», стала историческим символом. Будущее стало прошлым, дерзкое пророчество - дорогим воспоминанием. Башня стала не менее важным историческим памятником, чем собор Парижской Богоматери, при этом она постарела за последние сто лет, в то время как собор все время омолаживается.
Проект Эйфеля столкнулся с тем, что можно было бы назвать временем, данным в переживании. Дело не в коррозии металла, дело в коррозии привычек понимания времени существования мира. Но что это за время?
Если это время истории, то оно не стало бы тем, что переживается здесь и теперь, как нечто принадлежащее нам, не успевшим превратиться в «историю». Если же это время не историческое, то какое?
Проекты вещей и зданий находятся в сложных отношениях со временем. Некоторые проекты предлагают нам будущее, другие предлагают прошлое, но прошлое которое сегодня вошло в моду. Необратимость исторического времени оказалась преувеличенной, в сфере дизайна мы наблюдаем такие игры со временем, когда оно отчасти вновь становится обратимым, однако эта его «новая обратимость» едва ли имеет нечто общее с обратимостью механического времени. Популярность идеи «машины времени», вдохновившей Уэллса и Кржижановского, сопряжена и с теоретической механикой и с египетскими пирамидами, которое, по мнению некоторых тоже были «машинами времени».
Время становится основной категорией проектирования, занимая место, которое, казалось, навеки принадлежит пространству. Но что такое время?
Самому вопросу уже несколько тысяч лет.
Кант полагал, что время есть «внутреннее чувство», категория трансцендентальной апперцепции. Этот феноменологический подход в последнее время ставится под сомнение сторонниками постструктуралистской философии языка. С их точки зрения время, как и все остальное, оказывается знаком, считываемым в универсальной ситуации differаnce, то есть различия, лежащего в основе означения. Время кажется нам сегодня скорее рефлексией на изменчивость впечатлений о мире. Жизнь в своем первичном смысле не отделима от движений, в которых каждый следующий «кадр» наших впечатлений отличается от предыдущих при сохранении константности восприятия, которая сама по себе имеет уже не зрительный, а языковый смысл. Постмодернизм «переоткрывает» время как факт языковой интуиции.
Если бы мир был абсолютно неподвижным, рефлексия не смогла бы выявить феномена времени, точно так же, как если бы мы не обладали константностью восприятия и не усматривали бы постоянства в смене видов внешнего или внутреннего мира, то есть если бы мы пребывали в сплошном динамическом хаосе. Соображение не бесспорное. В качестве контрпримера приходит в голову феномен головной боли. Именно переживание боли - даже не пульсирующей, а тупой, постоянной - вызывает в нас чувство времени при отсутствии перемены впечатлений.
Проектирование делает резкий шаг в сторону осмысления феномена времени вместе с футуризмом, оно начинает заботиться о «будущем». Будущее может быть и далекой утопией и ближайшим, но к середине 20 века такое заглядывание в будущее становится уже экономической необходимостью и начинает усиленно развиваться тесно связанная с проектированием сфера «прогнозирования». Энтузиастам прогнозирования в 60е-70е годы прошлого века казалось, что методы экстраполяции и системного анализа, наконец, взломали гравитационный барьер времени, и мысль стала способной предвидеть нечто неожиданное. Увы! Надежды в большинстве случаев оказались пустыми. Научные методы прогнозирования во всем уступали простой фантазии. Тогда был изобретен термин «проектное прогнозирование», авторы которого предлагали проектировщикам не ждать милостей от прогностики, а браться самим за предсказания. Проектные гадания на кофейной гуще оказались не столь уж бессмысленным делом, и причина этого состояла в том, что изменился сам объект проектирования. Проектирование все в большей степени стало заниматься системно-средовыми, а не изолированными объектами.
