Из архива барона Брамбеуса.
Испрашивать у него разрешение на "обнародование" не имеет смысла. Сказать, что такого лица не существовало, я тоже не решусь. Раздражение, кстати, своё мне всё равно скрыть не удастся, хотелось бы... Когда это было? - спросите вы. На пороге событий, изменивших облик страны... Не вспомню даже точно, но перечитав текст, не стыжусь назвать его автора одним из самых близких мне людей, да и был ли я достоин его доверия?.. Текст - слово не русское и уж, поверьте мне, никакого отношения к татарскому языку не имеет.
Итак, это фрагмент из "Оной брамбеусианы":
"Возможно, что книга эта попала мне в руки как раз в то время, когда неудержимо убывал интерес к философии, и все больше тянула к себе музыка. Возможно, по наивности своей я до сих пор не разучился воспринимать многое буквально. Впрочем, я знаю, что граница, на которой встретились различные обстоятельства, случайна, но ныне все это в прошлом, и я без всяких сомнений могу утверждать, что все случилось с необходимостью.
Речь идет о произведении Ницше " Рождение трагедии из духа музыки".
«Не есть ли научность только страх и увертка от пессимизма? Тонкая самооборона против - истины? И, говоря морально, нечто вроде трусости и лживости? Говоря неморально, хитрость? О, Сократ, не в этом ли, пожалуй, и была твоя тайна? О, таинственный ироник, может быть в этом и была твоя - ирония?
"И вот мы стучимся со взволнованной душой в двери настоящего и будущего: приведёт ли этот переход, это превращение, ко всё новым и новым конфигурациям гения и именно - отдавшегося музыке Сократа?»
Точно лейтмотив произведения - являвшиеся в тюрьме Сократу сны: Сократ, займись музыкой! Тогда как сам Ницше, которому предвещали блестящее музыкальное будущее, оставляет музыку ради слова. Да, Сократ перед смертью обратится к музыке. Ничего дурного в героизации его образа я не вижу, и тем не менее, пусть это невозможно доказать, но это невозможно и опровергнуть: смерть его была, скорее, самоубийством. У него была возможность не настраивать афинский суд, у него была возможность бежать из тюрьмы. Музыка и смерть, или самоубийство, - есть ли в этом смысл?
Однако следует попробовать объяснить, почему столь важными показались мне эти вопросы. Прошло четыре года, поэтому трудно точно восстановить все те события, которые привели меня к разочарованию в деятельности, которой я собирался посвятить свою жизнь. Но, так или иначе, я пришел к однозначному выводу: слово онтологически лживо, как ты не пытайся зафиксировать в нем смысл, мысль, чувство, - твои попытки обречены. Я потерял интерес к книгам и к тому, что писал сам. Единственное, что может спасти слово - это музыка. Заставь зазвучать слово. Проникни в его природу, проникнув в тайну своего настроения, ибо настроение диктует свою волю твоей мысли, твоему чувству, твоей памяти, и не понятно, чему подвластно оно. Так получилось, что всё сошлось, под руками оказался музыкальный инструмент, с которым я уже не мог расстаться.
Я просто искал за текстом иной смысл. Я искал за текстом, возможно, жизнь. Ею оказалась музыка. Гитара буквально соблазнила меня. Я испытывал вновь все те переживания, которые сопровождали мою первую любовь, Я потерял сон и аппетит. Хотя у меня никогда не хватало ни терпения, ни способностей познать музыкальную грамоту, или взять хотя бы несколько уроков игры на инструменте, или что-либо подобрать. Приходило настроение - и я брал в руки гитару и начинал что-то наигрывать. Мог ли я серьезно относиться к своим музыкальным упражнениям в возрасте, когда относиться к этому серьезно - крайне несерьезно? Конечно, нет. Но что-то случилось. Мне показалось, что гитара поняла меня, ответила на мое чувство. Не я был автором музыки, но и гитара была безмолвна и загадочна, пока мои руки не касались струн, они взволнованно вздрагивали, и вдруг я начинал явственно слышать музыку своего настроения, своей тоски по любимому человеку... Но вскоре я понял, что в музыке есть что-то большее, чем музыка. Она порождала Слово...
Она молчит, как молчала женщина все века, как будет молчать всегда. Лишь любящие мягкие руки теребят его волосы. Ослепительной болью врезается в его сознание запоздалое - прости, мама. Но рядом с ним молодая женщина, и он лишь тихо произносит: все будет хорошо. - Я знаю, - спокойно отвечает она. Последние секунды распадаются на бесконечно малые доли, мгновения, которые в памяти растянутся на годы, которые останутся в нём навсегда. Это не парадокс времени - это само время, оно и являет тайну жизни. Он встаёт и уходит. В течение всех этих лет, плутая в поисках дома и любимой женщины, он видит лишь одно: как он встает и уходит, любимый и гонимый ее взглядом, её молчанием, ее выбором и вечным ожиданием чуда его возвращения, чуда, в которое она верит и не верит, ждет и уже не ждёт.
