В Азию! Дорожная пыль. (4/5)
Граф Валериан Вега. В Азию! Дорожная пыль. - СПб.: тип. кн. В. П. Мещерского, 1900.
Отдельные оттиски из газеты-журнала «Гражданина» за 1900 г.
(Граф Валериан Вега = Гейман Вера Осиповна, автор « Лиловых сказок»)
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Глава X
Просыпаюсь сам не знаю отчего и почему. Яркое солнце врывается в каюту сквозь открытую филенку. Духота поражающая, дышать просто нечем. А открытый наверху каюты отдушник нисколько не помогает. Напротив того, он портит дело, потому что сквозь него входит струя положительно раскаленного воздуха: там, на палубе, еще жарче, чем в каюте.
Я лежу без всего, инстинктивно сбросив с себя одеяло еще во время сна. Я вполне понимаю краснокожих. Они давным-давно оценили надлежащим образом удобства отсутствия костюма. Я вполне разделяю их убеждения. А сейчас, в эту минуту, я положительно не могу понять, для чего люди выдумали одежду. Если они выдумали ее для согревания, то одежду следует носить только в холодном климате. Если же они выдумали ее для красоты, то ведь давным-давно известно, что на свете нет ничего красивее человеческого тела. Я никогда не поверю, чтобы одежду требовала стыдливость и скромность; наши общепринятые костюмы, особенно женские, заключают в себе гораздо больше идею раздевания, чем идею одевания. Взгляните на какое-нибудь невинное создание семнадцати или восемнадцати лет от роду, стыдливо опускающее глаза при разговоре с вами на балу у вашей бабушки. Оно вспыхивает и делает негодующую гримаску, когда вы говорите о красоте ее руки, и, однако, это нисколько не метает ей быть декольтированной до того, что при взгляде на корсаж можно видеть большие пальцы ног. Или посмотрите на молодого человека, разговаривающего на том же балу с вашей белокурой кузиной. Он надел на себя фрак и серьезно воображает себя вполне прилично одетым, прикрыв свой зад двумя хвостами из черного и тонкого сукна. Я думаю, что если бы папуас увидел фрак, он надел бы его задом наперед. То же самое сделали бы и древние греки, и римляне, и все здравомыслящие люди. А мы находим его красивым, элегантным и удобным костюмом.
Я вовсе не медоточивый пастор. Я и не лицемерный ксендз. Я вовсе не суровый монах. Я терпеть не могу сухую и нравственную мораль. Я оставляю ее старым девам и состарившимся ханжам. Они съели свои зубы на удовольствиях и ворчат теперь на тех, у кого не испортились еще зубы. Но мне кажется, что было бы несравненно нравственнее и честнее открыто признать то, чему мы все поклоняемся еще с первого дня нашего существования на земле. А для этого нужно раздеться и ходить голыми. Древние греки давно признали это. Они увековечили дивную человеческую красоту вдохновенным резцом бессмертного Фидия и Праксителя. В заключение они перенесли ее на небо, наделив своих богов обворожительной наружностью и мускулистым телом, а богинь - девственной свежестью и стройной гармонией форм женщины. Что сказали бы моралисты, если бы Аполлон надел на себя фрак, а Венера устроила себе осиную талию, затянувшись в корсет? Положим, моя философия - это философия 35 град. жары. Но по крайней мере в жарком климате она вполне применима.
Встаю и сейчас же стремглав падаю обратно. Я совершенно забыл, что моя койка приходится под койкой Генерального Штаба. Я ударился головой об жесткое ложе Снигиря. Мне больно; но зато я узнал, что я не один в каюте ибо сейчас же раздался голос.
- Василий Васильевич, вы проснулись?
Да, без сомнения, я проснулся. Я очень, слишком сильно проснулся. А этот отвратительный человек глумится надо мной. Он притворяется, будто не слышал моего удара. Он делает вид, будто ему совершенно неизвестно о том, что у меня вскочила огромная шишка на лбу. Но и на моей улице будет праздник. Я предложу ему поменяться со мной койками. Ночью, когда он заснет, я начну кричать диким голосом про всякие ужасы. А когда он вскочит и в свою очередь набьет себе шишку на лбу, я спрошу его с самой милой из улыбок: «Как, вы уже проснулись?»