Если говорить о проектировании какого-то изолированного объекта, то прогнозирование его возможных форм и функций оказывается способом учесть взаимодействия этого объекта с внешним миром. Если от проектирования изолированного объекта перейти к проектированию некоторого средового или системного объекта, в котором заведомо много относительно независимых элементов, то прогноз изменений каждого из компонентов такой сложной системы или среды уже зависит и от проектов, относящихся к связанным с ним другим компонентам среды или системы.
Если таким образом проектирование будущего состояния системы или какой-то ее подсистемы тесно связано с проектными решениями других частей системного объекта, то проблема времени объекта превращается в проблему времени в самом проектировании. Теперь становится необходимым учесть все возможные проектные инициативы, вносимые самим проектированием, и постараться учесть их системный эффект, итоги их одновременной реализации. Тогда проблема «будущего», с которой начинались все эти темпоральные задачи превращаются в проблему коммуникации внутри проектирования и сопряженных с ним областей техники, социальной организации и искусства.
Время как таковое тут как бы исчезает. Но не в пользу какого-то «пространства», а в пользу коммуникации проектов и проектировщиков. Эта коммуникация довольно сложна и запутана, осуществляется во времени (при хорошо отлаженной коммуникационной технике - быстрее, при плохой - медленнее), но так или иначе это время внутрипроектной коммуникации в какой-то мере заслоняет и даже вытесняет из поля зрения то утопическое или фантастическое время, которое было заявлено сначала футуризмом, а затем множеством футурологических проектов.
В случае с проектированием «систем» это означает, что время системы как целого становится функцией временных параметров ее подсистем, но и те и другие остаются в области рационально представимого функционирования на какой-то момент исторического или прогностического времени. В случае же со средой дело меняется уже настолько, что проблема времени отчасти теряет свою векторную направленность в какое-либо будущее.
Эта сторона дела может быть пояснена анализом категорий развития, функционирования и прогресса. Все три категории говорят о времени и существовании объекта проектирования или прогнозирования. Однако время этих категорий различное.
Проще всего с прогрессом. Понятие прогресса предполагает, что изменения систем во времени может быть оценено по какому-то интегральному параметру, например «скорости» функционирования или несущей способности. Прогресс в развитии вычислительной техники, как и транспортных средств постоянно измерялся либо скоростью работы машины, либо столь же измеримым параметром - объемом ее памяти, или грузоподъемностью.
Понятие развития сложнее. Объект может развиваться, не изменяя параметров своего функционирования в единых измерителях и единой системе оценок. Развитие порой предполагает увеличение сложности объекта, которую трудно измерить в единых показателях и о которой не всегда можно сказать - хорошо это изменение сложности или плохо. (С какой точки зрения?) Не всегда можно однозначно утверждать, что мы стремимся к сложности (ради сложности?) или к простоте (ради простоты?) системы. В системном развитии имеют место и те и другие соображения, так что развитие вообще выходит за рамки рационального контроля и оказывается в сфере истории или исторической эволюции, что совсем не то же самое, что «прогресс». Если в области техники предпочтение, как правило, отдается «прогрессу», то в области искусства и архитектуры, а теперь уже и науки, понятие развития получает совершенно независимое от прогресса и часто не совпадающее с ним толкование.
Еще сложнее со средой, ибо среда, которая, конечно, тоже существует во времени, одновременно развиваясь или исторически изменяясь (обогащаясь или оскудевая), меняет не только свои объективные параметры, но и способы их существования для субъекта среды, пользователя, не всегда располагающего целевой программой своих отношений к среде и ищущего в среде как предсказуемость и обратимость, так и непредсказуемость и необратимость.
Средовые образы предполагают плюрализм и известную противоречивость и случайность ценностных ориентиров, по которым среда и создается, и потребляется. Здесь эволюционный процесс никак не предписывается, а предоставляется случаю и возможности выбора, который, в свою очередь, тоже не определяется однозначно, ибо в таком случае средовая ситуация уступит место системной.