Убить словом чувство. Или чувство воплотить в слово. Обречено. Можно избавиться от слова, назвав им чувство. Чувство останется, ускользнув, - и ты ищешь лишь новое слово, которым чувство это можно сковать навеки. И остаётся надежда, что сквозь ряды слов ты придёшь к тому, которое не называют, которое замалчивают. Молчание - венец твоей философии.
Философия прекрасна, у меня нет сомнений. Но когда она начинает забалтываться, теряя чувство меры, она становится столь безответственно и вульгарно скучна. Это непростительно. Это просто истинное наказание, слишком много отдано ей, слишком мучительно вынашивал ее, слишком много бессонных ночей посвятил ей, слишком много нервов потратил на споры, чтобы отстоять ей право на полноценную жизнь. Ее лицо становится не менее бесцветным, чем ее слова. Пустые фразы раздуваются, как мыльные пузыри, одни тут же лопаются, другие стекленеют, срываются с ее, некогда казавшихся тебе прекрасными, губ и разбиваются об пол. Я убить ее готов за это... но почему-то лишь опускаю глаза, чтобы уберечь их от осколков, и осторожно, чтобы не порезаться, на цыпочках покидаю комнату, и забываю о ней, забываю о чувстве, которому обязан воскрешением, пока, наконец, не устаю от странствий, силой своего воображения вновь не преображаю ее образ.
В моей надежде - бесстыдство моей слабости! Надежда... а ведь я избегал этого слова. Что в нем? Это останется загадкой, ибо я на что-то надеялся, а на что - думаю, ни мне, ни вам до конца этого не понять... Безнадежная надежда. Надежда вне нашего линейного времени. Надежда, вырвавшаяся из цепи последовательной смены событий. В ней есть что-то божественное, а во мне - смутная догадка, что надежда эта - предвестник некоей непонятной мне свободы....
Пойми эту надежду такой и не ломай себе голову, и поймёшь, что это больше, чем надежда достичь желаемого - будь то мечта о любви или успехе - исход, на который я, признаюсь, всегда надеялся; мне трудно понять берущихся за какую-либо работу и не надеющихся на ее безусловный успех. Но то, о чем я говорю, выходит за временные рамки. Легко ошибиться в своих желаниях, ибо наше желание или цель - не более, чем рационализированная форма чего-то большего и вряд ли объяснимого. Не душе покоряться разуму. Ее надежда слепа и свободна, ее надежда не нуждается в оправданиях, ни в моих, ни в твоих...
Я знаю о непостоянстве, изменчивости, временности своих увлечений и привязанностей, но отдаю себе отчет и в том, что каждое из увлечений оставляет неизгладимый след в душе. Моё зрение избирательно, обусловлено неким предначертанием. Подчас трудно понять даже, что именно ты ищешь, и тогда жизнь предстаёт тайной, за которой ты можешь обнаружить все, что угодно, по сути, гадать, готовя себя к любому исходу, но оказывается, что всегда остается, по крайней мере, еще один, не предугаданный тобою вариант - тот, который есть сама жизнь...
Иногда я серьезно отношусь к своему чувству к женщине.
Иногда я серьезно отношусь к тому, что пишу.
Иногда я серьёзно отношусь к боли своей... и боли другого.
Иногда я живу...
Бывает, я посмеиваюсь над своей серьёзностью, менее серьёзным от этого не становясь. Бывает, я серьёзно отношусь к самоиронии. Не более того. И запросто называю дураком того, кто находит во мне диалектический ум и способности к иронии…
Я давно леплю уже прямой текст без оглядки. Признаться, некоторое время находился в заблуждении, что отточил свою способность иронизировать до мастерства, не каждому доступного. Наконец, однажды подумал было, что мою иронию уже никто, кроме меня самого, понять не способен. Наконец, я усумнился и в своей способности понимать свою же иронию. Наконец, я в этом убедился и чуть с ума не сошёл от такого откровения.
Теперь приходится разбираться в этом нагромождении слов, теряясь в догадках: то ли есть здесь смысл, то ли его вовсе нет.
Я прячусь в словах от чувства, настигшего меня как раз тогда, когда уверовал в свою неуязвимость. Господи! Как я мог так обанкротиться?! Как я мог позволить себе не заметить зарождения этой страсти? Как я мог быть таким слепым? А этот человек называет себя моим другом и позволяет себе высказывать идиотские предположения вроде: Твой путь все тот же: отрицание всего, что не есть твое "Я". Ты стал просто искусней и искушённей в своем творчестве.
Хотя возражать не буду - друг так друг, если ему так хочется, только замечу: если всего, что не есть мое " Я", то значит, и " Я".
Каких бы глупостей я ни наговорил об Иронии, я всегда буду симпатизировать ей. Ироник отыскивает ироника и ограждает себя от назойливости идиотов. Постоянное сомнение как творческая сила не может не обратиться к самопародированию, самоиронии. И порою прибегаешь к ней, чтобы не выказать свою беспомощность в решении последних вопросов. Ирония направлена на индивидуализацию поисков. Она указует на полемичность сокрытого в ней утверждения, содержания, на неуверенность, которую в себе таит и на которую недвусмысленно намекает. Ирония - не только отношение, но и образ жизни. Она смягчает беду, разоблачив ее субъективность шуткой, она не позволит ослепнуть от удачи, сохранив критическое отношение к себе.
