В Азию! Дорожная пыль. (3/5)
Граф Валериан Вега. В Азию! Дорожная пыль. - СПб.: тип. кн. В. П. Мещерского, 1900.
Отдельные оттиски из газеты-журнала «Гражданина» за 1900 г.
(Граф Валериан Вега = Гейман Вера Осиповна, автор « Лиловых сказок»)
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Глава VII
- Ну что вы спите как сурок? Вставайте. Погода чудесная. Сейчас утес Стеньки Разина будет.
Предо мной стоит мой мучитель Сыр. Его лицо красно, как клюква, он сильно загорел. Усы закручены в стрелку. Подбородок старательно выбрит и отливает небесной лазурью. Он шлепает губами точно двумя толстыми резинками и усиленно старается доказать мне, что пора вставать. Я открываю глаза. Я смотрю на Сыра долгим пронизывающим взглядом. Я не желаю вставать. Я желаю лежать на мягкой койке и смотреть, как в окне, мимо меня, бежит Волга.
Но Сыр неумолим. Истощив весь запас красноречия, он уходит в ванную и вскоре возвращается с огромным кувшином воды. Он потрясает кувшином как гетманской булавой. Он великолепен. Его угрозы действуют на меня, я встаю и мы вместе идем будить Снигиря. Снигирь довольно быстро поддается нашим дружным усилиям. Но Восточные Языки разлеглись в самой невозможной позе и глухи и немы ко всем нашим воззваниям. В конце концов, конечно, мы торжествуем. Восточные Языки покорены, и мы все вместе выходим смотреть на утес Стеньки Разина и… ничего не видим: никакого утеса, самый обыкновенный нагорный берег.
- Где же утес? - спрашиваю я недовольным тоном у Сыра.
- А мы его давным-давно проехали, - с самым невинным видом говорит Сыр. - Вольно же вам было так долго спать, господа! А посмотрите-ка, Х. уже ухаживает, а?
Действительно, X., окончив свой обычный моцион, приклеился к окошку каюты второго класса; из окошка выглядывает прехорошенькая русая головка, а около него стоят две девочки подростки. Они прехорошенькие и обещают со временем стать красивыми барышнями. Это три институтки, едущие к себе домой.
Мы подходим к институткам. Они делают нам реверанс и опускают глаза, одним словом, проделывают с ужасающей серьезностью все те глупости, которым их научили классные дамы. Завязывается разговор, из которого выясняется, что кадеты уже ухаживают за институтками и что на палубе нашего парохода разыгрывается уже давным-давно, еще от самой Самары, целый роман.
Маленькая девочка завязывает роман с маленьким мальчиком. Они пока еще друзья и товарищи. Но маленькая девочка вырастает, и взрослая девушка уже выпускает маленькие коготки. Девушка превращается в прелестную и блещущую красотой и молодостью женщину - берегитесь ее страшных, беспощадных когтей!
И все-таки, несмотря на когти, которые так больно царапаются, мы любим эти милые создания. Если в словах мужчины проглядывает иной раз легкая насмешка над женщиной, то она легка и неуловима, как пар. Но до сих пор еще никто не сказал, что такое женщина.
Один мой хороший знакомый был большой колдун. Однажды он вызвал великих мужей и спросил их: что такое женщина и какое назначение женщин на земле? Фенелон ответил, что задача женщины воспитание детей и ведение хозяйства; а Ликург добавил, что у них есть еще более важная задача, а именно - деторождение. Гете нашел, что женщина прежде всего мать; но Гюго не согласился с ним и возразил, что любовь к женщине имеет для нас великое значение: она, пропитывая сердце, предохраняет его от порчи - точь-в-точь как соль, пропитывая мясо, сохраняет его на многие годы. Мишле, вмешавшись в разговор, с большим одушевлением сказал, что назначение женщины любить и быть любимой; она светило любви и домашнего очага; она - колыбель и алтарь будущего. Сократ и Аристотель с трогательным единодушием доложили, что женщина - источник всякого зла и ошибка природы; но их сейчас же поправил Мильтон, сказав, что если это недостаток природы, то во всяком случае недостаток прекрасный. Диоген решительно отказался пустить в свою бочку женщину. С ним вполне согласился Гиппократ, сказав, что сколько звезд на небе, столько обманов в сердце женщины. Но Монтескье сейчас же начал противоречить: женщина - ребенок, но премилый ребенок, сказал он. Тем более, что она художественное произведение, - добавил Лессинг. И предмет забавы, - скрепил Жан-Жак Руссо.
Но когда Вовенар сказал, что любящая женщина или раба, или деспот, а Абдул-Меджид - что она - яд, которым приятно отравиться, вдруг появилась бледная тень Белинского. Она растолкала все призраки и, очистив себе таким образом ход к самому столику, за которым сидел мой знакомый, сказала: «Не слушай этого вздора; тени великих людей наговорили столько глупостей, что уши вянут и становится тошно: видно, до сих пор они не забыли женщин, которых имели на земле. Я не говорю про Ликурга, Фенелона и Гете, они пропитаны академизмом. А вот другим - совсем стыдно, потому что женщина - ангел-хранитель мужчины на всех ступенях его жизни. Она представительница красоты и грации, жрица любви и самоотвержения, она - утешительница в бедствиях и горестях жизни, радость и гордость мужчины!»
Прав ли Белинский? Не решаюсь ответить на этот вопрос. Я знаю только, что женщины хитры. А их невинность и наивность - миф.
После завтрака мы снова выходим на палубу. Сыр садится на скамейку. Он хлопает меня по плечу и говорит: «А ну-ка, что это за коса виднеется там, а?»
Он испытующе смотрит на меня. Но я молчу. Я не знаю. Я не лоцман и не капитан волжского парохода. Я вовсе не обязан знать все волжские косы.
Сыр очень доволен моим молчанием. Он берет меня за пуговицу и, приняв важный вид, начинает превосходно декламировать прелестную балладу Коринфского:Справа - выступ зеленой горы,
Слева - отмель желтеет косою;
Посредине - синеет река,
В оба берега плещет волною.
И один к одному берега -
Все тесной да тесней с каждым летом…
Бродит Волгою, в народе, рассказ, -
Ходит вещее слово, слово об этом.
Молвит сказ:
1
…В стародавние дни,
В позабытые дедами годы
Волга-матушка глубже была,
Вдвое шире синели здесь воды.
2
На нагорном крутом берегу
Темен бор поднимался до неба;
В нем, от устья Оки до Суры,
Ни души не нашлося нигде бы…
3
А на той, луговой стороне -
На широком зеленом приволье -
Кочевала орда: было там
Некрещеному люду приволье!
4
Завезли в ту орду как-то раз
Полонянку из Руси родимой.
Приглянулася хану краса, -
Взял в шатер свой рабыней любимой.
5
Да, собака, ей нелюб он был…
Как орда залегла на стоянки
По заволжским лугам, не нашел
Ворог-лют молодой полонянки.
6
Черной тучки чернее сидит
В опустелом шатре полотняном; -
Гневен нехристь; опала его
Громом-гром разразилась над станом…
7
Не нашли и гонцы, не нашли, -
А уж как, а уж где ни искали!
«Обернулась птицей, на Русь
Улетела!..» - владыке сказали…
8
Хан не верит. Грозен ханский гнев.
Только гнев-от не всем этот страшен,
Хоть тряслось от него на Руси
Много стен глинобитных и башен.
9
Упорхнула из клетки, ушла,
Хоть не птицей, краса улетела,
Да уж больше поганой руке
Не ласкать белоснежного тела!
10
Да уж больше-то волчьим глазам
Не смотреть белой лебеди в очи,
Что синее, чем неба лазурь,
Глубже Волги, темней полуночи…
11
Нет, не будет насильник лихой
Расплетать косу русую эту!
Ускользнула краса ввечеру,
Не хватились до белого свету…
12
Шла лугами, оврагами шла,
Шла болотом - в воде по колена…
Ночь ее прикрывала собой,
Звезды путь ей казали из плена…
13
Зорька к Волге ее привела,
Ноги - в кровь, ноет белое тело;
Растрепалась коса, сон долит:
На лужайку беглянка присела…
14
Притаилась в высокой траве
(А трава-то ей по пояс всюду!)
Поднялася краса, отдохнув;
Ждет и молит спасения - чуда…
15
Хоть бы кто-нибудь с той стороны
На ладье к ней подплыл ненароком.
Ждет и молит и плачет она,
Вдаль впиваясь тоскующим оком.
16
Никого… Вдруг, всмотрелась - глядит,
И себе не поверила сразу:
За рекою стоит человек
И с нее не спускает он глазу.