Нетрудно заметить, что в архитектуре и дизайне при переходе проектирования от традиционного изолированного объекта к системным и средовым объектам уменьшается значение категории пространства, которой привыкло оперировать проектирование. Правда, девальвация пространственности начинается уже в тот самый момент, когда категория пространства в проектном мышлении достигает своего апогея - в середине прошлого столетия. Именно тогда возникает термин «организация пространства» хотя ясно, что категория «организации» берет свой смысл и начало не в пространстве, а во времени. Именно время является стихией «организации», и именно организационные усилия, как правило, сопряжены не только с разделением функций между разными компонентами системы, но и интегральной их соорганизацией в некотором временном потоке. При этом условие временной координации выступает не менее, а даже более существенным для работы систем и далеко не всегда связано с целедостижением. Временная координация необходима просто для функционирования сложного целого. Примером такого рода временной координации может быть игра симфонического оркестра, или футбольной команды. Что бы и как бы ни играли эти коллективы, темпоральная соорганизация индивидуальных участников тут необходима, как самое первое условие их функционирования. Если эти примеры я беру из сферы заведомо темпоральных видов деятельности, то можно рассмотреть в качестве некоторого средового объекта рынок, в котором не только пространственная организация оказывается важным условием его работы, но и многообразие продуктов и товаров, организованных и согласованных со временем работы самих торговых точек.
В условиях среды нет требования абсолютной темпоральной слаженности всех вовлеченных в среду компонентов и процессов. Но остается требование некоторой темпоральной (как возможно и пространственной) доступности их коммуникационных связей. Едва ли случайно, что М.Хайдеггер в своем «Бытии и времени» строит онтологию человека через Dasein, то есть как средовое единство, и выдвигает в качестве центральной категории этой онтологии именно время.
Средовые процессы протекают во времени, но так, что частные процессы не предполагают их системной координации и слаженности в целое. Среда принципиально партикуляризована и децентрализована. Ее форма напоминает скорее беспорядочную сеть, чем пирамиду перспективных линий или лист партитуры с его строгим разделением вертикальных совпадений и горизонтального развертывания во времени.
Рассматривая варианты возможной «архитектуры времени» С. Квинтер (2) анализирует прозу Франца Кафки, показывая, что в ней события происходят вне какого-либо плана или целевой заданности, но определяются взаимодействием фрагментов, оказавшихся в случайном контакте, соседстве. Ткань повествования у Кафки образуется как последовательность событий, но в этой последовательности нет никакой закономерности, в ней есть нечто другое - внутренняя организмичность, порой фатальная, порой оставляющая надежду, но все равно непредсказуемая.
Она чаще всего необратима, хотя порой может быть и обратимой. Она не может заглянуть в будущее, а прошлое становится для нее вечно сопровождающим ее настоящее кошмаром. Иными словами, в каком то смысле время кафкианской прозы ближе всего к тому, что мы и называем «историей», не с точки зрения философии истории, а с точки зрения того, как она случается в жизни, то есть уникальным и непредвиденным образом.
Целевое время, время прогрессивного развития или выполнения определенной функции всегда является внешним по отношению к объекту. Объект или система в таком случае представляются как увиденное извне изолированное целое. Среда так представлена быть не может, в ней нет внешнего ни в пространстве, ни во времени и потому она превращается в сеть фрагментов и событий, процессы в которых имеют принципиально локальный и частный характер. В условиях глобализации в таком положении оказывается вся планета, она не может иметь внешней миссии или цели, ее существование во времени невольно распадается на локальные процессы, чем и определяется смысл требования «полицентричности» или «многополярности» современного мира.
Вопрос о времени в дизайне и архитектуре, то есть в сферах проектирования, в том числе и в технике тесно связан с тем отношением, которое наше время испытывает к истории. В Баухаузе история архитектуры и искусства не преподавалась. Вальтер Гропиус видел в истории ни что иное, как способ затуманить проектное воображение археологическими образцами и тем самым лишить студентов необходимой творческой инициативы. Конструктивисты вслед за футуристами сбросили историю с корабля современности.