И все же вряд ли ты сможешь снять с себя ответственность за последствия своей иронии. Так и будешь искать себе оправдание перед теми, кто доверился тебе, кто любил тебя. Хотя, в этом ли дело? Гармонические пошляки все равно все поймут не так, как надо, они вывернут все наизнанку, все выпотрошат, что достойно внимания. Когда я обнаруживаю в себе способность говорить просто, пожалуй, я себе даже нравлюсь. Начинаешь усложнять, как только начинаешь чувствовать себя неуверенно, неуверенность можно объяснить сомнениями, сомнение влечет за собой нерешительность, И тогда я крайне себе не нравлюсь. Нерешительность и неприязнь к ней, наконец, достигают такой крайности, что я решительно делаю безумные шаги. Остаётся лишь признать, что никто в этом не виноват, кроме тебя самого.
Боль не может остаться неотомщенной. Мой герой догадывается об этом и не спешит, хотя боится уже другого: не за боль он будет мстить, а за то, что эту боль у него отняли, ответив взаимностью.
Смирись же, идиот!
Смирись же, бедный мальчик ...
Смирись, ты ведь не глуп...
Но с чем смириться?!
И вот еще одна новость: для смирения, оказывается, необходимы… ум и мужество!
О чём мне просить Господа? И как? Я не умею. Я никому ничем не обязан - это единственное, чем я могу ответить на вздорные вопросы и упреки так называемых моих друзей.
И почему я должен просить о каком-то снисхождении?
Мне слишком тяжело даётся ирония. Слишком часто хочется сказать: я устал, я больше так не могу, у меня нет сил, помоги мне понять, что мучает меня...
Возможно, интуиция подсказывает, что эти слова не являются ложью, пока я не произнес их вслух.
Доведи откровения до конца, отвергнув образ, иронию, тайну, чтобы понять, насколько ты лжив. Не говори ни слова, надеясь укрыться ото лжи в молчании, чтобы понять, что ложь - твоё существо, твоя сущность. Покончи, наконец, с собой, чтобы окончательно убедиться в верности своих догадок. И тогда я скажу тебе на это:
- Ложь - это и есть твоя правда, та правда, которую мы искали и о которой следует говорить. И все же за желанием обольстить Музу не забывай о Жизни. И все же ни одному иронику никогда не хватало иронии по отношению к самому себе. И это - трагедия не только немецких романтиков. Хотя, о чем я говорю? Какая же это трагедия? - Счастье! Пусть абсолютная самоирония остаётся привилегией Господа Бога - лучшего мастера самоиронии не найти.
Но только без пошлостей. Ты говоришь, не хватило самоиронии. Я думаю, не всем. Только тем, кто не покончил с собой или не сошёл с ума, не доведя тем самым самоиронию до полного и окончательного триумфа над самой иронией, над собой, жизнью, разумом, абсурдом, даже смертью. И тем, кто не дождался естественной смерти, тем самым, отказав себе в удовольствии вволю поиронизировать над первыми по поводу отсутствия у них самоиронии. Бесконечно отрицательная ирония как привилегия Бога, предполагает небытие как таковое, в котором нет места ни человеку, ни богу. Вот Бог и молчит...
Кроме всего прочего, моё чувство питало желание проникнуть в тайну твоей иронии. В самой иронии, холодной и обольстительной, мягкой и сочувственной, соблазняющей, чтобы ускользнуть, я обнаруживал некий символ женственности. Ты так просто и ненавязчиво давала мне понять, что я - идиот, что, боюсь, скоро я перестану в этом сомневаться...
Впрочем, не надо. Я знаю и о том, что за этой иронией нет ничего особенного, разве что незнание того, что ты хочешь, и знание того, что я мало чем могу помочь тебе. Но лишь это и дарует мне некую надежду, ибо сам не знаю, что хочу, ибо мне мало тебя, когда в тебе обнаруживаю вселенную, ибо мне мало и того мира, в котором витает мой дух, когда тебя нет рядом, когда я просто не могу прикоснуться к тебе и убедиться, что передо мною не призрак, а живая женщина. Я никогда не забывал о завтрашнем дне:
мир вдруг сморщится свернётся -
плюнет подло отвернётся
округлится в задик
покачнись и падай
ну же милый
будь смелей
дразнит дырочной
в петле
вот тебе калачик
полезай же мальчик
Философия - лишь один из великих компромиссов. Итак, назову свою философию - философией компромисса. Хотя, мир чертовски непоследователен. Консерваторы обвиняют в заигрывании с крайностями, радикалы клеймят непоследовательность, озабоченные социальной проблематикой, не без оснований ставят в упрёк излишние психологизмы, эстетам не по душе озабоченность социальной проблематикой. Я бы согласился со всеми, если бы целью моей было - угодить кому-либо из них.