17
Как могла распознать в нем того,
С кем неволя ее разлучила,
С кем лишь за день до плена она
Вкруг налоя во храме ходила!
18
Разглядела… «Желанный! Иду!..»
И - стремглав прямо в Волгу с откосу…
Волны обняли жарко ее,
Ветер треплет ей косыньку-косу.
19
Сил не стало ей плыть, а назад
Возвращаться - и этого хуже…
«Сокол ясный, тону! Помоги!..» -
Криком кличет любимого мужа.
20
И, в последний раз очи открыв,
Увидала, что вместе с горою
К ней навстречу идет он, спешит;
И ее захлестнуло волною…
21
Скоро свиделась с милым она,
В тот же час, да не там, где молила,
Спать его каленая стрела
В чистом поле давно уложила!
22
Утонула… Песок затянул…
Только сладить не мог он с косою:
Стала кверху всплывать - поднимать
И его из воды над собою…
23
С каждым летом коса - все длинней;
Что ни год - Волга мельче здесь, уже;
Все теснее, тесней берега, -
И никто не поймет - почему же…
24
Только старый таинственный сказ,
Словно странник с клюкою, в народе
Ходит-бродит, пророча порой,
Что в грядущем незнаемом годе
25
Перекинется отмель - коса
Прямо к выступу, встретится с кручей
И обнимется с нею навек:
Вспять бежать с тех пор Волге могучей!..
Словно сдавлена Волга-река,
В оба берега бьется волною,
Справа - выступ лесистой горы,
Слева - стелется отмель косою…
И невольно, при взгляде на них,
Вспоминаешь судьбу полонянки,
Убежавшей к милому на Русь
Из-за Волги с ордынской стоянки…
Начинает накрапывать дождь. Мы прячемся в каюту Сыра. Приходят Снигирь, Восточные Языки и Морской Кот. После долгих совещаний расставляется ломберный столик и мы садимся за рамс.
Рамс - это один из видов перекладывания чужих денег в свой собственный карман, или наоборот. Это одна из разновидностей карточной игры. Главное удовольствие заключается в том, что люди глотают пыль от мела и копоть свечей. Скучное и бесцельное времяпрепровождение! Но что делать, когда дождь льет как из ведра, когда река слилась с небом в какую-то общую белесоватую и скучную пелену, и нет прелестной принцессы Фантазии, которая одна могла бы рассеять тоскливую скуку дождливого дня?
Выхожу на палубу. У самой двери ко мне подходит прелестная незнакомка, наша спутница до Астрахани. В ее руках чудный букет роз. Она протягивает его мне и прежде, чем я успеваю поздороваться, говорит:
- Вот вам цветы. Не подумайте чего-нибудь дурного: я просто хочу благословить вас на дальний путь. Возьмите цветы и будьте уверены в том, что вас ожидает счастье.
Я смущен. Я кланяюсь, щелкаю шпорами и пытаюсь выразить свою благодарность. Но вместо благодарности выходит какое то несвязное мычанье, потому что я еще не совсем проснулся. А незнакомка, насладившись моим смущеньем, исчезает как пар.
Глава VIII
Крупный южный дождь серебряной сеткой закрыл Астрахань. Яркие молнии внезапно вспыхивают то там, то здесь, они бороздят темное небо по всем направлениям, разрывают косматые тучи и синим огнем гаснут в Волге. Но она и внимания не обращает на грозу. Гроза бушует и злится; гулкие раскаты грома ходят и перекатываются по всему небу, ветер жалобно воет, свистит среди снастей и мачт; а Волга, такая же спокойная, как и была, чуть-чуть покачивает залитый светом пароход. Иногда волна побольше ударится о борт и белой пеной рассыплется у кормы. А ветер все сильнее и сильнее воет и свистит на вантах и все ярче и ярче вспыхивают быстрые молнии…
Я один сижу в каюте. Матовое ровное и спокойное сияние электрической лампочки мирно освещает мой стол. Предо мной стоит роскошный букет роз; розы разбросаны повсюду, по всей каюте, на диванах, на окнах, даже на полу. Эти розы - подарок совершенно незнакомой мне дамы, нашей случайной попутчицы до Астрахани. Что хотела она сказать этими розами? Не высказанное ли внезапное чувство, пожелание ли дальнейшего счастливого пути, врожденное ли изящество женской души? Не знаю… Но чудные розы льют мне свое тонкое благоухание, их аромат наполняет всю каюту.
Здесь светло, хорошо и уютно. А на палубе воет и злится непогода и черная хмурая ночь глядит в окошко.
Невесело у меня на душе. Что ждет меня за порогом Европы, за Хвалынским морем? Та ли непроглядная темень и ночь, что была до сих пор, или свет, жизнь и работа? Азия, старая, седая, мудрая Азия, колыбель человечества, страна ислама, чудес и тысячи одной ночи, страна солнца и роз, страна пустынь и песков, странное смешение удивительных контрастов, где жизнь и смерть переплетаются прихотливыми узорами на канве восточной мудрости и хладнокровия!..
А где ты теперь, блестящий, холодный и расчетливый Петербург? Дальше, дальше от этого расфранченного и подмалеванного города, с подкрашенными губами и анемичным лицом, с циничной усмешкой, прикрытой светским изяществом и утонченной любезностью модных эстетов! Там человеческое сердце и ум не имеют никакой ценности; там бессмысленно и близоруко поклоняются золотому тельцу; там сладко спят непробудным сном в обманчивых миражах золотой пыли для того, чтобы проснуться на пороге смерти с отчаянием в душе и мертвящей пустотой в сердце.
Это большое, глубокое и обманчивое болото: оно манит к себе изумрудной зеленью травы. А под зеленой травой - бездонная, грязная и холодная трясина, медленная и безжалостная смерть…
Глава IX
- Эге, батенька мой, да и здоровы же вы спать! Вставайте, уже половина пятого, а в пять выезжаем, пароход уже пришел.
Открываю глаза и сейчас же их снова закрываю. Удалось увидеть, что Генеральный Штаб мирно спит на диване: его рот открыт, усы распушились в разные стороны, руки вцепились в простыню. Он имеет вид человека, которого буря хочет унести с собою на небо. Человек крепко ухватился за землю. Он не хочет лететь на небо. Он не знает, что его там ожидает. Он знает, что Энох и Илья были взяты живыми туда, но, насколько ему известно, они оттуда не возвращались.
Я закрываю глаза и никак не могу понять, кто же меня будил: я только что собираюсь сделать умозаключение по этому поводу. Я уже выработал основное положение. Я уже готов разработать и следствия. Но тот же самый голос еще настойчивее говорит мне:
- Ах, какой соня! Да вставайте же, уж мы все давным-давно готовы.
Снова открываю глаза, но уже на этот раз как следует. Предо мной стоят Восточные Языки: в одной руке стакан с чаем, а в другой вкуснейший крендель.
- Ну что же вы, одевайтесь же скорее. Ведь стыдно, в самом деле, так долго валяться.
- А?.. Что?.. Я сейчас.
Я весь горю желанием немедленно встать и одеться.
Я сажусь на постеле, напрягая все усилия, чтобы преодолеть гипнотизирующую силу подушки. Я тянусь к стулу, на котором сложено мое белье. Но это - верх неосторожности с моей стороны: начинают действовать законы тяготения, которые увеличивают в значительной мере силу притяжения подушки. Я забыл, что притяжение обратно пропорционально квадрату расстояния (кажется, что это так) и гибну жертвой своей ошибки: голова приклеивается к подушке, - я засыпаю.
Что может быть лучше сна? Бедняк, голодавший весь день и не знавший, где преклонить свою голову, засыпает на дерновой скамье общественного сада. Во сне приходит к нему совершенно незнакомый человек. Он очень любезно предлагает деньги, прекрасный дворец, великолепных лошадей и множество других мелочей, необходимых для полноты человеческого счастья на земле. Он кормит его вкуснейшим обедом, за которым преобладают именно те блюда, которые любит бедняк. После обеда он предлагает прогуляться по зеленым лужайкам тенистого сада; там прохладно и хорошо, там дышится так легко, там так славно журчит вода в кристальном прозрачном ручейке…
Бедняк ничего не имеет против такой прогулки, он уже берет шляпу и трость, но тут его будит суровый сторож, говоря, что нельзя спать в общественных местах.
Влюбленный, долго и тщетно добивающийся взаимности, с отчаянием бросается на постель, уткнув голову в подушки. Он ворочается с боку на бок на своем жестком ложе. Черные и мрачные мысли осаждают его бедную голову. Он тщетно призывает забвение и покой своей усталой душе. И вот, когда первые лучи солнца золотят окрестные колокольни и кресты церквей, благодетельный сон тихо слетает к его изголовью. Чудные белые руки нежно обвивают его шею, жгучие очи томно и страстно глядят ему в глаза. Он чувствует «ее» влажное и горячее дыхание, он слышит благовоние любимых духов и ощущает теплоту дивного и стройного женского тела. Он полон страсти; и она, эта непокорная, капризная и своевольная красавица, готова подарить ему теперь чудные таинственные минуты знойной и жгучей любви.