В этом они шли по стопам Галилея, который считал, что все, что относится к истории и преданию не стоит выеденного яйца, в то время как наблюдения за звездами имеют огромное значение. И Галилей, и Гропиус понимали время как координату обратимых процессов. Время в механической системе мироздания не имело жестко заданного направления. Вселенная могла двигаться как в одном, так и в противоположном направлении. Направленность движения и времени не имела значения. Только в истории эта направленность становится основополагающей - история имеет дело с необратимостью. Казалось бы, что Гропиус, как новатор, должен был бы ценить историю, ведь сам он был ее героем. Но, кажется, парадокс пошел глубже и мы недалеки от того времени, когда ретродизайн покажет, что обратимо и время культуры.
Функционалистский дизайн поначалу имел дело с обратимым временем - функции рождали формы, но формы в ответ возбуждали функции. Такое понимание времени сохранялось в физике почти до недавнего времени. Лишь космология и квантовая механика несколько изменили это положение и в картину мира теперь входят и необратимые процессы. Впрочем, освоив необратимые процессы, ни физика, ни космология обратимых процессов не уничтожила.
Механическая модель мира у Галилея покоилась на метафизической идее разделения первичных и вторичных свойств внешнего мира. К первичным относились объективные свойства движущихся тел, в том числе и атомов, в то время как к вторичным относились субъективные свойства, такие как цвет, запахи и вкусы, то есть свойства, которые очевидны только для человека. Нечто аналогичное имело место и в дальнейшей истории философии. Марксизм разделял «базис» и «надстройку», как первичные и вторичные свойства социального.
Л. Мамфорд (1) заметил, что, противопоставляя запахи, цвет и вкус так называемым «объективным» чувствам, Галилей делал ошибку. Все чувства, с помощью которых человек воспринимает окружающий мир, в равной мере субъективны. И хотя Кант полагал, что самым субъективным из них является как раз время, сегодня мы уже понимаем, что время было бы немыслимо без фиксации движения с помощью внешних восприятий, а с другой стороны, физики приписывают время процессам, никакого отношения к чувствам не имеющим - космологическим и внутриядерным. Однако история - в своем обычном, человеческом понимании в равной мере не имеет отношения к внешним чувствам, и воспроизводится только с помощью разума и воображения. Последнее обладает способностью восстанавливать прошлое и предвидеть будущее, хотя темпоральные способности воображения, то есть ого отношение к времени едва ли можно ограничить этими двумя временными векторами.
Бергсоновское «дюре» было формой переживания времени, безотносительной к прошлому и будущему, оно было некоторым видом «растянутого» настоящего, данного в сопровождении некоторого внутреннего ощущения времени как потока или текучести жизни, несводимой ни к каким пространственным формам движения. Именно жизни, проповедником философии которой и был Бергсон, считавший жизнь несводимым ни к чему и неразложимым, первичным понятием.
Ж.П. Сартр и Ж. Батай предлагали два способа выхода из этой обыденной жизненной длительности. Сартр делает это в понятии проекта, как формы индивидуальной жизни, постоянно выходящей за свои пределы в виде осмысленного шага, выброса вперед плана или проекта, как способа темпоральной рефлексии своего бытия. Батай, также точно мыслит необходимым условием жизни человека выход за пределы времени, но не в проекте, а в трансгрессии, то есть не в рациональной форме рефлексивного решения, а в неконтролируемом порыве, который можно в какой-то мере соотнести с жизненным порывом Бергсона как условием творческой эволюции. Батай, отвергавший гегелевское понимание противоречия как одновременности двух несовместимых инстанций, которые могут быть сохранены путем «снятия» в чем-то высшем, полагал, что противоречия живут, нимало не нуждаясь ни в каком «снятии». Время, в котором противоречия не просто совместимы, но и необходимы друг для друга, фактически и есть время потока, становления. Это время до-человеческой экзистенции, время животного. Как заметил С. Квинтер (2), взгляд животного потому полон для нас магической притягательности, что в нем мы видим существо уже наделенное духом, но еще не оторвавшееся от природы. Отрыв от природы - трансценденция духа, по Квинтеру коренится в противопоставлении орудия и цели. Животное не разделяет средства и цели, орудия и результата, оно живет их нераздельностью. Этим и определяется неразрывность, имманентность переживания времени животными.