Искал ли я понимания? Честно говоря, я не знаю, что с ним делать. Вероятно, я хотел написать о себе? Конечно, так ведь уже зная, что выскочил за рамки своей субъективности. О чувстве? Без сомнения, если в нем был намек на мысль.
Писал ли я философское эссе или трактат? Видит бог, не знаю. Признаюсь, я всегда подозревал, что для литературы слабо, и взывал к философии. В свою очередь, я остаюсь дилетантом в философии и поэтому обращаюсь к образу. Хотя не буду настаивать на своей невинности - всегда терпеть не мог самодовольство критиков, пытающихся разграничить философию и литературу, искусство и жизнь, посвящая себя охране вымышленных ими границ.
Я хотел рассказать тебе о своей вере, но ведь я совсем не знаю тебя. Мой голос неподвластен мне. Как бы ни берёг я своё чувство, оно остаётся таким же ранимым. Я ищу помощи у текста. Он становится незаменимым посредником в общении с тобой, он остается и стражем, который не позволит обыденности переступить грань допустимого и оскорбить тайну.
Он изрядно поизносился, поистерся, выветрился весь лоск, исчез живой блеск в глазах, обшарпанный рог был подвязан грязной марлей, он выглядел даже несчастным. Меня это почему-то не удивило, он, не скрывая тяжелой одышки, проковылял к окну, уселся на подоконник, нога на ногу, покопался в пепельнице, отыскал окурок поприличней, и, закатив глаза, глубоко затянулся...
- Я, конечно, могу помочь тебе, - поднял глаза и пристально посмотрел на меня. - В нагрузку к бессмертию дарую тебе гемофилию. ...
Я вздрогнул. Точно холодом потянуло. Я взглянул на руку, порезанную несколько минут назад - нет, кровотечения не было.
- Артист, ты что, испугался? - И вдруг в глазах его что-то мелькнуло - это была мольба. Мне скучно...
Он превратился в изрядного алкоголика. А вы думаете, я когда-нибудь идеализировал свой метод. Я сажусь за машинку, а он подсаживается к сердцу, прокалывает его, затыкает дырку пальцем и начинает терпеливо ждать. Я не выдерживаю, и на бумаге появляется первая строка - он припадает ртом к сердцу и начинает выцеживать кровь. Приходится время от времени давать ему взятки, чтобы не переусердствовал. Он, раздобренный таким вниманием, начинает пьяно прищуриваться и улыбаться: то-то же... Не принимайте серьезно написанное Ницше, я вам замечу, что самым последовательным его учеником действительно был фюрер - он писал только кровью и написанное им никогда никто скучным не назовет.
За окном повисла луна: Я убью тебя!
Я дрожал и не мог отвести от нее глаз. Холодно и страшно. Я буду умирать один.
Но набежал ветер, и в шелесте листвы я услышал голос друга: Я не оставлю тебя.
Итак, в ночь полнолуния, берег озера, покойная гладь воды, мать-рыба. Женою твоей была - смерть! Дочь луны, смотри, в её черные волосы луна вплела серебряные нити, ты так долго не мог понять, откуда у этой юной девушки седая прядь. Нет-нет, я всё знал, я всю жизнь ждал этого часа. В эту ночь полнолуния я - у того самого озера. И теперь живу, точно вспоминаю свою жизнь, сидя на берегу таинственного озера. Во мне нет страха. Во мне нет досады, что я что-то не успел. Все сошлось.
- Луна беременна тобой. Тобой сегодня она разродится. Сегодня ты родишься, чтобы умереть. Тебя ждет Мать-рыба. Тебя ждет чрево, тебя породившее...
Когда же все это случилось? Когда я понял, что больше не могу ни видеть, ни слышать тебя... Когда я понял, что всё - ложь, и я - ложь. Удивительно, что они часто видят какую-то тайну, путая ее со своей, какую-то боль, путая ее со своей, как я ни старался им внушить, что боль эта ничья, и подобрал её я на дороге, изрядно затоптанную и оплёванную, а теперь, сам не знаю почему, храню её у сердца - может, потому, что нет у меня больше ничего - и брожу средь городских склепов и спрашиваю прохожих: вы не теряли этой боли. Нет, - отвечают мне, с недоумением заглядывая в глаза. И только когда прохожий отходит, я вижу, что обращался к тени. Вот и до сих пор я бестолково и обречённо странствую себе и ищу человека, который мог потерять эту боль...
Когда я понял, что понимать ничего не нужно, что я безразличен к твоему чувству, равнодушен к мысли, что презираемый мною человек мнет и распинает твоё тело ..........................
/ Можно ли смыть с тела следы этих рук и губ? А с души?/
Когда я понял, что ты не нуждаешься в моём понимании.
Когда я понял, что мы говорим на разных языках.
Когда я понял: чтобы придать жизни вкус, нужно ее подперчить.
Когда я понял, что мне никто не сможет помочь...
Но не слишком ли много я понимаю? Похмелье скоро пройдёт. Так себе, а, пожалуй, и полный вздор... Я найду себе оправдание. Кроме всего прочего, я понимаю, что я ничего не понимаю...