Тихо-тихо, чуть слышно шепчут любимые алые губки: «Я… здесь, я - твоя, скорее возьми меня, меня всю, с моими желаниями, мыслью и душой?!» Их губы сливаются в долгом-долгом поцелуе, долгом, как вечность, и крепком, как смерть… И вдруг ослепительно-яркий свет заставляет его открыть глаза: в окошке не была спущена штора и веселый солнечный луч, золотя легкие пылинки в воздухе, пробрался к самому носу спящего счастливца. И нет больше сна, улетели золотые мечты… Куда? На это не ответит самое пылкое воображение.
Маленький поручик, посаженный под арест строгим и взыскательным начальством, вдоволь нагулявшись взад и вперед по своему каземату, усталый, но спокойный - засыпает на узкой кровати. Он слышит пушечную пальбу и несмолкаемую трескотню винтовок. Над его головой с визгом разрывается на тысячи кусков смертоносная шрапнель, - белое облачко от взрыва медленно тает и расплывается в свежем весеннем воздухе. Легкие прозрачные полосы порохового дыма медленно ползут по пашням и лугам; а люди притаились за каждой кочкой, за каждым камнем, за малейшей горкой и без устали шлют друг другу увечье и смерть. Здесь каждый куст, каждое деревцо дышат смертью и разрушением. А над головой опрокинулся огромной чашей бездонный купол синего неба; в небе ходят веселые барашки и далекое солнце греет землю своей живительной бодрящей лаской…
Он скачет на белом коне туда, к заросли молодого леса, скрытого в маленькой лощине. За ним едва поспевает его блестящая свита, значительно поредевшая с начала сражения; у всех озабоченные и угрюмые лица, - сейчас главнокомандующий поведет в атаку последние оставшиеся резервы, сейчас решится участь генерального сражения, а вместе с ним и всей войны. Но его лицо спокойно и радостно: он уже чувствует победу, он видит ее в загорелых лицах своих солдат… А вот и резервы: масса штыков блестит на солнце и реют знамена в тихом воздухе. Он останавливает своего коня, конь грызет удила, сторожит ушами, свирепо косится строгим глазом на своего седока… «Братцы, осени себя крестным знамением!» Как один человек толпа снимает шапки, как один человек крестное знамение творит у себя на груди. «За матушку Россию, за Царя-батюшку, ну, с Богом, вперед!» Дрогнули штыки, улыбкой озарились истомленные загорелые лица, и твердым скорым шагом ринулась многотысячная толпа на неприятеля. Земля дрожит, свищут пули, визжит картечь, с воем рвется в жарком воздухе шрапнель; все чаще и чаще шаг, сильнее дышит грудь, крепче обхватили руки приклад винтовки. А впереди, на белом коне, скачет главнокомандующий; прострелена у него шапка, прострелена пола сюртука, но он невредим: Бог хранит его для победы. «Ура!..» Рев, и гул, и стон вокруг: дрогнул неприятель, смешался и побежал: только мелькают в дыму и пыли белые парусинные шлемы… И вдруг тяжелый удар ошеломляет главнокомандующего; он в изумлении открывает глаза и… снова грязные стены каземата, снова узкая и жесткая постель, - бедный поручик ударился во сне головой об стенку…
Что может быть лучше милого доброго щедрого сна! Вы увидите его в полночь в большой зале, с тяжелой короной на голове и с длинной седой бородой. А рядом с ним сидит его молодая жена, красавица-царица, тихая темная ночь; а вокруг теснится пестрая свита - фантазии, видения, желания, грезы, мысли и мечты…
Кто-то дергает меня за плечо и самоуверенно и властно стаскивает меня с кровати: это Сыр пришел применять репрессивные меры к моему вставанью. Делать нечего, его не переупрямишь; потягиваюсь, зеваю, ворчу, бранюсь - но все-таки встаю.
Палуба залита ярким солнечным светом. На небе ни облачка. По Волге снуют взад и вперед маленькие и большие буксиры. А около правого борта нашего парохода, бок о бок с ним, стоит маленький чистенький хорошенький пароходик. У него на флаге написано «Уральск». А на капитанской рубке вытянулись в длинный ряд маленькие белые ведерки; на каждом из них написано по букве и все вместе они составляют то же слово «Уральск».
Генерал уже вышел на палубу. Около него стоит Сыр, Восточные Языки, Снигирь и Марья Михайловна; Морской Кот держится несколько поодаль, он еще не знаком с генералом. Капитан парохода о чем-то говорит с генералом и усиленно раскланивается; он держит в руках фотографическую карточку, которая ему подарена на память о путешествии.
Я подхожу к группе, раскланиваюсь со всеми и целую ручку у генеральши. Она держит в руках изящный и красивый букет. При взгляде на него мое сердце наполняется гордостью: этот букет мы поднесли вчера по случаю окончания нашего путешествия по Волге. Это подношение имело многознаменательный смысл: до сегодняшнего дня мы были частные путешественники; а сегодня путешествие наше делается уже официальным.
- Ну что ж, пожалуй, пора и трогаться, - говорит генерал и обводит всех нас испытующим взором. Но все молчат; у всех сонные лица, очевидно, всем очень хочется спать. И даже свежесть волжского утра не действует на тех, кто только что оторвался от теплой и мягкой подушки.
Генерал подходит к кадетам, выстроившимся на палубе, и прощается с ними, желая им дальнейшего счастливого пути и скорой встречи: они едут на Баку, кружным путем. И в ту минуту, когда полсотни свежих детских голосов звонко отчеканивают в свежем утреннем воздухе: «Счастливо оставаться, ваше высокопревосходительство», мы гуськом, один за другим, спускаемся по узкому трапу на пароход «Уральск». На капитанской рубке «Уральска» человек весь в белом, с золотом на голове, усиленно следит за генералом, ожидая, когда он в свою очередь взойдет на пароход. Наконец разговоры с кадетами кончены; генерал переходит на «Уральск», человек с золотом на голове наклоняется к трубке и что-то говорит в нее. Пароход шипит, трясется, колеса начинают хлопать по воде все быстрее и быстрее, мы плавно отваливаем и выходим на середину Волги. Волжский пароход, наш старый знакомый, долго и жалобно свистит, прощаясь с нами. На рубке кто-то машет платком. Платок делается все меньше и меньше и наконец превращается в белую сияющую точку. На горизонте рельефно выделяется историческая колокольня Астраханского собора, с которой был сброшен одной из шаек Пугачева старый и непокорный епископ. Но и колокольня делается все меньше и меньше, и скрывается, и тает в синеющей дали.
Мы идем одним из бесчисленных рукавов волжской дельты. Порой показывается встречный пароход. Тогда наш «Уральск» начинает свистеть и вахтенный матрос показывает с левого борта белый флаг. Справа и слева - унылые и однообразные желтые пески и иногда полузатопленные деревни. Но мне так хочется спать, что я совершенно не обращаю внимания на окружающий ландшафт. Я спускаюсь в каюту, где уже давным-давно прикурнули мои друзья-приятели. Один только Ш. продолжает носиться как угорелый по пароходу: должно быть, он боится несварения желудка от сидячей жизни. Но я не боюсь ни несварения желудка, ни кондрашки, ни ожирения, ни прочих неприятных вещей, происходящих от сидячей жизни. Я валюсь на Снигиря и засыпаю как убитый.
Через три часа, освеженный и подкрепленный сном, я выхожу на палубу. Она пустынна. Не видно ни матросов, ни пассажиров. Один только капитан уныло шагает по мостику, да рулевой, пристально глядя прямо перед собой, без устали вертит тяжелое колесо.
Иду в машинное отделение. Машина злится, ворчит, тяжелые цилиндры с злобой выталкивают из себя стальные шатуны; с быстротою молнии вертится ось и широкие лопасти колеса быстро шлепают по воде, двигая тяжелый пароход.
Человек превращает воду в пар. Он приковывает его тяжелыми стальными цепями к утлому суденышку, и могучий пар, покорный воле человека, как верный раб мчит суденышко туда, куда направляет его человеческий разум. Человек превращает воду в пар и приковывает его крепкими цепями к крепкой стальной коробке, и могучий, но покорный пар толкает коробку вперед по гладким рельсам и тащит за собою длинную вереницу тяжелых вагонов. Человек превращает воду в пар, он заковывает его в тяжелые цепи и пар заменяет ему тысячи рабочих рук.
