Дм.Н.Мамин-Сибиряк. "Байгуш"
Оригинал взят у rbvekpros в Дм.Н.Мамин-Сибиряк. "Байгуш"
Одна из любимых фигур в истории русской литературы, отодвинутая на задний план. Один из рассказов, который хочу полностью "загрузить" в свой журнал. Для тех, кому не интересна "провинциальная литература", но интересны народы, которые оказались на обочине истории, задевшие меня эпизоды из жизни башкир я выделил, не спрашивая разрешения у автора, - не было возможности. Однажды я расскажу, как Мамин-Сибиряк, того не ведая, связал венгров с башкирами, хотя они связаны давно, но это уже полумистическая история.
Чудное летнее утро. Башкирская степь еще дымилась радужным туманом, уходя из глаз широкими волнами.
Мы остановились на одном из предгорий и невольно залюбовались развернувшейся под нашими ногами широкой картиной. Однообразный общий тон нарушался только светлыми окнами степных озер, - они еще не были покрыты белой пеленой утреннего тумана. Глаз невольно искал на этом благодатном просторе человеческого жилья - богатых сел, деревень, улусов, стойбищ-и ничего не находил. В трех-четырех местах по течению какой-то степной речонки роковыми заплатами выделялись приисковые площади, и только.
Где же тут живут?-спросил я своего спутника, Павла Степаныча, с которым мы ехали на охоту.
- Да как вам сказать,-немного смутился он. Одним словом, благословенная Башкирия,-значит, пустыня. Вон там, у озера есть небольшая деревушка. Дворов пятнадцать осталось...
- Выгорела вся деревня?
- Нет, зачем выгореть, сохрани Бог! Так, просто вымирают... Вот и у того озера тоже деревушка стояла!
По указанному направлению я мог рассмотреть только несколько бурых пятен, а сохранившаяся башкирская деревня походила издали на неправильный ряд кучек навоза. Картина незавидная...
- Отчего же они вымерли, вот эти деревушки?
- Да так... От лености. Работать не хотят башкиры, ну, и вымирают. Больше от голода, конечно. Есть нечего... Можно сказать, просто, как мухи мрут.
Павел Стенаныч говорил таким спокойным тоном, точно кладбищенский сторож. Сказывался привычный человек, достаточно насмотревшийся на это башкирское вымирание и потерявший уже способность даже просто возмущаться этим обстоятельством. Что же тут такого особенного? Ну, вымирают в одиночку и целыми деревнями, - кто же этого не знает? Мне показалось, что Павел Стенаныч точно был обижен моим вопросом, как иногда обижаются нелепыми детскими вопросами. Для него, приискового человека, проживавшего всю жизнь в степи, все было так ясно, просто и убедительно, точно башкиры для того только и сущетвовали, чтобы вымирать. Да, под этим благодатным простором незримо витало что-то роковое, и мысль никак не могла примириться с контрастом: зачем умирать именно здесь, в этой благословенной и цветущей Башкирии, когда именно здесь-то, кажется, и следовало жить?
- Да вот сами увидите, - проговорил Павел Степаны, точно отвечая на мои немой вопрос. Вот тут недалеко в стороне есть башкирская деревушка. Увидите. А вон и наш Балбук,-смотрите влево.
Мы ахали из Балбука,-так назывались золотые промыслы,-но маленькой башкирской деревушке. Официальное название этих промыслов - Каратабыно - Баратабынское, Оренбургской губернии, Троицкого уезда, Тунгатаровской волости. В собственном смысле Балбука, т. е. башкирской деревушки, я совсем не видал, хотя и жил на промыслах уже недели две. Все как-то так не случалось завернуть; деревушка торчала под боком, всегда ее можно было видеть, а я откладывал, день за днем, как откладываешь чтение собственной книги, которая никуда не уйдет. Из Балбука мы выехали ранним утром, чтобы поохотиться в предгорьях южного Урала, разорванная цепь которого громоздилась вправо от пашен дороги. Известно, что восточный склон Урала идет крутым обрывом, точно обвалившаяся стена какой-то гигантской постройки. Может быть, этой геологическою особенностью объясняется его необыкновенная рудоносность, а затем то обстоятельство, что между отрогами этого склона и прилегающей степной, полосой рассыпаны тысячи озер всевозможной величины, придавая всему ландшафту удивительную красоту. В разрывах горных масс обнажались механическим путем рудные месторождения, а из них, благодаря работе воды и атмосферических деятелей, образовались вторичные рудные месторождения, как золотые россыпи, залежи железных руд и т.д. Собственно, на южном Урале основная ось горного кряжа разветвляется, и точкой этого горного узла является самая высокая гора на всем Урале, Иремель Мы именно и ехали по направлению к ней, поднимаясь на одно из тех горных плато, которые образовывали между отрогами отдельные террасы. Позади оставался другой горный узел-гора Уйташ, которая послужила водораздельным пунктом,-именно, у ее подножий берут свои начала три больших реки-Белая (Белая Воложка, но книге: „Большой Чертеж"), текущая на запад, знаменитая казацкая река Яик, по нынешнему Урал, текущая на юг, и р. Уй, уходящая на восток в степь. Мы скоро „вывершили" р. Урал, т. е. переправились через нее к вершине, где она шириной в несколько сажен. Скоро собственно степь была заслонена отдельным горным кряжем Ирындык. Что неприятно поражало глаз, это - полное отсутствие леса. Особенно тяжелое впечатление производили совсем голые горы, голые в полном смысле, как колено.
- А ведь какие боры тут стояли,- с сожалением говорил Павел Степаныч, указывая на торчавшие отдельные пни.-Все башкиришки вырубили... И горы-то теперь точно бритые башкирские башки. Весь лес стащили в степь, главным образом- на промыслы...
- Но, ведь, рубить лес и вывозить его из гор-работа нелегкая, - значит, башкиры могут работать?
Мой вопрос заставил Павла Степаныча только развести руками. Какая же это работа? Просто растащили лес самым хищническим образом.
- Этак и конокрадство тоже работа будет,-объяснил он свою мысль.-А уж лучше башкир на это дело нет мастеров... У одного попа через крышу вытащили лошадь. (А вы мне говорите: "Берегись автомобиля!" - Р.Б.) Все было на замке-и ворота, и конюшни, так они разобрали крышу, связали лошадь да связанную-то и вытащили через крышу. Одним словом, народец...