Если применить эту схему к проектированию, то окажется, что дистанция между проектом и его реализацией и есть та же трансцендентность. Чем масштабнее проект, чем больше времени и сил требуется для его реализации, тем в большей степени сам проект имеет своим предметом время. Даже если формально он выражен схемой пространственной организации территории или структуры деятельности. Но, имея дело со временем объекта, проектирование вынуждено реализовать его в другом времени, времени самого проектирования, и тут оно вынуждено вновь свести его к пространству своих образов, к схеме свой организации. Парадокс и проблема проектирования состоит, таким образом, в том, что в ходе реализации эти схемы непременно столкнутся со случайностью, которая может свести усилия проектировщика нанет. Вот где коренится нерв темпоральности проектного воображения и проектной экзистенции - в глубоком переживании тщеты проектирования, а точнее - если воспользоваться наблюдениями Батая и Квинтера - томлением несовместимости животной целостности и человеческой шизоидности, подлинно драматического томления.
И сартровский проект и батаевская трансгрессия противостоят тому понятию проекта, в котором органическое становление личности или культуры уступает место рассудочной калькуляции и расчету, внешней творческой воле, свободному манипулированию и варьированию, выбору. То есть тому понятию проекта, который возник в русле техники и технического, в том числе строительного и машиностроительного, архитектурного и дизайнерского проектирования и из которого со временем выросло понимание свободы, в том числе и проектной.
Исходным для такого понимания проекта оказывается механистическая интуиция времени, в которой объект и его проект с одной стороны, и человек, проектировщик, с другой, мыслятся как совершенно разделенные друг от друга и потому способные вступать в отношения внешнего манипулирования, сравнения вариантов, расчета и эксперимента. Когда проект ограничен формой какой-нибудь вещи, скажем стула или компьютера - такое противопоставление вещи человеку обычно не взывает вопросов. Но когда проект существенным образом задевает либо других людей, либо самого проектировщика и осмысляется как вторжение в жизнь - возникает множество вопросов, которые проблематизируют самую природу проектного мышления и проектного воображения.
Батай категорически отвергал самую возможность проектирования, считая его источником тоталитарного, отчужденного манипулирования людьми. Этот вид свободы он понимал как свободу властвовать над другими, в то время как трансгрессия не выходит за пределы «внутреннего опыта». Мы можем с ним не соглашаться, но нельзя отрицать, что в такой внешней критике проектного мышления и воображения, пожалуй, само проектирование может увидеть себя со стороны и задуматься над тем, в какой мере критика Батая была оправдана.
Однако и без Батая мы можем назвать несколько проблем современного проектирования, связанных с пониманием времени и истории.
Одна из них - проблема возраста. Эта проблема живее всего чувствуется в дизайне одежды, хотя она, вероятно, имеет место и в других сферах проектирования.
Почему почти вся современная мода рассчитывается на 18-30 летних, куда девались другие возрасты? Если рынок обязан удовлетворять всех, почему fashion-дизайн удовлетворяет лишь молодежь? Есть ли связь моды с авангардом, напиравшим на право молодости менять стиль в архитектуре?
Фэшн дизайн становится все более эротичным. Эротический интерес ориентирован не только на самый объект - тело, но и на его смену, новизну. В связи с этим интересно рассуждение Делеза и Гваттари о хаосе как о состоянии событий на предельной скорости (3). Скорость смены объектов желания иллюзорно увеличивает жизнь, конечность которой смутно переживается как трагическая перспектива. Время, таким образом, увеличивается путем увеличения скорости и числа проживаемых предметов вожделения. Но тем самым предметы вожделения теряют определенность и превращаются в хаос, а иллюзорное приращение времени жизни тоже стремится к нулю и фатальная непродолжительность жизни остается неизменной Как говорил один из популярных оккультных учителей недавнего времени Ошо: «Жизнь, - это такая маленькая штучка».