Всё это звучит грустно, как только затихает смех. Все это звучит, как прощание. Мне кажется, сегодня я расстаюсь с одним из самых любимых своих образов. Расстаюсь навсегда... Но может быть, нет? Признаюсь тебе по секрету: мне смертельно скучно, точно всё это происходит 200 лет назад".
Итак, это фрагмент из "Оной брамбеусианы":
"Возможно, что книга эта попала мне в руки как раз в то время, когда неудержимо убывал интерес к философии, и все больше тянула к себе музыка. Возможно, по наивности своей я до сих пор не разучился воспринимать многое буквально. Впрочем, я знаю, что граница, на которой встретились различные обстоятельства, случайна, но ныне все это в прошлом, и я без всяких сомнений могу утверждать, что все случилось с необходимостью.
Речь идет о произведении Ницше " Рождение трагедии из духа музыки".
«Не есть ли научность только страх и увертка от пессимизма? Тонкая самооборона против - истины? И, говоря морально, нечто вроде трусости и лживости? Говоря неморально, хитрость? О, Сократ, не в этом ли, пожалуй, и была твоя тайна? О, таинственный ироник, может быть в этом и была твоя - ирония?
"И вот мы стучимся со взволнованной душой в двери настоящего и будущего: приведёт ли этот переход, это превращение, ко всё новым и новым конфигурациям гения и именно - отдавшегося музыке Сократа?»
Точно лейтмотив произведения - являвшиеся в тюрьме Сократу сны: Сократ, займись музыкой! Тогда как сам Ницше, которому предвещали блестящее музыкальное будущее, оставляет музыку ради слова. Да, Сократ перед смертью обратится к музыке. Ничего дурного в героизации его образа я не вижу, и тем не менее, пусть это невозможно доказать, но это невозможно и опровергнуть: смерть его была, скорее, самоубийством. У него была возможность не настраивать афинский суд, у него была возможность бежать из тюрьмы. Музыка и смерть, или самоубийство, - есть ли в этом смысл?
Однако следует попробовать объяснить, почему столь важными показались мне эти вопросы. Прошло четыре года, поэтому трудно точно восстановить все те события, которые привели меня к разочарованию в деятельности, которой я собирался посвятить свою жизнь. Но, так или иначе, я пришел к однозначному выводу: слово онтологически лживо, как ты не пытайся зафиксировать в нем смысл, мысль, чувство, - твои попытки обречены. Я потерял интерес к книгам и к тому, что писал сам. Единственное, что может спасти слово - это музыка. Заставь зазвучать слово. Проникни в его природу, проникнув в тайну своего настроения, ибо настроение диктует свою волю твоей мысли, твоему чувству, твоей памяти, и не понятно, чему подвластно оно. Так получилось, что всё сошлось, под руками оказался музыкальный инструмент, с которым я уже не мог расстаться.
Я просто искал за текстом иной смысл. Я искал за текстом, возможно, жизнь. Ею оказалась музыка. Гитара буквально соблазнила меня. Я испытывал вновь все те переживания, которые сопровождали мою первую любовь, Я потерял сон и аппетит. Хотя у меня никогда не хватало ни терпения, ни способностей познать музыкальную грамоту, или взять хотя бы несколько уроков игры на инструменте, или что-либо подобрать. Приходило настроение - и я брал в руки гитару и начинал что-то наигрывать. Мог ли я серьезно относиться к своим музыкальным упражнениям в возрасте, когда относиться к этому серьезно - крайне несерьезно? Конечно, нет. Но что-то случилось. Мне показалось, что гитара поняла меня, ответила на мое чувство. Не я был автором музыки, но и гитара была безмолвна и загадочна, пока мои руки не касались струн, они взволнованно вздрагивали, и вдруг я начинал явственно слышать музыку своего настроения, своей тоски по любимому человеку... Но вскоре я понял, что в музыке есть что-то большее, чем музыка. Она порождала Слово...
Она молчит, как молчала женщина все века, как будет молчать всегда. Лишь любящие мягкие руки теребят его волосы. Ослепительной болью врезается в его сознание запоздалое - прости, мама. Но рядом с ним молодая женщина, и он лишь тихо произносит: все будет хорошо. - Я знаю, - спокойно отвечает она. Последние секунды распадаются на бесконечно малые доли, мгновения, которые в памяти растянутся на годы, которые останутся в нём навсегда. Это не парадокс времени - это само время, оно и являет тайну жизни. Он встаёт и уходит. В течение всех этих лет, плутая в поисках дома и любимой женщины, он видит лишь одно: как он встает и уходит, любимый и гонимый ее взглядом, её молчанием, ее выбором и вечным ожиданием чуда его возвращения, чуда, в которое она верит и не верит, ждет и уже не ждёт.
Убить словом чувство. Или чувство воплотить в слово. Обречено. Можно избавиться от слова, назвав им чувство. Чувство останется, ускользнув, - и ты ищешь лишь новое слово, которым чувство это можно сковать навеки. И остаётся надежда, что сквозь ряды слов ты придёшь к тому, которое не называют, которое замалчивают. Молчание - венец твоей философии.