Скоро мы увидели небольшую башкирскую деревушку, раскидавшую свои бревенчатые избенки у подножья безымянной горки. Чем ближе мы подвигались, тем унылые был вид на эту башкирскую селитьбу. Всех избушек было не больше двадцати, и половина их стояла пустая. Все эти постройки ужасно напоминали гнилые зубы, и это сходство увеличивалось еще благодаря пустырям, отделявшим большинство изб, точно часть гнилых зубов вывалилась. Ничего унылее такой башкирской деревни нельзя себе представить... Отдельные избы выглядели какими-то уродцами: бревна сложены кое-как: окно одно, крыши были только на двух избушках, да и какие крыши-из каких-то гнилых драниц. Всего эффектнее были трубы, слепленные из глины. Две трубы были устроены из досок, связанных между собой лычагой, т. е. веревкой из лыка. В самой хорошей избе, впрочем, труба была выведена из настоящих кирпичей, но только без цемента.
- Вероятно, откочевали в горы?-спрашивал я, оглядывая пустовавшие избы.
- Какие там горы: откочевали на тот свет...-иронически объяснил Павел Степаныч. - Вот остается еще десяток жилых избенок да и те вымрут. Посмотрите на них, вон какими боярами лежат...
Слово „лежат" было как нельзя более уместно, потому что в двух окнах выставлялись башкирские головы,- растянулся на нарах, положил голову на подоконник и лежит целый день. Мертвые дома, мертвые улицы, мертвая лень... Около изб буквально ни кола, ни двора, точно после какого-нибудь неприятельского нашествия. Не видно ни кур, ни какой другой домашней живности, и только бродят одни башкирские собаки, которые вымирали от голода вместе с хозяевами.
- Кумысу можно будет достать?-спросил я.
- Едва ли. У них и лошади есть только в двух домах. Вон у Асана есть... Спросим...
Мы подъехали к самой богатой избе, где в окне мелькнуло, испуганное лицо молоденькой башкирки. Павел Степаныч подошел к окну и заговорил по-башкирски. Ответ был не в нашу пользу. Богач Асан откочевал в горы и там пил свой кумыс.
- Ну, и богачи...-протянул укоризненно Павел Степаныч, отгоняя лаявших собак.
Казавшаяся пустой деревня была совсем не пуста, и мы нашли целый „круг" башкир, сидевших на корточках. Они устроились в тени пустой избы и громко о чем-то спорили. Наше появление только на-время прервало это заседание. Круг состоял исключительно из одних мужчин.
Эх, господа! Шли бы вы лучше работать, чем зря время терять,- посоветовал Павел Степаныч.-Ведь страда стоит... Вот так целые дни и сидят, талалакают и никак не могут переговорить своих дел.
II.
Меня поразило в этой башкирской деревушке полное отсутствие женщин и детей. Кроме башкирки, в доме Асана мы никого не видали. Это обстоятельство скоро разъяснилось; именно, отъехав от деревни с полверсты, мы встретили целую гурьбу совершенно голых детей, этот маленький башкирский народ, повидимому, возвращался с купанья в ближайшей речонке. Единственный костюм „малаек" (малай-мальчик) состоял из засаленной тюбитейки, а девочки и этого не имели. Будущие жены и матери несли на руках совсем маленьких „баранчуков" (грудных детей), и это придавало очень трогательный характер живой картине.
- Вы думаете, что это они с купанья идут?-спросил меня Павел Степаныч, улыбаясь. - Ничуть не бывало... Дети до четырнадцати лет ходят голыми. Летом-то еще ничего, а вот зимой вы посмотрели бы на них... Мужчины и женщины еще кое-как прикрыты лохмотьями, а ребятишки так и мерзнут всю зиму. Смотреть-то на них, тошнехонько...
Одна из причин необычайно быстрого вымирания башкирского племени была на-лицо. После систематической голодовки отсутствие платья играет немаловажную роль. Большей бедности трудно себе представить, и русская нищета и голь никогда не доходят до этих пределов. Наконец, у русской бедности все-таки есть хоть какая-нибудь надежда поправиться, а тут и этого нет,- впереди одна голодная и холодная смерть.
Мне было жутко, когда мы опять выехали на широкий простор башкирского поля. Какая здесь трава: человек идет по ней, так виднеется одна голова! Полное горное приволье на каждом шагу, только нужны рабочие руки, чтобы оно реализовалось в осязательной форме хлебных полей, покосов и тучных пастбищ. Стояла самая горячая страдная пора, и глаз невольно искал эту живую рабочую силу,-искал и не находил. Кругом развертывалась зеленая нетронутая пустыня, а здоровенные башкирищи сидели в тени проваленной избенки и талалакали. Русского человека не может не возмущать эта степная мертвая лень, и у меня в душе шевельнулось нехорошее чувство по отношению к оставшемуся назади башкирскому кругу.
- А вот посмотрите, какая работа идет...-проговорил Павел Степаныч, указывая в сторону, где в высокой траве что-то двигалось - Ах, мошенники!..
Мы свернули в сторону и остановились перед целой живой картиной. На скошенной траве ничком спал башкир, поджав руки, точно его только сейчас раздавили. Кругом него был выкошен небольшой круг. Работала низкорослая худая башкирка. Она из вежливости, когда мы подошли, отвернулась. Так делают все башкирки до самой старости, и только старухи имеют право не отворачиваться при встрече с мужчиной. Забитость башкирок баснословна. Красивых лиц совсем нет, да и как может сохраняться здесь женская красота, когда выдают замуж двенадцатилетних девочек, и в тринадцать они уже делаются матерями. Затем, вся работа лежит на женщине: она одна ведет весь дом и она же - единственная работница в поле: она и дрова рубит, и траву косит, и пашет. Правда, что такая работа дает немного, но и она истощает в конец без того истощенный голодовками организм.
- Ну-ка, покажи нам свою косу, - сказал Павел Степаныч по-башкирски. - В музей нужно отправить такое орудие... Курам на-смех...
Когда башкирка подавала косу, закрывая широким рукавом ситцевого платья нижнюю часть лица, я мог рассмотреть только его верхнюю половину: совсем еще молодое лицо, но глаза были уже обложены старческой синевой и глубокими морщинами. Здесь среднего возраста не может быть, а из детства прямой переход к дряхлой старости.