Но человечеству мало этого. Оно уже не хочет довольствоваться паром. Оно поймало на небе молнию, поместило ее на землю и заключило в фонари на улицах, заставляя освещать булыжные мостовые и гранитные тротуары. Оно заставляет молнию быть скорым и точным почтальоном, направляя ее свободный полет по узкой проволоке. А теперь оно еще больше взяло ее в руки: уже и без проволоки покорная молния разносит быстрые вести по всему миру.
Но и на этом не остановится ненасытное человечество. Оно понатужится и оседлает силу воображения так же, как оседлало электричество и пар. Но куда денутся тогда свободные человеческие руки, и если теперь машины вызвали на свет Божий страшный рабочий вопрос, что будет тогда, когда пар и электричество заменит сила воображения?
Зовут завтракать. Хотя час несколько ранний, до адмиральского еще далеко, но есть хочется. Я только теперь вспоминаю, что утром не пил чая, поэтому мне хочется есть вдвойне и даже втройне. Мне кажется, я съел бы целого барана с рогами, шерстью, копытами и хвостом. И я вполне понимаю Зевеса, который был в свое время большим любителем покушать и с наслаждением съедал целые гектакомбы. Бедняга Зевес! Как тебе жилось хорошо на серебряных высях Олимпа… А теперь куда девался твой орел, гром и перуны? Все прошло, все исчезло как дым. Вместо румяного жреца тебе служит теперь какой-нибудь высохший служитель музея, смахивающий по утрам пыль с твоей статуи. А на перунах наклеен ярлык, по которому находят твое имя в старом истрепанном каталоге. Вместо веселой и изящной компании богов, тебя окружают жалкие остатки от жизни тех, кто тебе поклонялись и служили. А царственное место величественной Геры, которой иной раз и ты даже побаивался, заняла отвратительная высохшая и запыленная мумия какого-нибудь Рамзеса Миамуна, любимца богов. Вот уж поистине vanitas vanitatum et omnia vanitas, - суета сует и всяческая суета!
Спускаюсь в каюту. Это небольшая четырехугольная комната. В ней едва помещается большой обеденный стол, сплошь уставленный всевозможными яствами, закусками и винами. За столом сидит генерал, рядом с ним морской офицер, который должен сдать нас в целости и исправности на морской пароход «Экватор». Остальная публика разместилась дальше, направо и налево от генерала. Несмотря на полнейшее отсутствие качки, Варвару Федоровну уже укачало, она заперлась в своей каюте и никуда не показывается.
Сажусь за самое маленькое место стола и погружаюсь в операцию извлечения омаров из стоящей предо мною жестянки. На другом конце стола слышен оживленный разговор между генералом и моряком: дело идет о каких-то теплых вещах, которые жарились на пароходе моряка в Индийском океане в то время, как генерал мерз от стужи на Амуре. Но я не могу уловить смысла разговора, ибо слишком сильно занят судьбой омаров.
После завтрака мы все выходим на палубу. Оказывается, что мы уже на 12-футовой глубине. Открытое море расстилается перед нами: оно гладко, как зеркало, и сине, как вороненая сталь. С правой стороны вырисовывается целый лес мачт: то Астраханский рейд.
Немного поодаль стоит большой и красивый пароход. На его корме крупными буквами написано «Экватор». Наш пароход круто поворачивает и плавно подходит к «Экватору». К этому времени генерал и все мы выходим на капитанский мостик. «Уральск» останавливается. С борта на борт перекидывают трап. Команда «Экватора» выстраивается по бокам трапа. Генерал с Варварой Федоровной, а за ним мы все с трудом поднимаемся на «Экватор»: наш «Уральск» совершеннейший пигмей в сравнении с этим пароходом. У входа генерала встречает капитан, красивый блондин с энергичным и умным лицом; морская форма изящно облегает его худощавый и крепкий стан, в петличке болтается какой-то иностранный орден. По морскому обычаю, он снял фуражку и с обнаженной головой приветствует генерала.
Через несколько минут все вещи перенесены на «Экватор». «Уральск» пронзительно свистит и уходит обратно в Астрахань.
Публика ворчит и с недовольными лицами возится с своими чемоданами. Я же в отличном расположении духа и от души потешаюсь над Сыром и Морским Котом, не знающими, что им делать: их каюта узка, а они оба обладают довольно внушительными животами. Но мое веселое расположение духа улетучивается, когда по справкам оказывается, что Генеральный Штаб и Восточные Языки страдают морскою болезнью. Койка Генерального Штаба помещается надо мною. А Восточные Языки поместились рядом с моей головой. Таким образом, взрывы морской болезни моих соседей, несомненно, будут каждый раз меня беспокоить. Я не желаю изображать собой плевательную чашку. Я не нахожу себя подходящим для такой роли. Но я вспоминаю, что у меня есть непромокаемый плащ, которым я могу закрыться от моих дождливых соседей. И веселое расположение духа снова возвращается ко мне, и снова я чувствую себя прекрасно на этом длинном и неуклюжем пароходе.
Иду на нос. Взбираюсь по крутой лестнице к паровой лебедке, которая давно уже работает, быстро наматывая длинную якорную цепь. Вот показывается из воды, вся в водорослях и ракушках, голова толстого и тяжелого якоря. Затем вылезают его неуклюжие лапы. Еще два-три поворота, и якорь останавливается в своем гнезде на носу парохода. «Экватор» свистит. Капитан на мостике делает последнее распоряжение. И стальной великан сначала медленно, потом все быстрее и быстрее двигается вперед, рассекая своим острим носом синевато-зеленые воды Хвалынского моря. Свежий морской ветер дует мне прямо в лицо. Пароход дрожит и слегка поскрипывает от быстрой и напряженной работы двух винтов. Вода бурлит и шумит вокруг носа корабля. Из трубы густыми клубами идет черный дым. А за пароходом тянется длинной белой лентой серебряная пена и теряется вдали: так и не видно, где она кончается.
Я стою целый час на носу, любуясь картиной и наслаждаясь свежим морским воздухом. Я простоял бы еще дольше, но ко мне подходит Морской Кот. Он зовет меня в кают-компанию. Он говорит, что туда пришел капитан и что он очень интересно рассказывает. Я слушаюсь Кота и спускаюсь вниз. Каждый шаг звонко отдается по обшитой железом палубе. По дороге мы проходим мимо зияющего своим черным отверстием люка, ведущего в трюм. Около него копошится с дюжину матросов: они спускают в люк наши чемоданы и еще бесконечную массу каких-то продолговатых желтых ящиков…
Вот и кают-компания. За длинным столом, развалясь на мягких бархатных диванах, валяются Восточные Языки, Снигирь и Сыр, а в углу сидит капитан. Он в кителе; усиленно размахивая правой рукой, он с жаром рассказывает о Каспийском море. Его речь льется скорой, живой струей. Он торопится и иногда глотает слова, точно боясь, что ему не дадут окончить свою мысль…
- Нет, это не то! Это совсем не то. Помилуйте, Каспий мелеет с каждым днем, а карт точных и правильных все еще нет. Никаких измерений, никаких наблюдений! Одному только Богу известно, почему здесь сравнительно мало аварий бывает… Да и вообще мало обращают внимание на море; а уж про берега я и не говорю. Не угодно ли, всему свету известно, что в Кара-Бугазе существуют огромные залежи глауберовой соли; а ведь никто и пальцем не пошевельнет, чтобы их разработать!
Электрические лампочки в кают-компании внезапно зажигаются. Капитан вскакивает как ужаленный.
- Я тут с вами заболтался, а уже шесть часов. То-то мне так есть хочется! Пойду звать генерала к обеду… Пожалуйте, господа, милости просим наверх, там под тентом накрыто…
Мы гурьбой идем на верхнюю палубу. Там нас приветливо ожидает стол, накрытый белоснежной скатертью. Бутылки и бутылочки всевозможных видов и конструкций разместились на столе живописными группами, ожидая той минуты, когда их откупорит чья-нибудь жадная рука. Груда закусок в всевозможных жестянках с разноцветными ярлыками жаждет вилки, или ложки, или ножа. Янтарный балык ласково глядит прямо мне в рот; банка с икрою любовно прижалась к страсбургскому паштету. Легкомысленная коробка сардинок необдуманно отворачивается от ядовито улыбающейся селедки. И старый сыр с умилением точит слезу при виде Голландского Сыра, подходящего к нему с острым ножом в руке.
Показывается генерал. Он идет вместе с капитаном и садится за стол. Обед проходит в оживленных разговорах и затягивается до девяти часов вечера. А после обеда, усталые, сытые и довольные, мы расходимся по своим каютам и крепким спокойным сном заканчиваем первый день морского путешествия.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Отдельные оттиски из газеты-журнала «Гражданина» за 1900 г.