Я вылезаю из своей норы и начинаю одеваться. Наша каюта выходит прямо в кают-компанию, и сквозь открытые двери я вижу, что там никого кроме Восточных Языков нет; пользуясь нашим сном, Восточные Языки удрали в большую каюту, где несравненно прохладнее, чем у нас, и спят себе сном праведника, уткнув по обыкновению нос в подушку. Я не могу вынести этого зрелища. Я подхожу к спящему человеку и наношу ему удар по крестцу.
- Вставайте, почтеннейший, уже двенадцать часов дня, сейчас будем завтракать.
Он поднимает голову. Он долго и пристально смотрит на меня мутными глазами. На его лице видна смесь презрения, негодования и апатии. Его правая рука вынимает из-под подушки часы.
- Вы видите, достоуважаемый, что моя любезность превосходит всякие границы, - продолжаю я. - Я нарочно встал раньше всех, чтобы разбудить вас, разве это не любезно с моей стороны, почтеннейший?
Его лицо озаряется тихой и светлой улыбкой. Он готов разорвать меня на клочки. Он открывает рот и отчаянно зевает. Потом, посмотрев на часы, говорит:
- Ваша любезность равняется вашей красоте, но моя миловидность превосходит вашу любезность: посмотрите, всего только восемь часов.
Я смотрю на часы и убеждаюсь, что он достаточно грамотен, чтобы разбирать римские цифры; стрелка показывает ровно восемь часов. Но я прям и потому предлагаю Восточным Языкам разбить свои часы, ибо они никуда не годятся. Восточные Языки кивают утвердительно головой. Они клянутся, что никогда больше не будут иметь часов. Они говорят, что всегда будут узнавать время по проволоке из Пулкова или из Гринвича. Затем они валятся на постель и засыпают снова.
Генеральный Штаб давно уже храпит на поднебесье. Я совершаю свой туалет и иду пить чай на палубу.
Безбрежное море ослепительно блестит под яркими лучами солнца. Духота страшная, дышать нечем, - ни малейшего ветерка. От раскаленной палубы и бортов пышет жаром. А между тем море не совсем спокойно: оно все покрыто маленькими круглыми и гладкими волнами. Точно, будто бы, кто-то осторожно налил на него масла из огромной масленки: оно разлилось по морю и не дает волнам разойтись на свободе. Кое-где тянутся бесконечно длинные полосы белой пены; эти полосы идут правильными рядами, и наш пароход бойко разрезывает их одну за другой.
Я сажусь под тент и с наслаждением пью чай. Ко мне подходят Восточные Языки.
- Хорошо спали, Василий Васильевич? - спрашивают меня Языки. И, не выждав моего ответа, продолжают: - А я никак не мог заснуть. Я долго ворочался с боку на бок, мне все казалось, что начинается качка. Я не боюсь качки, конечно, что же может случиться с нами в море? Очевидно, ничего. Наш капитан, безусловно, опытный и дельный моряк, с ним нечего бояться, с ним никакой аварии случиться не может. Да и пароход наш совершенно новый; весь его корпус обшит сталью, он специально приспособлен для Каспийского моря.
«Эге, батюшка мой, да ты что-то трусишь, - думаю я, глядя на беспокойное лицо Восточных Языков. - Плохое дело, когда пассажир начинает расхваливать своего капитана и пароход! Только откуда происходит этот страх, и где его причина?»
- У него двойное дно, - продолжают Восточные Языки. Если начинается сильная качка, то открывают кран и наполняют второе дно водою. Пароход делается устойчивее и не может перевернуться. А если мы наскочим на какую-нибудь скалу, то второе дно проломится, а первое предохранит нас от крушения.
- Я вас совершенно не понимаю, почтеннейший, - говорю я, - к чему вы все это говорите? Посмотрите, море спокойно, небо ясно, мы едем как по маслу, и солнце освещает нам путь. А вы все точно чего-то боитесь.
- Василий Васильевич, душка, я не боюсь! Но вы никогда не ездили по морю и не испытывали бури. А меня очень сильно трепало. Это очень неприятное чувство, когда вы не ощущаете под собою почвы. Ведь вот, вы не знаете, что барометр сильно упал. А капитан говорит, что сегодня ночью может быть буря. Вы видите, что вокруг нас мертвая зыбь? И полосы пены вокруг. Это плохой знак, где-нибудь или была, или есть буря, - доберется и до нас.