Башкирская коса оказалась жалкой пародией настоящей косы, начиная с того, что была насажена на короткое ратовище, да и насажена как-то не по-людски,-в пятке она хлябала, как живая. „Жало" было отпущено тоже по-башкирски - волнистой линией, с зазубринами.
- Лучину щепать этакой косой, а не траву косить, - заметил Павел Степаныч, возвращая удивительный инструмент. - Эй, ты, идол, будет тебе отдыхать!..
Идол поднял заплывшее и лоснившееся лицо, посмотрел на нас узкими, опухшими глазами и сейчас же опять заснул.
Мы поехали дальше.
- Вот таким манером и скотину всю выморили,- объяснил Павел Степаныч.-Вон, видите, в траве, сухие дудки,-это все некошеные места. Так, из году в год остаются...
- Чем же они лошадей кормят?
- А ничем... Что сама добудет из-под снегу, тем и сыта. Вы обратили внимание, что ни у одной избы нет огорода: башкиры совсем не знают овощей. Какое уж тут сено!.. Много ли вон она наскребет своим косарем? Так, одно название, что работа.
Помолчав немного, Павел Стенаныч прибавил:
- А знаете, что у нас называется башкирским сеном?
- Нет...
- Это, видите ли, когда выпадают очень уж глубокие снега или ударит гололедица, ну, лошади уж совсем ничего не могут себе добыть, и башкиры рубят хворост и этим хворостом кормят скотину. Молодые березки, верба, ольшанник, все идет... Одним словом, публика!..
Наша охота была средней удачи: несколько уток, несколько молодых тетеревов, две куропатки. Как-то не вышло настоящего охотничьего азарта, хотя все время над головой с жалобным писком носились опорные степные кроншнепы. Для настоящего охотника здесь было настоящее раздолье, но мы оказались не на высоте призвания. Все-таки день прошел незаметно, и к вечеру мы порядочно устали, так что даже ехать домой не хотелось.
- Переночуем в башкирской деревушке? - предложил я.
- Ну, уж нет... У них в избах такая грязь и вонь, что не передохнешь. Лучше уж мы здесь, в поле устроимся, благо, ночь будет отличная, теплая... Вот увидите...
Мы выбрали место на берегу безымянной горной речонки и раскинули стан, что не доставило особенных хлопот. Лошадь была отпряжена, стреножена и пущена на траву. Скоро весело закурился огонечек малешенек», как это бывает только в степи, где не найдешь подходящего материала для настоящего костра. Да и в большом огне не было особенной надобности, только бы дымом отгонялся овод, - и достаточно. Бывший с нами сеттер-гордон, готовившийся к пробной третьей осени, являлся главным сторожем, потому что лошадь могли украсть в лучшем виде.
- Придется спать на чумбур, - говорил Павел Степаныч.-Привяжу чумбур себе за ногу и буду так спать, а то, грешным делом, живо слимонят лошадь... На это они мастера.
Чумбуром называется волосяной аркан, который по степному делу всегда имеется с собой. Им и лошадь треножат, и к коновязи привязывают, и торока торочат.
Я сидел у огонька и ждал, когда закипит походный медный чайник. Хорошо так сидеть и чувствовать, что кругом вас необъятный зеленый простор, та вольная волюшка, о которой вечно плачется всякая русская душа. Где-то в осоках перекликаются кулички-песочники, в траве давно уже назойливо скрипит коростель, заставляющий настороживаться и вздрагивать нашу собаку. Температура падает; нагревшаяся за день земля дает пар, и воздух густеет, как уверяет Павел Степаныч. Быстро воцаряется та торжественная тишина, которая приходит вместе с ночью. Нет, положительно хорошо, - такие ночи не забываются! В душе встают какие-то смутные образы, проносятся знакомые лица, сцены; хорошо думается около такого огонька, а главное - хорошо то, что чувствуешь себя вольной птицей, до которой никому нет дела. Те тысячи нитей, которыми каждый из нас привязан к известному городу, к своей улице, к своей квартире, к своему кружку близких людей и просто знакомых, - все эти нити, опутывающие нас с ног до головы настоящей паутиной, сейчас не существуют. Мне кажется каждый раз в минуты такого хорошего степного раздумья, что я и сам номад и что точно никогда не живал в городе, и что лучше этого нормального существования ничего нет на свете... Да и что нужно, когда кругом шелковым ковром стелется степь, над головой синий купол неба, воздух напоен чудным ароматом степных трав и цветов!.. Может быть, сказывалась далекая степная кровь, которую из роду-племени не выкинешь... И так легко на душе и, главное, спокойно, потому что нет щемящего ощущения городской жизни. Лежал бы так на траве без конца, смотрел на голубое небо и чувствовал себя просто вольным человеком. Нет, положительно можно дойти, пожалуй, до заматерелой башкирской лени... Слишком уж хороню кругом! Не призрак ли все то, что мы считаем своим богатством, счастьем, целью всей жизни, когда каждого из нас сосет вечное смутное беспокойство, неудовлетворенность и затаенная озлобленность? А вот здесь ничего не нужно, кроме того, чтобы только не нарушали вашего блаженного покоя... Да, совсем хорошо, если бы не призрак вымирающей башкирской деревни, которая являлась таким ужасным диссонансом в окружавшей гармонии.
То же настроение, по-видимому, овладело и Павлом Степанычем. Он сидел перед огнем и молчал. Я со стороны полюбовался этой могучей фигурой русского степняка; а потом, у него было такое хорошее русское лицо, с добродушными серыми глазами, окладистой русой бородой и мягким носом. В таких лицах сказывается какая-то дремлющая стихийная сила.
Наше молчание было неожиданно нарушено легким ворчанием собаки. Павел Стенаныч сразу встрепенулся.
- Это лошадь башкиришки скрадывают - шёпотом объяснил он, хватаясь за ружье.- Вот я задам им, канальям!..
Он посмотрел из-за нашего дорожного коробка в ту сторону, куда ворчала собака. Уже начинало смеркаться, и трудно было рассмотреть что-нибудь сразу. Ворчание повторилось с перебоями легкого лая, каким собаки предупреждают о приближающейся опасности.