(Граф Валериан Вега = Гейман Вера Осиповна, автор « Лиловых сказок»)
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Глава VII
- Ну что вы спите как сурок? Вставайте. Погода чудесная. Сейчас утес Стеньки Разина будет.
Предо мной стоит мой мучитель Сыр. Его лицо красно, как клюква, он сильно загорел. Усы закручены в стрелку. Подбородок старательно выбрит и отливает небесной лазурью. Он шлепает губами точно двумя толстыми резинками и усиленно старается доказать мне, что пора вставать. Я открываю глаза. Я смотрю на Сыра долгим пронизывающим взглядом. Я не желаю вставать. Я желаю лежать на мягкой койке и смотреть, как в окне, мимо меня, бежит Волга.
Но Сыр неумолим. Истощив весь запас красноречия, он уходит в ванную и вскоре возвращается с огромным кувшином воды. Он потрясает кувшином как гетманской булавой. Он великолепен. Его угрозы действуют на меня, я встаю и мы вместе идем будить Снигиря. Снигирь довольно быстро поддается нашим дружным усилиям. Но Восточные Языки разлеглись в самой невозможной позе и глухи и немы ко всем нашим воззваниям. В конце концов, конечно, мы торжествуем. Восточные Языки покорены, и мы все вместе выходим смотреть на утес Стеньки Разина и… ничего не видим: никакого утеса, самый обыкновенный нагорный берег.
- Где же утес? - спрашиваю я недовольным тоном у Сыра.
- А мы его давным-давно проехали, - с самым невинным видом говорит Сыр. - Вольно же вам было так долго спать, господа! А посмотрите-ка, Х. уже ухаживает, а?
Действительно, X., окончив свой обычный моцион, приклеился к окошку каюты второго класса; из окошка выглядывает прехорошенькая русая головка, а около него стоят две девочки подростки. Они прехорошенькие и обещают со временем стать красивыми барышнями. Это три институтки, едущие к себе домой.
Мы подходим к институткам. Они делают нам реверанс и опускают глаза, одним словом, проделывают с ужасающей серьезностью все те глупости, которым их научили классные дамы. Завязывается разговор, из которого выясняется, что кадеты уже ухаживают за институтками и что на палубе нашего парохода разыгрывается уже давным-давно, еще от самой Самары, целый роман.
Маленькая девочка завязывает роман с маленьким мальчиком. Они пока еще друзья и товарищи. Но маленькая девочка вырастает, и взрослая девушка уже выпускает маленькие коготки. Девушка превращается в прелестную и блещущую красотой и молодостью женщину - берегитесь ее страшных, беспощадных когтей!
И все-таки, несмотря на когти, которые так больно царапаются, мы любим эти милые создания. Если в словах мужчины проглядывает иной раз легкая насмешка над женщиной, то она легка и неуловима, как пар. Но до сих пор еще никто не сказал, что такое женщина.
Один мой хороший знакомый был большой колдун. Однажды он вызвал великих мужей и спросил их: что такое женщина и какое назначение женщин на земле? Фенелон ответил, что задача женщины воспитание детей и ведение хозяйства; а Ликург добавил, что у них есть еще более важная задача, а именно - деторождение. Гете нашел, что женщина прежде всего мать; но Гюго не согласился с ним и возразил, что любовь к женщине имеет для нас великое значение: она, пропитывая сердце, предохраняет его от порчи - точь-в-точь как соль, пропитывая мясо, сохраняет его на многие годы. Мишле, вмешавшись в разговор, с большим одушевлением сказал, что назначение женщины любить и быть любимой; она светило любви и домашнего очага; она - колыбель и алтарь будущего. Сократ и Аристотель с трогательным единодушием доложили, что женщина - источник всякого зла и ошибка природы; но их сейчас же поправил Мильтон, сказав, что если это недостаток природы, то во всяком случае недостаток прекрасный. Диоген решительно отказался пустить в свою бочку женщину. С ним вполне согласился Гиппократ, сказав, что сколько звезд на небе, столько обманов в сердце женщины. Но Монтескье сейчас же начал противоречить: женщина - ребенок, но премилый ребенок, сказал он. Тем более, что она художественное произведение, - добавил Лессинг. И предмет забавы, - скрепил Жан-Жак Руссо.
Но когда Вовенар сказал, что любящая женщина или раба, или деспот, а Абдул-Меджид - что она - яд, которым приятно отравиться, вдруг появилась бледная тень Белинского. Она растолкала все призраки и, очистив себе таким образом ход к самому столику, за которым сидел мой знакомый, сказала: «Не слушай этого вздора; тени великих людей наговорили столько глупостей, что уши вянут и становится тошно: видно, до сих пор они не забыли женщин, которых имели на земле. Я не говорю про Ликурга, Фенелона и Гете, они пропитаны академизмом. А вот другим - совсем стыдно, потому что женщина - ангел-хранитель мужчины на всех ступенях его жизни. Она представительница красоты и грации, жрица любви и самоотвержения, она - утешительница в бедствиях и горестях жизни, радость и гордость мужчины!»
Прав ли Белинский? Не решаюсь ответить на этот вопрос. Я знаю только, что женщины хитры. А их невинность и наивность - миф.
После завтрака мы снова выходим на палубу. Сыр садится на скамейку. Он хлопает меня по плечу и говорит: «А ну-ка, что это за коса виднеется там, а?»
Он испытующе смотрит на меня. Но я молчу. Я не знаю. Я не лоцман и не капитан волжского парохода. Я вовсе не обязан знать все волжские косы.
Сыр очень доволен моим молчанием. Он берет меня за пуговицу и, приняв важный вид, начинает превосходно декламировать прелестную балладу Коринфского:Справа - выступ зеленой горы,
Слева - отмель желтеет косою;
Посредине - синеет река,
В оба берега плещет волною.
И один к одному берега -
Все тесной да тесней с каждым летом…
Бродит Волгою, в народе, рассказ, -
Ходит вещее слово, слово об этом.
Молвит сказ:
1
…В стародавние дни,
В позабытые дедами годы
Волга-матушка глубже была,
Вдвое шире синели здесь воды.
2
На нагорном крутом берегу
Темен бор поднимался до неба;
В нем, от устья Оки до Суры,
Ни души не нашлося нигде бы…
3
А на той, луговой стороне -
На широком зеленом приволье -
Кочевала орда: было там
Некрещеному люду приволье!
4
Завезли в ту орду как-то раз
Полонянку из Руси родимой.
Приглянулася хану краса, -
Взял в шатер свой рабыней любимой.
5
Да, собака, ей нелюб он был…
Как орда залегла на стоянки
По заволжским лугам, не нашел
Ворог-лют молодой полонянки.
6
Черной тучки чернее сидит
В опустелом шатре полотняном; -
Гневен нехристь; опала его
Громом-гром разразилась над станом…
7
Не нашли и гонцы, не нашли, -
А уж как, а уж где ни искали!
«Обернулась птицей, на Русь
Улетела!..» - владыке сказали…
8
Хан не верит. Грозен ханский гнев.
Только гнев-от не всем этот страшен,
Хоть тряслось от него на Руси
Много стен глинобитных и башен.
9
Упорхнула из клетки, ушла,
Хоть не птицей, краса улетела,
Да уж больше поганой руке
Не ласкать белоснежного тела!
10
Да уж больше-то волчьим глазам
Не смотреть белой лебеди в очи,
Что синее, чем неба лазурь,
Глубже Волги, темней полуночи…
11
Нет, не будет насильник лихой
Расплетать косу русую эту!
Ускользнула краса ввечеру,
Не хватились до белого свету…
12
Шла лугами, оврагами шла,
Шла болотом - в воде по колена…
Ночь ее прикрывала собой,
Звезды путь ей казали из плена…
13
Зорька к Волге ее привела,
Ноги - в кровь, ноет белое тело;
Растрепалась коса, сон долит:
На лужайку беглянка присела…
14
Притаилась в высокой траве
(А трава-то ей по пояс всюду!)
Поднялася краса, отдохнув;
Ждет и молит спасения - чуда…
15
Хоть бы кто-нибудь с той стороны
На ладье к ней подплыл ненароком.
Ждет и молит и плачет она,
Вдаль впиваясь тоскующим оком.
16
Никого… Вдруг, всмотрелась - глядит,
И себе не поверила сразу:
За рекою стоит человек
И с нее не спускает он глазу.
17
Как могла распознать в нем того,
С кем неволя ее разлучила,
С кем лишь за день до плена она
Вкруг налоя во храме ходила!