Философия прекрасна, у меня нет сомнений. Но когда она начинает забалтываться, теряя чувство меры, она становится столь безответственно и вульгарно скучна. Это непростительно. Это просто истинное наказание, слишком много отдано ей, слишком мучительно вынашивал ее, слишком много бессонных ночей посвятил ей, слишком много нервов потратил на споры, чтобы отстоять ей право на полноценную жизнь. Ее лицо становится не менее бесцветным, чем ее слова. Пустые фразы раздуваются, как мыльные пузыри, одни тут же лопаются, другие стекленеют, срываются с ее, некогда казавшихся тебе прекрасными, губ и разбиваются об пол. Я убить ее готов за это... но почему-то лишь опускаю глаза, чтобы уберечь их от осколков, и осторожно, чтобы не порезаться, на цыпочках покидаю комнату, и забываю о ней, забываю о чувстве, которому обязан воскрешением, пока, наконец, не устаю от странствий, силой своего воображения вновь не преображаю ее образ.
В моей надежде - бесстыдство моей слабости! Надежда... а ведь я избегал этого слова. Что в нем? Это останется загадкой, ибо я на что-то надеялся, а на что - думаю, ни мне, ни вам до конца этого не понять... Безнадежная надежда. Надежда вне нашего линейного времени. Надежда, вырвавшаяся из цепи последовательной смены событий. В ней есть что-то божественное, а во мне - смутная догадка, что надежда эта - предвестник некоей непонятной мне свободы....
Пойми эту надежду такой и не ломай себе голову, и поймёшь, что это больше, чем надежда достичь желаемого - будь то мечта о любви или успехе - исход, на который я, признаюсь, всегда надеялся; мне трудно понять берущихся за какую-либо работу и не надеющихся на ее безусловный успех. Но то, о чем я говорю, выходит за временные рамки. Легко ошибиться в своих желаниях, ибо наше желание или цель - не более, чем рационализированная форма чего-то большего и вряд ли объяснимого. Не душе покоряться разуму. Ее надежда слепа и свободна, ее надежда не нуждается в оправданиях, ни в моих, ни в твоих...
Я знаю о непостоянстве, изменчивости, временности своих увлечений и привязанностей, но отдаю себе отчет и в том, что каждое из увлечений оставляет неизгладимый след в душе. Моё зрение избирательно, обусловлено неким предначертанием. Подчас трудно понять даже, что именно ты ищешь, и тогда жизнь предстаёт тайной, за которой ты можешь обнаружить все, что угодно, по сути, гадать, готовя себя к любому исходу, но оказывается, что всегда остается, по крайней мере, еще один, не предугаданный тобою вариант - тот, который есть сама жизнь...
Иногда я серьезно отношусь к своему чувству к женщине.
Иногда я серьезно отношусь к тому, что пишу.
Иногда я серьёзно отношусь к боли своей... и боли другого.
Иногда я живу...
Бывает, я посмеиваюсь над своей серьёзностью, менее серьёзным от этого не становясь. Бывает, я серьёзно отношусь к самоиронии. Не более того. И запросто называю дураком того, кто находит во мне диалектический ум и способности к иронии…
Я давно леплю уже прямой текст без оглядки. Признаться, некоторое время находился в заблуждении, что отточил свою способность иронизировать до мастерства, не каждому доступного. Наконец, однажды подумал было, что мою иронию уже никто, кроме меня самого, понять не способен. Наконец, я усумнился и в своей способности понимать свою же иронию. Наконец, я в этом убедился и чуть с ума не сошёл от такого откровения.
Теперь приходится разбираться в этом нагромождении слов, теряясь в догадках: то ли есть здесь смысл, то ли его вовсе нет.
Я прячусь в словах от чувства, настигшего меня как раз тогда, когда уверовал в свою неуязвимость. Господи! Как я мог так обанкротиться?! Как я мог позволить себе не заметить зарождения этой страсти? Как я мог быть таким слепым? А этот человек называет себя моим другом и позволяет себе высказывать идиотские предположения вроде: Твой путь все тот же: отрицание всего, что не есть твое "Я". Ты стал просто искусней и искушённей в своем творчестве.
Хотя возражать не буду - друг так друг, если ему так хочется, только замечу: если всего, что не есть мое " Я", то значит, и " Я".
Каких бы глупостей я ни наговорил об Иронии, я всегда буду симпатизировать ей. Ироник отыскивает ироника и ограждает себя от назойливости идиотов. Постоянное сомнение как творческая сила не может не обратиться к самопародированию, самоиронии. И порою прибегаешь к ней, чтобы не выказать свою беспомощность в решении последних вопросов. Ирония направлена на индивидуализацию поисков. Она указует на полемичность сокрытого в ней утверждения, содержания, на неуверенность, которую в себе таит и на которую недвусмысленно намекает. Ирония - не только отношение, но и образ жизни. Она смягчает беду, разоблачив ее субъективность шуткой, она не позволит ослепнуть от удачи, сохранив критическое отношение к себе.