- Есть... - шёпотом объяснил Павел Степаныч, прячась за коробок.- Сюда идут... Ах, мошенники!.. Вот я им задам!..
Можно было уже расслышать топот голых ног. Я успокоился,- во всяком случае, конокрады не пойдут так. Собака уже разразилась громким лаем, когда из травы показалась чья-то голова.
- Тьфу! Как ведь напугал...- ругался Павел Степаныч, пряча ружье в коробок. - Просто байгуш (нищий) да еще слепой. Ведь вот принесло!..
Из травы скоро выделился силуэт сгорбленного старика. Его вела девочка лет десяти, - она была без всякого костюма. Очутившись в поле нашего зрения, она из вежливости спряталась за старика,- это было все, что она могла сделать в интересах своей стыдливости и приличий.
- Селям-маликам...- прошамкал слепой.
- Маликам-селям.
У старика в левой руке оказалось что-то вроде нашей балалайки. Девочка-поводырь подтолкнула его к самому огню и шепнула:
- Утыр (садись)...
Он сел, по-татарски скрестив ноги. Меня и Павла Степаныча смущала эта девочка, глядевшая на нас из-за спины старика такими горячими, темными глазами.
- Ах, ты, птица!..- бормотал Павел Степаныч, безнадежно оглядываясь кругом.-Чем бы это тебя прикрыть. глупую?
Результатом этого смущения было то, что маленькая башкирка очутилась в каламянковой летней куртке Павла Степаныча, а он остался в одном жилете. Девочка, видимо, была очень довольна этим маскарадом и улыбалась, показывая чудные зубы. Старик не шевелился, точно застыл. Ему было за семьдесят лет Изборожденное глубокими морщинами лицо точно было отлито из меди, и слепые глаза придавали ему застывший вид настоящей статуи. Седая борода росла какими-то клочьями, точно, жесткая болотная трава. Весь костюм его состоял из самых, живописных лохмотьев, из-под которых сквозило своей старческой худобой бронзовое тело. Одним словом, настоящий байгуш.
- Хочешь ашать (есть)?-спрашивал Павел Степаныч, увлекаясь собственным милосердием.
- Конечно, хочет, Павел Стенаныч. Что у нас там есть?
- Найдем...
На сцену появилась телятина, белый хлеб и сахар,- больше у нас ничего не было. Дети степей накинулись на еду с жадностью сильно и долго голодавших людей. И ели они оригинально, совсем не по-нашему. Старик сложил обе ладони вместе и ел из них куски телятины, припадая всем лицом. Девочка сделала то же из своих маленьких ручонок и, чтобы выдержать окончательно хороший тон настоящей башкирки, отошла в сторону, повернулась к нам спиной и присела на корточки, - получилось что-то в роде большого зайца. Мы молча наблюдали этот импровизированный ужин.
- Не нужно им давать много сразу, - заметил Павел Степаныч.-Еще дурно будет с непривычки... Вот чаем напоить,- это другое дело. Они могут выпить ужасающее количество. Чай для них-величайшее лакомство... Прежде, когда правительство хотело приучить башкир к оседлости, были заведены так называемые кантонные начальники. Они выбирались из своих башкир и обязаны были следить, чтобы все башкиры занимались земледелием, а башкирки устраивали огороды. Конечно, ничего из этого не вышло, кроме кровопролития: кантонные начальники забивали насмерть, вышибая башкирскую лень. В результате осталась только одна башкирская поговорка: хлеб кунчал, чай кунчал,-государева работа не мог кунчать.
Кончив ужин, старик облизал руки и пробормотал какую-то стереотипную благодарность. Чайник вскипел, и Павел Степаныч предложил ему первый стакан.
- А знаете, как они дома едят?-рассказывал он.- Это бывает редко, но все-таки бывает. Например, заколют лошадь, которая сломала ногу. Соберется вся деревня и ест до-отвала, т. е. едят одни мужчины, а женщины и дети только смотрят. Объедки поступают женщинам, и только объедки этих объедков достаются уже детям. Нужно видеть, как набрасываются башкирята на образки мяса и обглоданные кости,-настоящие голодные собачонки! Жалости тут нет никакой, потому что так ведется испокон веку... Вообще, настоящие дикари!
Выпив с жадностью два стакана, старик еще раз поблагодарил и взялся за свой инструмент. Настроив три металлических струны, он взял какой - то жалобный аккорд, покрутил головой и закрыл слепые глаза, точно старался что-то припомнить. Потом раздалось и самое пение. Старческий дрожавший голос выводил речитативом какую-то унылую мелодию, отбивая своеобразные цезуры. Мотив был оригинален и походил на рыдание, а цезуры- на всхлипывание много плакавшего человека. Меня просто поразило это пение,-так оно не походило на наши русские песни. В нем сказывалось такое отчаяние, такая безысходная тоска, такое великое горе, которое может разрешиться только рыданиями.
- О чем он поет? -спрашивал я Павла Стенаныча, служившего мне переводчиком.
- А о своих башкирских батырах... Это в роде наших былин. Сейчас он поет о Кучумовичах и первом башкирском бунте... Эй, старик, как тебя звать?
- Арслан...
- Это по-башкирски - лев... Так вот что, Арслан, спой нам про Сеита, или про Аксакала, или про Салавата...
- Куроша, бачка...
Башкирский бандурист опять закрыл глаза, точно вызывая дорогие тени родных богатырей.
Опять полился рыдающий мотив, немного разнившийся от первого. У меня пошли мурашки по спине... Ничего подобного я никогда не слыхал. Кажется, кругом все плакало, и было о чем плакать.
Для меня теперь сделалось все ясным, народ умер, и эта песня была последним блуждающим огоньком, вспыхивавшим на его могиле. Жизненная энергия иссякла, и будущего не было...
Мне сделалось ясным, почему башкир не может работать: он весь в прошлом, И какое прошлое!.. Одно замирение Башкирии стоило сотен тысяч убитых и казненных. Начиная с Кучумовичей и кончая последним батыром Салаватом, поднявшим восстание во время пугачевщины, в течение целых двухсот лет происходил неулегавшийся башкирский бунт. Это была беспримерно геройская защита своей родины, и народ изжил в ней все свои силы.
Певший байгуш являлся олицетворением этого несчастного башкирского племени...