18
Разглядела… «Желанный! Иду!..»
И - стремглав прямо в Волгу с откосу…
Волны обняли жарко ее,
Ветер треплет ей косыньку-косу.
19
Сил не стало ей плыть, а назад
Возвращаться - и этого хуже…
«Сокол ясный, тону! Помоги!..» -
Криком кличет любимого мужа.
20
И, в последний раз очи открыв,
Увидала, что вместе с горою
К ней навстречу идет он, спешит;
И ее захлестнуло волною…
21
Скоро свиделась с милым она,
В тот же час, да не там, где молила,
Спать его каленая стрела
В чистом поле давно уложила!
22
Утонула… Песок затянул…
Только сладить не мог он с косою:
Стала кверху всплывать - поднимать
И его из воды над собою…
23
С каждым летом коса - все длинней;
Что ни год - Волга мельче здесь, уже;
Все теснее, тесней берега, -
И никто не поймет - почему же…
24
Только старый таинственный сказ,
Словно странник с клюкою, в народе
Ходит-бродит, пророча порой,
Что в грядущем незнаемом годе
25
Перекинется отмель - коса
Прямо к выступу, встретится с кручей
И обнимется с нею навек:
Вспять бежать с тех пор Волге могучей!..
Словно сдавлена Волга-река,
В оба берега бьется волною,
Справа - выступ лесистой горы,
Слева - стелется отмель косою…
И невольно, при взгляде на них,
Вспоминаешь судьбу полонянки,
Убежавшей к милому на Русь
Из-за Волги с ордынской стоянки…
Начинает накрапывать дождь. Мы прячемся в каюту Сыра. Приходят Снигирь, Восточные Языки и Морской Кот. После долгих совещаний расставляется ломберный столик и мы садимся за рамс.
Рамс - это один из видов перекладывания чужих денег в свой собственный карман, или наоборот. Это одна из разновидностей карточной игры. Главное удовольствие заключается в том, что люди глотают пыль от мела и копоть свечей. Скучное и бесцельное времяпрепровождение! Но что делать, когда дождь льет как из ведра, когда река слилась с небом в какую-то общую белесоватую и скучную пелену, и нет прелестной принцессы Фантазии, которая одна могла бы рассеять тоскливую скуку дождливого дня?
Выхожу на палубу. У самой двери ко мне подходит прелестная незнакомка, наша спутница до Астрахани. В ее руках чудный букет роз. Она протягивает его мне и прежде, чем я успеваю поздороваться, говорит:
- Вот вам цветы. Не подумайте чего-нибудь дурного: я просто хочу благословить вас на дальний путь. Возьмите цветы и будьте уверены в том, что вас ожидает счастье.
Я смущен. Я кланяюсь, щелкаю шпорами и пытаюсь выразить свою благодарность. Но вместо благодарности выходит какое то несвязное мычанье, потому что я еще не совсем проснулся. А незнакомка, насладившись моим смущеньем, исчезает как пар.
Глава VIII
Крупный южный дождь серебряной сеткой закрыл Астрахань. Яркие молнии внезапно вспыхивают то там, то здесь, они бороздят темное небо по всем направлениям, разрывают косматые тучи и синим огнем гаснут в Волге. Но она и внимания не обращает на грозу. Гроза бушует и злится; гулкие раскаты грома ходят и перекатываются по всему небу, ветер жалобно воет, свистит среди снастей и мачт; а Волга, такая же спокойная, как и была, чуть-чуть покачивает залитый светом пароход. Иногда волна побольше ударится о борт и белой пеной рассыплется у кормы. А ветер все сильнее и сильнее воет и свистит на вантах и все ярче и ярче вспыхивают быстрые молнии…
Я один сижу в каюте. Матовое ровное и спокойное сияние электрической лампочки мирно освещает мой стол. Предо мной стоит роскошный букет роз; розы разбросаны повсюду, по всей каюте, на диванах, на окнах, даже на полу. Эти розы - подарок совершенно незнакомой мне дамы, нашей случайной попутчицы до Астрахани. Что хотела она сказать этими розами? Не высказанное ли внезапное чувство, пожелание ли дальнейшего счастливого пути, врожденное ли изящество женской души? Не знаю… Но чудные розы льют мне свое тонкое благоухание, их аромат наполняет всю каюту.
Здесь светло, хорошо и уютно. А на палубе воет и злится непогода и черная хмурая ночь глядит в окошко.
Невесело у меня на душе. Что ждет меня за порогом Европы, за Хвалынским морем? Та ли непроглядная темень и ночь, что была до сих пор, или свет, жизнь и работа? Азия, старая, седая, мудрая Азия, колыбель человечества, страна ислама, чудес и тысячи одной ночи, страна солнца и роз, страна пустынь и песков, странное смешение удивительных контрастов, где жизнь и смерть переплетаются прихотливыми узорами на канве восточной мудрости и хладнокровия!..
А где ты теперь, блестящий, холодный и расчетливый Петербург? Дальше, дальше от этого расфранченного и подмалеванного города, с подкрашенными губами и анемичным лицом, с циничной усмешкой, прикрытой светским изяществом и утонченной любезностью модных эстетов! Там человеческое сердце и ум не имеют никакой ценности; там бессмысленно и близоруко поклоняются золотому тельцу; там сладко спят непробудным сном в обманчивых миражах золотой пыли для того, чтобы проснуться на пороге смерти с отчаянием в душе и мертвящей пустотой в сердце.
Это большое, глубокое и обманчивое болото: оно манит к себе изумрудной зеленью травы. А под зеленой травой - бездонная, грязная и холодная трясина, медленная и безжалостная смерть…
Глава IX
- Эге, батенька мой, да и здоровы же вы спать! Вставайте, уже половина пятого, а в пять выезжаем, пароход уже пришел.
Открываю глаза и сейчас же их снова закрываю. Удалось увидеть, что Генеральный Штаб мирно спит на диване: его рот открыт, усы распушились в разные стороны, руки вцепились в простыню. Он имеет вид человека, которого буря хочет унести с собою на небо. Человек крепко ухватился за землю. Он не хочет лететь на небо. Он не знает, что его там ожидает. Он знает, что Энох и Илья были взяты живыми туда, но, насколько ему известно, они оттуда не возвращались.
Я закрываю глаза и никак не могу понять, кто же меня будил: я только что собираюсь сделать умозаключение по этому поводу. Я уже выработал основное положение. Я уже готов разработать и следствия. Но тот же самый голос еще настойчивее говорит мне:
- Ах, какой соня! Да вставайте же, уж мы все давным-давно готовы.
Снова открываю глаза, но уже на этот раз как следует. Предо мной стоят Восточные Языки: в одной руке стакан с чаем, а в другой вкуснейший крендель.
- Ну что же вы, одевайтесь же скорее. Ведь стыдно, в самом деле, так долго валяться.
- А?.. Что?.. Я сейчас.
Я весь горю желанием немедленно встать и одеться.
Я сажусь на постеле, напрягая все усилия, чтобы преодолеть гипнотизирующую силу подушки. Я тянусь к стулу, на котором сложено мое белье. Но это - верх неосторожности с моей стороны: начинают действовать законы тяготения, которые увеличивают в значительной мере силу притяжения подушки. Я забыл, что притяжение обратно пропорционально квадрату расстояния (кажется, что это так) и гибну жертвой своей ошибки: голова приклеивается к подушке, - я засыпаю.
Что может быть лучше сна? Бедняк, голодавший весь день и не знавший, где преклонить свою голову, засыпает на дерновой скамье общественного сада. Во сне приходит к нему совершенно незнакомый человек. Он очень любезно предлагает деньги, прекрасный дворец, великолепных лошадей и множество других мелочей, необходимых для полноты человеческого счастья на земле. Он кормит его вкуснейшим обедом, за которым преобладают именно те блюда, которые любит бедняк. После обеда он предлагает прогуляться по зеленым лужайкам тенистого сада; там прохладно и хорошо, там дышится так легко, там так славно журчит вода в кристальном прозрачном ручейке…
Бедняк ничего не имеет против такой прогулки, он уже берет шляпу и трость, но тут его будит суровый сторож, говоря, что нельзя спать в общественных местах.
Влюбленный, долго и тщетно добивающийся взаимности, с отчаянием бросается на постель, уткнув голову в подушки. Он ворочается с боку на бок на своем жестком ложе. Черные и мрачные мысли осаждают его бедную голову. Он тщетно призывает забвение и покой своей усталой душе. И вот, когда первые лучи солнца золотят окрестные колокольни и кресты церквей, благодетельный сон тихо слетает к его изголовью. Чудные белые руки нежно обвивают его шею, жгучие очи томно и страстно глядят ему в глаза. Он чувствует «ее» влажное и горячее дыхание, он слышит благовоние любимых духов и ощущает теплоту дивного и стройного женского тела. Он полон страсти; и она, эта непокорная, капризная и своевольная красавица, готова подарить ему теперь чудные таинственные минуты знойной и жгучей любви.