Смена модных фасонов может быть объяснена и как символ социального прогресса. Молодежь стремится отличаться от родителей и жить в будущем, старики же консервативны и склонны к верности моде своей юности. Хотя тут нет проблемы ни для текстильной или швейной промышленности. Проблема времени в дизайне одежды зависает, рациональные объяснения хромают односторонностью.
Время истории или развития не соответствует времени становления. Становление и внешнее стимулирование вообще противоречат друг другу. Становление противоречит идее проекта. Проект сам по себе может попадать в ситуацию становления, но становление внешнего объекта, к которому привязан проект, не может быть подчинено проекту. Отсюда один из основных парадоксов проекта. С одной стороны проект есть темпоральное проецирование какого-то плана в будущее, с другой же стороны, проект есть нечто невозможное для самостоятельного временного изменения объекта, то есть его собственной темпоральности и так как проект принадлежит всегда не тому времени, на которое он рассчитан, а тому времени, в которое он создан, то получается, что проект то и тормозит развитие объекта. Чем более масштабный при этом проект - тем больше его тормозящее действие.
Как показал опыт развала СССР, социальный проект большого масштаба - есть тотальное торможение, обеспечивающее стагнацию объекта.
Но в то же время мы не можем игнорировать тот факт, что в проекте воплощается передовая мысль на данный момент времени и воображение, выходящее за рамки обыденности. Если мы признаем, что будущее есть результат воплощения некоторых первоначальных идей, - то получится, что с помощью проекта это будущее и готовится воспринять идею, заложенную в проекте и расширить ее до воплощения в объекте, как бы широк в социальном отношении он ни был.
В данный момент времени мы можем говорить об идеях - более распространенных и менее распространенных, более новых и более традиционных и новые идеи как семена инновации мы можем рассматривать как источник для будущего развития объекта.
Дело тут, однако, не только во времени, но и в количестве источников такой инновации. Проект, как правило, есть воплощение немногих новаторских идей, и не может восполнить независимое возникновение идей в разных местах, поэтому, будучи принят к воплощению, он оказывается навязывающим будущему только те идеи, которые были приняты в момент самого проектирования. А все те идеи, новаторство которых может быть ничуть не меньшим, будут соответственно этим проектом игнорироваться и даже подавляться. Тогда получится, что проект оказался средством глушения внепроектных инноваций и продвижения объекта только в направлении инновационных идей, существовавших в проекте, а в остальные моменты времени они будут подавляться.
Так что проект есть и средство развития объекта, и средство его стагнации.
Это противоречие по-разному воплощается в социальном, техническом и художественном проектировании, равно как и в идеологии, которая может рассматриваться, как вид идейного проектирования или ментального управления сообществом.
В проектировании проблема монизма и плюрализма развертывается в темпоральности. Как впрочем, и в любой концепции тотального управления и управления как такового. Локальный проект, будучи перенесенным на тотальный объект, приобретает совершенно иные темпоральные свойства и темпоральные следствия.
В технике проекты редко могут быть тотальными, а если масштабы их применения и велики, то объективный масштаб, как правило - локален. Например, можно распространять по всему свету проект вилки и розетки определенных проектных параметров. Но как только проект затрагивает социальные параметры его монополизация становится конфликтной - примером чему может служить противоречивая ситуация сложившаяся вокруг компании «Майкрософт» с ее операционной системой Windows.
Одним из показателей темпоральности проекта может служить факт очевидного устаревания проектов и утопий по сравнению с естественным развитием исторического времени.
Проекты как бы не принадлежат ни времени своего возникновения, (они его опережают), ни времени которому они адресованы. Они оказываются в каком-то временном провале. Этот временной провал виден нам конечно не как время, а как некая стилистическая или морфологическая странность проекта. Мы видим его неадекватность месту, в то время как неадекватность заключена в экстемпоральности, а не в экстерриториальности.