Сб. Журнал «Путеводный огонек», М., 1906
Одна из любимых фигур в истории русской литературы, отодвинутая на задний план. Один из рассказов, который хочу полностью "загрузить" в свой журнал. Для тех, кому не интересна "провинциальная литература", но интересны народы, которые оказались на обочине истории, задевшие меня эпизоды из жизни башкир я выделил, не спрашивая разрешения у автора, - не было возможности. Однажды я расскажу, как Мамин-Сибиряк, того не ведая, связал венгров с башкирами, хотя они связаны давно, но это уже полумистическая история.
Чудное летнее утро. Башкирская степь еще дымилась радужным туманом, уходя из глаз широкими волнами.
Мы остановились на одном из предгорий и невольно залюбовались развернувшейся под нашими ногами широкой картиной. Однообразный общий тон нарушался только светлыми окнами степных озер, - они еще не были покрыты белой пеленой утреннего тумана. Глаз невольно искал на этом благодатном просторе человеческого жилья - богатых сел, деревень, улусов, стойбищ-и ничего не находил. В трех-четырех местах по течению какой-то степной речонки роковыми заплатами выделялись приисковые площади, и только.
Где же тут живут?-спросил я своего спутника, Павла Степаныча, с которым мы ехали на охоту.
- Да как вам сказать,-немного смутился он. Одним словом, благословенная Башкирия,-значит, пустыня. Вон там, у озера есть небольшая деревушка. Дворов пятнадцать осталось...
- Выгорела вся деревня?
- Нет, зачем выгореть, сохрани Бог! Так, просто вымирают... Вот и у того озера тоже деревушка стояла!
По указанному направлению я мог рассмотреть только несколько бурых пятен, а сохранившаяся башкирская деревня походила издали на неправильный ряд кучек навоза. Картина незавидная...
- Отчего же они вымерли, вот эти деревушки?
- Да так... От лености. Работать не хотят башкиры, ну, и вымирают. Больше от голода, конечно. Есть нечего... Можно сказать, просто, как мухи мрут.
Павел Стенаныч говорил таким спокойным тоном, точно кладбищенский сторож. Сказывался привычный человек, достаточно насмотревшийся на это башкирское вымирание и потерявший уже способность даже просто возмущаться этим обстоятельством. Что же тут такого особенного? Ну, вымирают в одиночку и целыми деревнями, - кто же этого не знает? Мне показалось, что Павел Стенаныч точно был обижен моим вопросом, как иногда обижаются нелепыми детскими вопросами. Для него, приискового человека, проживавшего всю жизнь в степи, все было так ясно, просто и убедительно, точно башкиры для того только и сущетвовали, чтобы вымирать. Да, под этим благодатным простором незримо витало что-то роковое, и мысль никак не могла примириться с контрастом: зачем умирать именно здесь, в этой благословенной и цветущей Башкирии, когда именно здесь-то, кажется, и следовало жить?
- Да вот сами увидите, - проговорил Павел Степаны, точно отвечая на мои немой вопрос. Вот тут недалеко в стороне есть башкирская деревушка. Увидите. А вон и наш Балбук,-смотрите влево.
Мы ахали из Балбука,-так назывались золотые промыслы,-но маленькой башкирской деревушке. Официальное название этих промыслов - Каратабыно - Баратабынское, Оренбургской губернии, Троицкого уезда, Тунгатаровской волости. В собственном смысле Балбука, т. е. башкирской деревушки, я совсем не видал, хотя и жил на промыслах уже недели две. Все как-то так не случалось завернуть; деревушка торчала под боком, всегда ее можно было видеть, а я откладывал, день за днем, как откладываешь чтение собственной книги, которая никуда не уйдет. Из Балбука мы выехали ранним утром, чтобы поохотиться в предгорьях южного Урала, разорванная цепь которого громоздилась вправо от пашен дороги. Известно, что восточный склон Урала идет крутым обрывом, точно обвалившаяся стена какой-то гигантской постройки. Может быть, этой геологическою особенностью объясняется его необыкновенная рудоносность, а затем то обстоятельство, что между отрогами этого склона и прилегающей степной, полосой рассыпаны тысячи озер всевозможной величины, придавая всему ландшафту удивительную красоту. В разрывах горных масс обнажались механическим путем рудные месторождения, а из них, благодаря работе воды и атмосферических деятелей, образовались вторичные рудные месторождения, как золотые россыпи, залежи железных руд и т.д. Собственно, на южном Урале основная ось горного кряжа разветвляется, и точкой этого горного узла является самая высокая гора на всем Урале, Иремель Мы именно и ехали по направлению к ней, поднимаясь на одно из тех горных плато, которые образовывали между отрогами отдельные террасы. Позади оставался другой горный узел-гора Уйташ, которая послужила водораздельным пунктом,-именно, у ее подножий берут свои начала три больших реки-Белая (Белая Воложка, но книге: „Большой Чертеж"), текущая на запад, знаменитая казацкая река Яик, по нынешнему Урал, текущая на юг, и р. Уй, уходящая на восток в степь. Мы скоро „вывершили" р. Урал, т. е. переправились через нее к вершине, где она шириной в несколько сажен. Скоро собственно степь была заслонена отдельным горным кряжем Ирындык. Что неприятно поражало глаз, это - полное отсутствие леса. Особенно тяжелое впечатление производили совсем голые горы, голые в полном смысле, как колено.
- А ведь какие боры тут стояли,- с сожалением говорил Павел Степаныч, указывая на торчавшие отдельные пни.-Все башкиришки вырубили... И горы-то теперь точно бритые башкирские башки. Весь лес стащили в степь, главным образом- на промыслы...
- Но, ведь, рубить лес и вывозить его из гор-работа нелегкая, - значит, башкиры могут работать?
Мой вопрос заставил Павла Степаныча только развести руками. Какая же это работа? Просто растащили лес самым хищническим образом.
- Этак и конокрадство тоже работа будет,-объяснил он свою мысль.-А уж лучше башкир на это дело нет мастеров... У одного попа через крышу вытащили лошадь. (А вы мне говорите: "Берегись автомобиля!" - Р.Б.) Все было на замке-и ворота, и конюшни, так они разобрали крышу, связали лошадь да связанную-то и вытащили через крышу. Одним словом, народец...