Тихо-тихо, чуть слышно шепчут любимые алые губки: «Я… здесь, я - твоя, скорее возьми меня, меня всю, с моими желаниями, мыслью и душой?!» Их губы сливаются в долгом-долгом поцелуе, долгом, как вечность, и крепком, как смерть… И вдруг ослепительно-яркий свет заставляет его открыть глаза: в окошке не была спущена штора и веселый солнечный луч, золотя легкие пылинки в воздухе, пробрался к самому носу спящего счастливца. И нет больше сна, улетели золотые мечты… Куда? На это не ответит самое пылкое воображение.
Маленький поручик, посаженный под арест строгим и взыскательным начальством, вдоволь нагулявшись взад и вперед по своему каземату, усталый, но спокойный - засыпает на узкой кровати. Он слышит пушечную пальбу и несмолкаемую трескотню винтовок. Над его головой с визгом разрывается на тысячи кусков смертоносная шрапнель, - белое облачко от взрыва медленно тает и расплывается в свежем весеннем воздухе. Легкие прозрачные полосы порохового дыма медленно ползут по пашням и лугам; а люди притаились за каждой кочкой, за каждым камнем, за малейшей горкой и без устали шлют друг другу увечье и смерть. Здесь каждый куст, каждое деревцо дышат смертью и разрушением. А над головой опрокинулся огромной чашей бездонный купол синего неба; в небе ходят веселые барашки и далекое солнце греет землю своей живительной бодрящей лаской…
Он скачет на белом коне туда, к заросли молодого леса, скрытого в маленькой лощине. За ним едва поспевает его блестящая свита, значительно поредевшая с начала сражения; у всех озабоченные и угрюмые лица, - сейчас главнокомандующий поведет в атаку последние оставшиеся резервы, сейчас решится участь генерального сражения, а вместе с ним и всей войны. Но его лицо спокойно и радостно: он уже чувствует победу, он видит ее в загорелых лицах своих солдат… А вот и резервы: масса штыков блестит на солнце и реют знамена в тихом воздухе. Он останавливает своего коня, конь грызет удила, сторожит ушами, свирепо косится строгим глазом на своего седока… «Братцы, осени себя крестным знамением!» Как один человек толпа снимает шапки, как один человек крестное знамение творит у себя на груди. «За матушку Россию, за Царя-батюшку, ну, с Богом, вперед!» Дрогнули штыки, улыбкой озарились истомленные загорелые лица, и твердым скорым шагом ринулась многотысячная толпа на неприятеля. Земля дрожит, свищут пули, визжит картечь, с воем рвется в жарком воздухе шрапнель; все чаще и чаще шаг, сильнее дышит грудь, крепче обхватили руки приклад винтовки. А впереди, на белом коне, скачет главнокомандующий; прострелена у него шапка, прострелена пола сюртука, но он невредим: Бог хранит его для победы. «Ура!..» Рев, и гул, и стон вокруг: дрогнул неприятель, смешался и побежал: только мелькают в дыму и пыли белые парусинные шлемы… И вдруг тяжелый удар ошеломляет главнокомандующего; он в изумлении открывает глаза и… снова грязные стены каземата, снова узкая и жесткая постель, - бедный поручик ударился во сне головой об стенку…
Что может быть лучше милого доброго щедрого сна! Вы увидите его в полночь в большой зале, с тяжелой короной на голове и с длинной седой бородой. А рядом с ним сидит его молодая жена, красавица-царица, тихая темная ночь; а вокруг теснится пестрая свита - фантазии, видения, желания, грезы, мысли и мечты…
Кто-то дергает меня за плечо и самоуверенно и властно стаскивает меня с кровати: это Сыр пришел применять репрессивные меры к моему вставанью. Делать нечего, его не переупрямишь; потягиваюсь, зеваю, ворчу, бранюсь - но все-таки встаю.
Палуба залита ярким солнечным светом. На небе ни облачка. По Волге снуют взад и вперед маленькие и большие буксиры. А около правого борта нашего парохода, бок о бок с ним, стоит маленький чистенький хорошенький пароходик. У него на флаге написано «Уральск». А на капитанской рубке вытянулись в длинный ряд маленькие белые ведерки; на каждом из них написано по букве и все вместе они составляют то же слово «Уральск».
Генерал уже вышел на палубу. Около него стоит Сыр, Восточные Языки, Снигирь и Марья Михайловна; Морской Кот держится несколько поодаль, он еще не знаком с генералом. Капитан парохода о чем-то говорит с генералом и усиленно раскланивается; он держит в руках фотографическую карточку, которая ему подарена на память о путешествии.
Я подхожу к группе, раскланиваюсь со всеми и целую ручку у генеральши. Она держит в руках изящный и красивый букет. При взгляде на него мое сердце наполняется гордостью: этот букет мы поднесли вчера по случаю окончания нашего путешествия по Волге. Это подношение имело многознаменательный смысл: до сегодняшнего дня мы были частные путешественники; а сегодня путешествие наше делается уже официальным.
- Ну что ж, пожалуй, пора и трогаться, - говорит генерал и обводит всех нас испытующим взором. Но все молчат; у всех сонные лица, очевидно, всем очень хочется спать. И даже свежесть волжского утра не действует на тех, кто только что оторвался от теплой и мягкой подушки.
Генерал подходит к кадетам, выстроившимся на палубе, и прощается с ними, желая им дальнейшего счастливого пути и скорой встречи: они едут на Баку, кружным путем. И в ту минуту, когда полсотни свежих детских голосов звонко отчеканивают в свежем утреннем воздухе: «Счастливо оставаться, ваше высокопревосходительство», мы гуськом, один за другим, спускаемся по узкому трапу на пароход «Уральск». На капитанской рубке «Уральска» человек весь в белом, с золотом на голове, усиленно следит за генералом, ожидая, когда он в свою очередь взойдет на пароход. Наконец разговоры с кадетами кончены; генерал переходит на «Уральск», человек с золотом на голове наклоняется к трубке и что-то говорит в нее. Пароход шипит, трясется, колеса начинают хлопать по воде все быстрее и быстрее, мы плавно отваливаем и выходим на середину Волги. Волжский пароход, наш старый знакомый, долго и жалобно свистит, прощаясь с нами. На рубке кто-то машет платком. Платок делается все меньше и меньше и наконец превращается в белую сияющую точку. На горизонте рельефно выделяется историческая колокольня Астраханского собора, с которой был сброшен одной из шаек Пугачева старый и непокорный епископ. Но и колокольня делается все меньше и меньше, и скрывается, и тает в синеющей дали.
Мы идем одним из бесчисленных рукавов волжской дельты. Порой показывается встречный пароход. Тогда наш «Уральск» начинает свистеть и вахтенный матрос показывает с левого борта белый флаг. Справа и слева - унылые и однообразные желтые пески и иногда полузатопленные деревни. Но мне так хочется спать, что я совершенно не обращаю внимания на окружающий ландшафт. Я спускаюсь в каюту, где уже давным-давно прикурнули мои друзья-приятели. Один только Ш. продолжает носиться как угорелый по пароходу: должно быть, он боится несварения желудка от сидячей жизни. Но я не боюсь ни несварения желудка, ни кондрашки, ни ожирения, ни прочих неприятных вещей, происходящих от сидячей жизни. Я валюсь на Снигиря и засыпаю как убитый.
Через три часа, освеженный и подкрепленный сном, я выхожу на палубу. Она пустынна. Не видно ни матросов, ни пассажиров. Один только капитан уныло шагает по мостику, да рулевой, пристально глядя прямо перед собой, без устали вертит тяжелое колесо.
Иду в машинное отделение. Машина злится, ворчит, тяжелые цилиндры с злобой выталкивают из себя стальные шатуны; с быстротою молнии вертится ось и широкие лопасти колеса быстро шлепают по воде, двигая тяжелый пароход.
Человек превращает воду в пар. Он приковывает его тяжелыми стальными цепями к утлому суденышку, и могучий пар, покорный воле человека, как верный раб мчит суденышко туда, куда направляет его человеческий разум. Человек превращает воду в пар и приковывает его крепкими цепями к крепкой стальной коробке, и могучий, но покорный пар толкает коробку вперед по гладким рельсам и тащит за собою длинную вереницу тяжелых вагонов. Человек превращает воду в пар, он заковывает его в тяжелые цепи и пар заменяет ему тысячи рабочих рук.