И все же вряд ли ты сможешь снять с себя ответственность за последствия своей иронии. Так и будешь искать себе оправдание перед теми, кто доверился тебе, кто любил тебя. Хотя, в этом ли дело? Гармонические пошляки все равно все поймут не так, как надо, они вывернут все наизнанку, все выпотрошат, что достойно внимания. Когда я обнаруживаю в себе способность говорить просто, пожалуй, я себе даже нравлюсь. Начинаешь усложнять, как только начинаешь чувствовать себя неуверенно, неуверенность можно объяснить сомнениями, сомнение влечет за собой нерешительность, И тогда я крайне себе не нравлюсь. Нерешительность и неприязнь к ней, наконец, достигают такой крайности, что я решительно делаю безумные шаги. Остаётся лишь признать, что никто в этом не виноват, кроме тебя самого.
Боль не может остаться неотомщенной. Мой герой догадывается об этом и не спешит, хотя боится уже другого: не за боль он будет мстить, а за то, что эту боль у него отняли, ответив взаимностью.
Смирись же, идиот!
Смирись же, бедный мальчик ...
Смирись, ты ведь не глуп...
Но с чем смириться?!
И вот еще одна новость: для смирения, оказывается, необходимы… ум и мужество!
О чём мне просить Господа? И как? Я не умею. Я никому ничем не обязан - это единственное, чем я могу ответить на вздорные вопросы и упреки так называемых моих друзей.
И почему я должен просить о каком-то снисхождении?
Мне слишком тяжело даётся ирония. Слишком часто хочется сказать: я устал, я больше так не могу, у меня нет сил, помоги мне понять, что мучает меня...
Возможно, интуиция подсказывает, что эти слова не являются ложью, пока я не произнес их вслух.
Доведи откровения до конца, отвергнув образ, иронию, тайну, чтобы понять, насколько ты лжив. Не говори ни слова, надеясь укрыться ото лжи в молчании, чтобы понять, что ложь - твоё существо, твоя сущность. Покончи, наконец, с собой, чтобы окончательно убедиться в верности своих догадок. И тогда я скажу тебе на это:
- Ложь - это и есть твоя правда, та правда, которую мы искали и о которой следует говорить. И все же за желанием обольстить Музу не забывай о Жизни. И все же ни одному иронику никогда не хватало иронии по отношению к самому себе. И это - трагедия не только немецких романтиков. Хотя, о чем я говорю? Какая же это трагедия? - Счастье! Пусть абсолютная самоирония остаётся привилегией Господа Бога - лучшего мастера самоиронии не найти.
Но только без пошлостей. Ты говоришь, не хватило самоиронии. Я думаю, не всем. Только тем, кто не покончил с собой или не сошёл с ума, не доведя тем самым самоиронию до полного и окончательного триумфа над самой иронией, над собой, жизнью, разумом, абсурдом, даже смертью. И тем, кто не дождался естественной смерти, тем самым, отказав себе в удовольствии вволю поиронизировать над первыми по поводу отсутствия у них самоиронии. Бесконечно отрицательная ирония как привилегия Бога, предполагает небытие как таковое, в котором нет места ни человеку, ни богу. Вот Бог и молчит...
Кроме всего прочего, моё чувство питало желание проникнуть в тайну твоей иронии. В самой иронии, холодной и обольстительной, мягкой и сочувственной, соблазняющей, чтобы ускользнуть, я обнаруживал некий символ женственности. Ты так просто и ненавязчиво давала мне понять, что я - идиот, что, боюсь, скоро я перестану в этом сомневаться...
Впрочем, не надо. Я знаю и о том, что за этой иронией нет ничего особенного, разве что незнание того, что ты хочешь, и знание того, что я мало чем могу помочь тебе. Но лишь это и дарует мне некую надежду, ибо сам не знаю, что хочу, ибо мне мало тебя, когда в тебе обнаруживаю вселенную, ибо мне мало и того мира, в котором витает мой дух, когда тебя нет рядом, когда я просто не могу прикоснуться к тебе и убедиться, что передо мною не призрак, а живая женщина. Я никогда не забывал о завтрашнем дне:
мир вдруг сморщится свернётся -
плюнет подло отвернётся
округлится в задик
покачнись и падай
ну же милый
будь смелей
дразнит дырочной
в петле
вот тебе калачик
полезай же мальчик
Философия - лишь один из великих компромиссов. Итак, назову свою философию - философией компромисса. Хотя, мир чертовски непоследователен. Консерваторы обвиняют в заигрывании с крайностями, радикалы клеймят непоследовательность, озабоченные социальной проблематикой, не без оснований ставят в упрёк излишние психологизмы, эстетам не по душе озабоченность социальной проблематикой. Я бы согласился со всеми, если бы целью моей было - угодить кому-либо из них.
Искал ли я понимания? Честно говоря, я не знаю, что с ним делать. Вероятно, я хотел написать о себе? Конечно, так ведь уже зная, что выскочил за рамки своей субъективности. О чувстве? Без сомнения, если в нем был намек на мысль.