Скоро мы увидели небольшую башкирскую деревушку, раскидавшую свои бревенчатые избенки у подножья безымянной горки. Чем ближе мы подвигались, тем унылые был вид на эту башкирскую селитьбу. Всех избушек было не больше двадцати, и половина их стояла пустая. Все эти постройки ужасно напоминали гнилые зубы, и это сходство увеличивалось еще благодаря пустырям, отделявшим большинство изб, точно часть гнилых зубов вывалилась. Ничего унылее такой башкирской деревни нельзя себе представить... Отдельные избы выглядели какими-то уродцами: бревна сложены кое-как: окно одно, крыши были только на двух избушках, да и какие крыши-из каких-то гнилых драниц. Всего эффектнее были трубы, слепленные из глины. Две трубы были устроены из досок, связанных между собой лычагой, т. е. веревкой из лыка. В самой хорошей избе, впрочем, труба была выведена из настоящих кирпичей, но только без цемента.
- Вероятно, откочевали в горы?-спрашивал я, оглядывая пустовавшие избы.
- Какие там горы: откочевали на тот свет...-иронически объяснил Павел Степаныч. - Вот остается еще десяток жилых избенок да и те вымрут. Посмотрите на них, вон какими боярами лежат...
Слово „лежат" было как нельзя более уместно, потому что в двух окнах выставлялись башкирские головы,- растянулся на нарах, положил голову на подоконник и лежит целый день. Мертвые дома, мертвые улицы, мертвая лень... Около изб буквально ни кола, ни двора, точно после какого-нибудь неприятельского нашествия. Не видно ни кур, ни какой другой домашней живности, и только бродят одни башкирские собаки, которые вымирали от голода вместе с хозяевами.
- Кумысу можно будет достать?-спросил я.
- Едва ли. У них и лошади есть только в двух домах. Вон у Асана есть... Спросим...
Мы подъехали к самой богатой избе, где в окне мелькнуло, испуганное лицо молоденькой башкирки. Павел Степаныч подошел к окну и заговорил по-башкирски. Ответ был не в нашу пользу. Богач Асан откочевал в горы и там пил свой кумыс.
- Ну, и богачи...-протянул укоризненно Павел Степаныч, отгоняя лаявших собак.
Казавшаяся пустой деревня была совсем не пуста, и мы нашли целый „круг" башкир, сидевших на корточках. Они устроились в тени пустой избы и громко о чем-то спорили. Наше появление только на-время прервало это заседание. Круг состоял исключительно из одних мужчин.
Эх, господа! Шли бы вы лучше работать, чем зря время терять,- посоветовал Павел Степаныч.-Ведь страда стоит... Вот так целые дни и сидят, талалакают и никак не могут переговорить своих дел.
II.
Меня поразило в этой башкирской деревушке полное отсутствие женщин и детей. Кроме башкирки, в доме Асана мы никого не видали. Это обстоятельство скоро разъяснилось; именно, отъехав от деревни с полверсты, мы встретили целую гурьбу совершенно голых детей, этот маленький башкирский народ, повидимому, возвращался с купанья в ближайшей речонке. Единственный костюм „малаек" (малай-мальчик) состоял из засаленной тюбитейки, а девочки и этого не имели. Будущие жены и матери несли на руках совсем маленьких „баранчуков" (грудных детей), и это придавало очень трогательный характер живой картине.
- Вы думаете, что это они с купанья идут?-спросил меня Павел Степаныч, улыбаясь. - Ничуть не бывало... Дети до четырнадцати лет ходят голыми. Летом-то еще ничего, а вот зимой вы посмотрели бы на них... Мужчины и женщины еще кое-как прикрыты лохмотьями, а ребятишки так и мерзнут всю зиму. Смотреть-то на них, тошнехонько...
Одна из причин необычайно быстрого вымирания башкирского племени была на-лицо. После систематической голодовки отсутствие платья играет немаловажную роль. Большей бедности трудно себе представить, и русская нищета и голь никогда не доходят до этих пределов. Наконец, у русской бедности все-таки есть хоть какая-нибудь надежда поправиться, а тут и этого нет,- впереди одна голодная и холодная смерть.
Мне было жутко, когда мы опять выехали на широкий простор башкирского поля. Какая здесь трава: человек идет по ней, так виднеется одна голова! Полное горное приволье на каждом шагу, только нужны рабочие руки, чтобы оно реализовалось в осязательной форме хлебных полей, покосов и тучных пастбищ. Стояла самая горячая страдная пора, и глаз невольно искал эту живую рабочую силу,-искал и не находил. Кругом развертывалась зеленая нетронутая пустыня, а здоровенные башкирищи сидели в тени проваленной избенки и талалакали. Русского человека не может не возмущать эта степная мертвая лень, и у меня в душе шевельнулось нехорошее чувство по отношению к оставшемуся назади башкирскому кругу.
- А вот посмотрите, какая работа идет...-проговорил Павел Степаныч, указывая в сторону, где в высокой траве что-то двигалось - Ах, мошенники!..
Мы свернули в сторону и остановились перед целой живой картиной. На скошенной траве ничком спал башкир, поджав руки, точно его только сейчас раздавили. Кругом него был выкошен небольшой круг. Работала низкорослая худая башкирка. Она из вежливости, когда мы подошли, отвернулась. Так делают все башкирки до самой старости, и только старухи имеют право не отворачиваться при встрече с мужчиной. Забитость башкирок баснословна. Красивых лиц совсем нет, да и как может сохраняться здесь женская красота, когда выдают замуж двенадцатилетних девочек, и в тринадцать они уже делаются матерями. Затем, вся работа лежит на женщине: она одна ведет весь дом и она же - единственная работница в поле: она и дрова рубит, и траву косит, и пашет. Правда, что такая работа дает немного, но и она истощает в конец без того истощенный голодовками организм.
- Ну-ка, покажи нам свою косу, - сказал Павел Степаныч по-башкирски. - В музей нужно отправить такое орудие... Курам на-смех...
Когда башкирка подавала косу, закрывая широким рукавом ситцевого платья нижнюю часть лица, я мог рассмотреть только его верхнюю половину: совсем еще молодое лицо, но глаза были уже обложены старческой синевой и глубокими морщинами. Здесь среднего возраста не может быть, а из детства прямой переход к дряхлой старости.