Но человечеству мало этого. Оно уже не хочет довольствоваться паром. Оно поймало на небе молнию, поместило ее на землю и заключило в фонари на улицах, заставляя освещать булыжные мостовые и гранитные тротуары. Оно заставляет молнию быть скорым и точным почтальоном, направляя ее свободный полет по узкой проволоке. А теперь оно еще больше взяло ее в руки: уже и без проволоки покорная молния разносит быстрые вести по всему миру.
Но и на этом не остановится ненасытное человечество. Оно понатужится и оседлает силу воображения так же, как оседлало электричество и пар. Но куда денутся тогда свободные человеческие руки, и если теперь машины вызвали на свет Божий страшный рабочий вопрос, что будет тогда, когда пар и электричество заменит сила воображения?
Зовут завтракать. Хотя час несколько ранний, до адмиральского еще далеко, но есть хочется. Я только теперь вспоминаю, что утром не пил чая, поэтому мне хочется есть вдвойне и даже втройне. Мне кажется, я съел бы целого барана с рогами, шерстью, копытами и хвостом. И я вполне понимаю Зевеса, который был в свое время большим любителем покушать и с наслаждением съедал целые гектакомбы. Бедняга Зевес! Как тебе жилось хорошо на серебряных высях Олимпа… А теперь куда девался твой орел, гром и перуны? Все прошло, все исчезло как дым. Вместо румяного жреца тебе служит теперь какой-нибудь высохший служитель музея, смахивающий по утрам пыль с твоей статуи. А на перунах наклеен ярлык, по которому находят твое имя в старом истрепанном каталоге. Вместо веселой и изящной компании богов, тебя окружают жалкие остатки от жизни тех, кто тебе поклонялись и служили. А царственное место величественной Геры, которой иной раз и ты даже побаивался, заняла отвратительная высохшая и запыленная мумия какого-нибудь Рамзеса Миамуна, любимца богов. Вот уж поистине vanitas vanitatum et omnia vanitas, - суета сует и всяческая суета!
Спускаюсь в каюту. Это небольшая четырехугольная комната. В ней едва помещается большой обеденный стол, сплошь уставленный всевозможными яствами, закусками и винами. За столом сидит генерал, рядом с ним морской офицер, который должен сдать нас в целости и исправности на морской пароход «Экватор». Остальная публика разместилась дальше, направо и налево от генерала. Несмотря на полнейшее отсутствие качки, Варвару Федоровну уже укачало, она заперлась в своей каюте и никуда не показывается.
Сажусь за самое маленькое место стола и погружаюсь в операцию извлечения омаров из стоящей предо мною жестянки. На другом конце стола слышен оживленный разговор между генералом и моряком: дело идет о каких-то теплых вещах, которые жарились на пароходе моряка в Индийском океане в то время, как генерал мерз от стужи на Амуре. Но я не могу уловить смысла разговора, ибо слишком сильно занят судьбой омаров.
После завтрака мы все выходим на палубу. Оказывается, что мы уже на 12-футовой глубине. Открытое море расстилается перед нами: оно гладко, как зеркало, и сине, как вороненая сталь. С правой стороны вырисовывается целый лес мачт: то Астраханский рейд.
Немного поодаль стоит большой и красивый пароход. На его корме крупными буквами написано «Экватор». Наш пароход круто поворачивает и плавно подходит к «Экватору». К этому времени генерал и все мы выходим на капитанский мостик. «Уральск» останавливается. С борта на борт перекидывают трап. Команда «Экватора» выстраивается по бокам трапа. Генерал с Варварой Федоровной, а за ним мы все с трудом поднимаемся на «Экватор»: наш «Уральск» совершеннейший пигмей в сравнении с этим пароходом. У входа генерала встречает капитан, красивый блондин с энергичным и умным лицом; морская форма изящно облегает его худощавый и крепкий стан, в петличке болтается какой-то иностранный орден. По морскому обычаю, он снял фуражку и с обнаженной головой приветствует генерала.
Через несколько минут все вещи перенесены на «Экватор». «Уральск» пронзительно свистит и уходит обратно в Астрахань.
Публика ворчит и с недовольными лицами возится с своими чемоданами. Я же в отличном расположении духа и от души потешаюсь над Сыром и Морским Котом, не знающими, что им делать: их каюта узка, а они оба обладают довольно внушительными животами. Но мое веселое расположение духа улетучивается, когда по справкам оказывается, что Генеральный Штаб и Восточные Языки страдают морскою болезнью. Койка Генерального Штаба помещается надо мною. А Восточные Языки поместились рядом с моей головой. Таким образом, взрывы морской болезни моих соседей, несомненно, будут каждый раз меня беспокоить. Я не желаю изображать собой плевательную чашку. Я не нахожу себя подходящим для такой роли. Но я вспоминаю, что у меня есть непромокаемый плащ, которым я могу закрыться от моих дождливых соседей. И веселое расположение духа снова возвращается ко мне, и снова я чувствую себя прекрасно на этом длинном и неуклюжем пароходе.
Иду на нос. Взбираюсь по крутой лестнице к паровой лебедке, которая давно уже работает, быстро наматывая длинную якорную цепь. Вот показывается из воды, вся в водорослях и ракушках, голова толстого и тяжелого якоря. Затем вылезают его неуклюжие лапы. Еще два-три поворота, и якорь останавливается в своем гнезде на носу парохода. «Экватор» свистит. Капитан на мостике делает последнее распоряжение. И стальной великан сначала медленно, потом все быстрее и быстрее двигается вперед, рассекая своим острим носом синевато-зеленые воды Хвалынского моря. Свежий морской ветер дует мне прямо в лицо. Пароход дрожит и слегка поскрипывает от быстрой и напряженной работы двух винтов. Вода бурлит и шумит вокруг носа корабля. Из трубы густыми клубами идет черный дым. А за пароходом тянется длинной белой лентой серебряная пена и теряется вдали: так и не видно, где она кончается.
Я стою целый час на носу, любуясь картиной и наслаждаясь свежим морским воздухом. Я простоял бы еще дольше, но ко мне подходит Морской Кот. Он зовет меня в кают-компанию. Он говорит, что туда пришел капитан и что он очень интересно рассказывает. Я слушаюсь Кота и спускаюсь вниз. Каждый шаг звонко отдается по обшитой железом палубе. По дороге мы проходим мимо зияющего своим черным отверстием люка, ведущего в трюм. Около него копошится с дюжину матросов: они спускают в люк наши чемоданы и еще бесконечную массу каких-то продолговатых желтых ящиков…
Вот и кают-компания. За длинным столом, развалясь на мягких бархатных диванах, валяются Восточные Языки, Снигирь и Сыр, а в углу сидит капитан. Он в кителе; усиленно размахивая правой рукой, он с жаром рассказывает о Каспийском море. Его речь льется скорой, живой струей. Он торопится и иногда глотает слова, точно боясь, что ему не дадут окончить свою мысль…
- Нет, это не то! Это совсем не то. Помилуйте, Каспий мелеет с каждым днем, а карт точных и правильных все еще нет. Никаких измерений, никаких наблюдений! Одному только Богу известно, почему здесь сравнительно мало аварий бывает… Да и вообще мало обращают внимание на море; а уж про берега я и не говорю. Не угодно ли, всему свету известно, что в Кара-Бугазе существуют огромные залежи глауберовой соли; а ведь никто и пальцем не пошевельнет, чтобы их разработать!
Электрические лампочки в кают-компании внезапно зажигаются. Капитан вскакивает как ужаленный.
- Я тут с вами заболтался, а уже шесть часов. То-то мне так есть хочется! Пойду звать генерала к обеду… Пожалуйте, господа, милости просим наверх, там под тентом накрыто…
Мы гурьбой идем на верхнюю палубу. Там нас приветливо ожидает стол, накрытый белоснежной скатертью. Бутылки и бутылочки всевозможных видов и конструкций разместились на столе живописными группами, ожидая той минуты, когда их откупорит чья-нибудь жадная рука. Груда закусок в всевозможных жестянках с разноцветными ярлыками жаждет вилки, или ложки, или ножа. Янтарный балык ласково глядит прямо мне в рот; банка с икрою любовно прижалась к страсбургскому паштету. Легкомысленная коробка сардинок необдуманно отворачивается от ядовито улыбающейся селедки. И старый сыр с умилением точит слезу при виде Голландского Сыра, подходящего к нему с острым ножом в руке.
Показывается генерал. Он идет вместе с капитаном и садится за стол. Обед проходит в оживленных разговорах и затягивается до девяти часов вечера. А после обеда, усталые, сытые и довольные, мы расходимся по своим каютам и крепким спокойным сном заканчиваем первый день морского путешествия.
ПРОДОЛЖЕНИЕ