Писал ли я философское эссе или трактат? Видит бог, не знаю. Признаюсь, я всегда подозревал, что для литературы слабо, и взывал к философии. В свою очередь, я остаюсь дилетантом в философии и поэтому обращаюсь к образу. Хотя не буду настаивать на своей невинности - всегда терпеть не мог самодовольство критиков, пытающихся разграничить философию и литературу, искусство и жизнь, посвящая себя охране вымышленных ими границ.
Я хотел рассказать тебе о своей вере, но ведь я совсем не знаю тебя. Мой голос неподвластен мне. Как бы ни берёг я своё чувство, оно остаётся таким же ранимым. Я ищу помощи у текста. Он становится незаменимым посредником в общении с тобой, он остается и стражем, который не позволит обыденности переступить грань допустимого и оскорбить тайну.
Он изрядно поизносился, поистерся, выветрился весь лоск, исчез живой блеск в глазах, обшарпанный рог был подвязан грязной марлей, он выглядел даже несчастным. Меня это почему-то не удивило, он, не скрывая тяжелой одышки, проковылял к окну, уселся на подоконник, нога на ногу, покопался в пепельнице, отыскал окурок поприличней, и, закатив глаза, глубоко затянулся...
- Я, конечно, могу помочь тебе, - поднял глаза и пристально посмотрел на меня. - В нагрузку к бессмертию дарую тебе гемофилию. ...
Я вздрогнул. Точно холодом потянуло. Я взглянул на руку, порезанную несколько минут назад - нет, кровотечения не было.
- Артист, ты что, испугался? - И вдруг в глазах его что-то мелькнуло - это была мольба. Мне скучно...
Он превратился в изрядного алкоголика. А вы думаете, я когда-нибудь идеализировал свой метод. Я сажусь за машинку, а он подсаживается к сердцу, прокалывает его, затыкает дырку пальцем и начинает терпеливо ждать. Я не выдерживаю, и на бумаге появляется первая строка - он припадает ртом к сердцу и начинает выцеживать кровь. Приходится время от времени давать ему взятки, чтобы не переусердствовал. Он, раздобренный таким вниманием, начинает пьяно прищуриваться и улыбаться: то-то же... Не принимайте серьезно написанное Ницше, я вам замечу, что самым последовательным его учеником действительно был фюрер - он писал только кровью и написанное им никогда никто скучным не назовет.
За окном повисла луна: Я убью тебя!
Я дрожал и не мог отвести от нее глаз. Холодно и страшно. Я буду умирать один.
Но набежал ветер, и в шелесте листвы я услышал голос друга: Я не оставлю тебя.
Итак, в ночь полнолуния, берег озера, покойная гладь воды, мать-рыба. Женою твоей была - смерть! Дочь луны, смотри, в её черные волосы луна вплела серебряные нити, ты так долго не мог понять, откуда у этой юной девушки седая прядь. Нет-нет, я всё знал, я всю жизнь ждал этого часа. В эту ночь полнолуния я - у того самого озера. И теперь живу, точно вспоминаю свою жизнь, сидя на берегу таинственного озера. Во мне нет страха. Во мне нет досады, что я что-то не успел. Все сошлось.
- Луна беременна тобой. Тобой сегодня она разродится. Сегодня ты родишься, чтобы умереть. Тебя ждет Мать-рыба. Тебя ждет чрево, тебя породившее...
Когда же все это случилось? Когда я понял, что больше не могу ни видеть, ни слышать тебя... Когда я понял, что всё - ложь, и я - ложь. Удивительно, что они часто видят какую-то тайну, путая ее со своей, какую-то боль, путая ее со своей, как я ни старался им внушить, что боль эта ничья, и подобрал её я на дороге, изрядно затоптанную и оплёванную, а теперь, сам не знаю почему, храню её у сердца - может, потому, что нет у меня больше ничего - и брожу средь городских склепов и спрашиваю прохожих: вы не теряли этой боли. Нет, - отвечают мне, с недоумением заглядывая в глаза. И только когда прохожий отходит, я вижу, что обращался к тени. Вот и до сих пор я бестолково и обречённо странствую себе и ищу человека, который мог потерять эту боль...
Когда я понял, что понимать ничего не нужно, что я безразличен к твоему чувству, равнодушен к мысли, что презираемый мною человек мнет и распинает твоё тело ..........................
/ Можно ли смыть с тела следы этих рук и губ? А с души?/
Когда я понял, что ты не нуждаешься в моём понимании.
Когда я понял, что мы говорим на разных языках.
Когда я понял: чтобы придать жизни вкус, нужно ее подперчить.
Когда я понял, что мне никто не сможет помочь...
Но не слишком ли много я понимаю? Похмелье скоро пройдёт. Так себе, а, пожалуй, и полный вздор... Я найду себе оправдание. Кроме всего прочего, я понимаю, что я ничего не понимаю...
Всё это звучит грустно, как только затихает смех. Все это звучит, как прощание. Мне кажется, сегодня я расстаюсь с одним из самых любимых своих образов. Расстаюсь навсегда... Но может быть, нет? Признаюсь тебе по секрету: мне смертельно скучно, точно всё это происходит 200 лет назад".