Башкирская коса оказалась жалкой пародией настоящей косы, начиная с того, что была насажена на короткое ратовище, да и насажена как-то не по-людски,-в пятке она хлябала, как живая. „Жало" было отпущено тоже по-башкирски - волнистой линией, с зазубринами.
- Лучину щепать этакой косой, а не траву косить, - заметил Павел Степаныч, возвращая удивительный инструмент. - Эй, ты, идол, будет тебе отдыхать!..
Идол поднял заплывшее и лоснившееся лицо, посмотрел на нас узкими, опухшими глазами и сейчас же опять заснул.
Мы поехали дальше.
- Вот таким манером и скотину всю выморили,- объяснил Павел Степаныч.-Вон, видите, в траве, сухие дудки,-это все некошеные места. Так, из году в год остаются...
- Чем же они лошадей кормят?
- А ничем... Что сама добудет из-под снегу, тем и сыта. Вы обратили внимание, что ни у одной избы нет огорода: башкиры совсем не знают овощей. Какое уж тут сено!.. Много ли вон она наскребет своим косарем? Так, одно название, что работа.
Помолчав немного, Павел Стенаныч прибавил:
- А знаете, что у нас называется башкирским сеном?
- Нет...
- Это, видите ли, когда выпадают очень уж глубокие снега или ударит гололедица, ну, лошади уж совсем ничего не могут себе добыть, и башкиры рубят хворост и этим хворостом кормят скотину. Молодые березки, верба, ольшанник, все идет... Одним словом, публика!..
Наша охота была средней удачи: несколько уток, несколько молодых тетеревов, две куропатки. Как-то не вышло настоящего охотничьего азарта, хотя все время над головой с жалобным писком носились опорные степные кроншнепы. Для настоящего охотника здесь было настоящее раздолье, но мы оказались не на высоте призвания. Все-таки день прошел незаметно, и к вечеру мы порядочно устали, так что даже ехать домой не хотелось.
- Переночуем в башкирской деревушке? - предложил я.
- Ну, уж нет... У них в избах такая грязь и вонь, что не передохнешь. Лучше уж мы здесь, в поле устроимся, благо, ночь будет отличная, теплая... Вот увидите...
Мы выбрали место на берегу безымянной горной речонки и раскинули стан, что не доставило особенных хлопот. Лошадь была отпряжена, стреножена и пущена на траву. Скоро весело закурился огонечек малешенек», как это бывает только в степи, где не найдешь подходящего материала для настоящего костра. Да и в большом огне не было особенной надобности, только бы дымом отгонялся овод, - и достаточно. Бывший с нами сеттер-гордон, готовившийся к пробной третьей осени, являлся главным сторожем, потому что лошадь могли украсть в лучшем виде.
- Придется спать на чумбур, - говорил Павел Степаныч.-Привяжу чумбур себе за ногу и буду так спать, а то, грешным делом, живо слимонят лошадь... На это они мастера.
Чумбуром называется волосяной аркан, который по степному делу всегда имеется с собой. Им и лошадь треножат, и к коновязи привязывают, и торока торочат.
Я сидел у огонька и ждал, когда закипит походный медный чайник. Хорошо так сидеть и чувствовать, что кругом вас необъятный зеленый простор, та вольная волюшка, о которой вечно плачется всякая русская душа. Где-то в осоках перекликаются кулички-песочники, в траве давно уже назойливо скрипит коростель, заставляющий настороживаться и вздрагивать нашу собаку. Температура падает; нагревшаяся за день земля дает пар, и воздух густеет, как уверяет Павел Степаныч. Быстро воцаряется та торжественная тишина, которая приходит вместе с ночью. Нет, положительно хорошо, - такие ночи не забываются! В душе встают какие-то смутные образы, проносятся знакомые лица, сцены; хорошо думается около такого огонька, а главное - хорошо то, что чувствуешь себя вольной птицей, до которой никому нет дела. Те тысячи нитей, которыми каждый из нас привязан к известному городу, к своей улице, к своей квартире, к своему кружку близких людей и просто знакомых, - все эти нити, опутывающие нас с ног до головы настоящей паутиной, сейчас не существуют. Мне кажется каждый раз в минуты такого хорошего степного раздумья, что я и сам номад и что точно никогда не живал в городе, и что лучше этого нормального существования ничего нет на свете... Да и что нужно, когда кругом шелковым ковром стелется степь, над головой синий купол неба, воздух напоен чудным ароматом степных трав и цветов!.. Может быть, сказывалась далекая степная кровь, которую из роду-племени не выкинешь... И так легко на душе и, главное, спокойно, потому что нет щемящего ощущения городской жизни. Лежал бы так на траве без конца, смотрел на голубое небо и чувствовал себя просто вольным человеком. Нет, положительно можно дойти, пожалуй, до заматерелой башкирской лени... Слишком уж хороню кругом! Не призрак ли все то, что мы считаем своим богатством, счастьем, целью всей жизни, когда каждого из нас сосет вечное смутное беспокойство, неудовлетворенность и затаенная озлобленность? А вот здесь ничего не нужно, кроме того, чтобы только не нарушали вашего блаженного покоя... Да, совсем хорошо, если бы не призрак вымирающей башкирской деревни, которая являлась таким ужасным диссонансом в окружавшей гармонии.
То же настроение, по-видимому, овладело и Павлом Степанычем. Он сидел перед огнем и молчал. Я со стороны полюбовался этой могучей фигурой русского степняка; а потом, у него было такое хорошее русское лицо, с добродушными серыми глазами, окладистой русой бородой и мягким носом. В таких лицах сказывается какая-то дремлющая стихийная сила.
Наше молчание было неожиданно нарушено легким ворчанием собаки. Павел Стенаныч сразу встрепенулся.
- Это лошадь башкиришки скрадывают - шёпотом объяснил он, хватаясь за ружье.- Вот я задам им, канальям!..
Он посмотрел из-за нашего дорожного коробка в ту сторону, куда ворчала собака. Уже начинало смеркаться, и трудно было рассмотреть что-нибудь сразу. Ворчание повторилось с перебоями легкого лая, каким собаки предупреждают о приближающейся опасности.
- Есть... - шёпотом объяснил Павел Степаныч, прячась за коробок.- Сюда идут... Ах, мошенники!.. Вот я им задам!..
Можно было уже расслышать топот голых ног. Я успокоился,- во всяком случае, конокрады не пойдут так. Собака уже разразилась громким лаем, когда из травы показалась чья-то голова.
- Тьфу! Как ведь напугал...- ругался Павел Степаныч, пряча ружье в коробок. - Просто байгуш (нищий) да еще слепой. Ведь вот принесло!..
Из травы скоро выделился силуэт сгорбленного старика. Его вела девочка лет десяти, - она была без всякого костюма. Очутившись в поле нашего зрения, она из вежливости спряталась за старика,- это было все, что она могла сделать в интересах своей стыдливости и приличий.
- Селям-маликам...- прошамкал слепой.
- Маликам-селям.
У старика в левой руке оказалось что-то вроде нашей балалайки. Девочка-поводырь подтолкнула его к самому огню и шепнула:
- Утыр (садись)...
Он сел, по-татарски скрестив ноги. Меня и Павла Степаныча смущала эта девочка, глядевшая на нас из-за спины старика такими горячими, темными глазами.
- Ах, ты, птица!..- бормотал Павел Степаныч, безнадежно оглядываясь кругом.-Чем бы это тебя прикрыть. глупую?
Результатом этого смущения было то, что маленькая башкирка очутилась в каламянковой летней куртке Павла Степаныча, а он остался в одном жилете. Девочка, видимо, была очень довольна этим маскарадом и улыбалась, показывая чудные зубы. Старик не шевелился, точно застыл. Ему было за семьдесят лет Изборожденное глубокими морщинами лицо точно было отлито из меди, и слепые глаза придавали ему застывший вид настоящей статуи. Седая борода росла какими-то клочьями, точно, жесткая болотная трава. Весь костюм его состоял из самых, живописных лохмотьев, из-под которых сквозило своей старческой худобой бронзовое тело. Одним словом, настоящий байгуш.
- Хочешь ашать (есть)?-спрашивал Павел Степаныч, увлекаясь собственным милосердием.
- Конечно, хочет, Павел Стенаныч. Что у нас там есть?
- Найдем...
На сцену появилась телятина, белый хлеб и сахар,- больше у нас ничего не было. Дети степей накинулись на еду с жадностью сильно и долго голодавших людей. И ели они оригинально, совсем не по-нашему. Старик сложил обе ладони вместе и ел из них куски телятины, припадая всем лицом. Девочка сделала то же из своих маленьких ручонок и, чтобы выдержать окончательно хороший тон настоящей башкирки, отошла в сторону, повернулась к нам спиной и присела на корточки, - получилось что-то в роде большого зайца. Мы молча наблюдали этот импровизированный ужин.
- Не нужно им давать много сразу, - заметил Павел Степаныч.-Еще дурно будет с непривычки... Вот чаем напоить,- это другое дело. Они могут выпить ужасающее количество. Чай для них-величайшее лакомство... Прежде, когда правительство хотело приучить башкир к оседлости, были заведены так называемые кантонные начальники. Они выбирались из своих башкир и обязаны были следить, чтобы все башкиры занимались земледелием, а башкирки устраивали огороды. Конечно, ничего из этого не вышло, кроме кровопролития: кантонные начальники забивали насмерть, вышибая башкирскую лень. В результате осталась только одна башкирская поговорка: хлеб кунчал, чай кунчал,-государева работа не мог кунчать.
Кончив ужин, старик облизал руки и пробормотал какую-то стереотипную благодарность. Чайник вскипел, и Павел Степаныч предложил ему первый стакан.
- А знаете, как они дома едят?-рассказывал он.- Это бывает редко, но все-таки бывает. Например, заколют лошадь, которая сломала ногу. Соберется вся деревня и ест до-отвала, т. е. едят одни мужчины, а женщины и дети только смотрят. Объедки поступают женщинам, и только объедки этих объедков достаются уже детям. Нужно видеть, как набрасываются башкирята на образки мяса и обглоданные кости,-настоящие голодные собачонки! Жалости тут нет никакой, потому что так ведется испокон веку... Вообще, настоящие дикари!
Выпив с жадностью два стакана, старик еще раз поблагодарил и взялся за свой инструмент. Настроив три металлических струны, он взял какой - то жалобный аккорд, покрутил головой и закрыл слепые глаза, точно старался что-то припомнить. Потом раздалось и самое пение. Старческий дрожавший голос выводил речитативом какую-то унылую мелодию, отбивая своеобразные цезуры. Мотив был оригинален и походил на рыдание, а цезуры- на всхлипывание много плакавшего человека. Меня просто поразило это пение,-так оно не походило на наши русские песни. В нем сказывалось такое отчаяние, такая безысходная тоска, такое великое горе, которое может разрешиться только рыданиями.
- О чем он поет? -спрашивал я Павла Стенаныча, служившего мне переводчиком.
- А о своих башкирских батырах... Это в роде наших былин. Сейчас он поет о Кучумовичах и первом башкирском бунте... Эй, старик, как тебя звать?
- Арслан...
- Это по-башкирски - лев... Так вот что, Арслан, спой нам про Сеита, или про Аксакала, или про Салавата...
- Куроша, бачка...
Башкирский бандурист опять закрыл глаза, точно вызывая дорогие тени родных богатырей.
Опять полился рыдающий мотив, немного разнившийся от первого. У меня пошли мурашки по спине... Ничего подобного я никогда не слыхал. Кажется, кругом все плакало, и было о чем плакать.
Для меня теперь сделалось все ясным, народ умер, и эта песня была последним блуждающим огоньком, вспыхивавшим на его могиле. Жизненная энергия иссякла, и будущего не было...
Мне сделалось ясным, почему башкир не может работать: он весь в прошлом, И какое прошлое!.. Одно замирение Башкирии стоило сотен тысяч убитых и казненных. Начиная с Кучумовичей и кончая последним батыром Салаватом, поднявшим восстание во время пугачевщины, в течение целых двухсот лет происходил неулегавшийся башкирский бунт. Это была беспримерно геройская защита своей родины, и народ изжил в ней все свои силы.
Певший байгуш являлся олицетворением этого несчастного башкирского племени...
Сб. Журнал «Путеводный огонек», М., 1906