- Ну так что же особенного? Ведь самое большое, что с нами будет, это то, что мы потонем. Ну, умрем; так ведь смерть это самый лучший друг, и вовсе не такая неприятная вещь, как думают. Закрыл глаза, забылся, открыл их, ан - глянь, уже и на том свете.
- Ну да, говорите, говорите! А вот мы посмотрим, как вы заноете, когда познакомитесь с морской болезнью…
Мимо нас проходит, шлепая голыми ногами, маленький юнга. Это мальчуган 13-14 лет. У него умное, энергичное и развитое не по годам загорелое лицо. Этот юнга, наверное, будет когда-нибудь капитаном парохода. Наш капитан рассказал мне, что этот юнга, будучи 11 лет от роду, лишился отца и матери. Он остался без всяких средств, с маленькой сестренкой на руках. Но мальчуган не потерял головы. Он отдал маленькую сестру своей тетке, а сам пошел к первому попавшемуся капитану и предложил свои услуги в качестве матроса. На счастье, ему попался как раз наш капитан, человек с добрым сердцем и мягкой душой. Он расхохотался, увидев мальчугана и услышав его просьбу. Но все-таки взял его к себе и пристроил к буфету. Через полгода мальчуган, который все это время усердно читал книги, сделался общим любимцем всего экипажа. Не было дела, которое бы он не исполнял. Он лазил по вантам как кошка. Он целыми часами приставал к машинисту, упрашивая его объяснить механизм машины, а по ночам продолжал усердно заниматься книжкою, изучая географию и морское дело. Этот мальчуган получил уже теперь все права матроса. Он посылает свое жалованье целиком тетке. А сам плавает все время на пароходе и очень не любит долгих стоянок в портах Каспийского моря.
Он приветливо нам кланяется и проходит дальше. Но Восточные Языки, увидав в его руках потрепанную книжку, подзывают его к нам.
- Ты куда идешь? - спрашивают Восточные Языки мальчугана.
- С вахты.
- Спать хочется?
- Нет, у меня не ночная вахта была.
- Что ж, книжку читать будешь? А что у тебя за книжка такая?
- Немецкого языка учебник.
- Ладно, давай его сюда! Назад пойдешь, возьмешь. Я посмотреть его хочу.
- Есть!
Юнга проходит дальше, и шлепанье его босых ног постепенно замирает вдали, за углом капитанской каюты.
- Зачем вы взяли у мальчугана учебник? - обращаюсь я к Восточным Языкам.
- А видите ли, в чем дело: до завтрака осталось уже немного времени, и заниматься чем-нибудь не стоит. А я чрезвычайно люблю анекдоты в немецких учебниках. Я надеюсь ими убить время до завтрака. Посмотрим, наверное, здесь мы найдем любопытные вещи.
Я беру засаленную и растрепанную книжонку и начинаю ее рассматривать. Эта книжка носит на себе следы усиленных занятий и бессонных ночей. Ее листы закапаны стеарином и имеют отпечатки пальцев, замазанных чернилами и копотью.
Содержание ее исполнено крайнего интереса. На первой странице автор желает заказать себе панталоны. Но портной отвечает ему, что у него, т. е. у портного, есть на ногах мозоли и что двоюродный брать сестры бабушки тетки его отца имеет брата, у которого тоже мозоли. Тогда автор спрашивает его, играет ли он на скрипке. Но портной отвечает, что Фердинанд Катценкопф, который вместе с аптекарем Дюрером и книгопродавцем Шнупертом хвастался накануне в клубе, что изобрел дикий перец, украл волосы от смычка его скрипки, но это все равно, так как он не играет на скрипке. «Но зато, - добавляет портной, - у меня в Одессе, Париже, Петербурге, Лионе, Берлине и в Москве живет бабушка, и она тоже не играет на скрипке». - «Может быть, вы дадите мне стакан чая?» - спрашивает тогда смущенный автор у портного. Но портной в бешенстве отвечает: «У меня нет чая, но у моей кузины Анны есть каменная чашка, в которую вчера упали ягнята маленького Франца». Тогда автор в отчаянии предлагает детям своего соседа взять палки, зонтики, сапоги, шляпы, бумагу, перья, калоши, галстух, резинку и перочинный ножик и пойти встречать их отца. Но в дело опять вмешивается портной, который, очевидно, уже совсем сошел с ума, потому что в исступлении кричит: «Я, ты, он, мы, вы, они, онѣ, взяли ли вы набрюшник моей бабушки?» И я не знаю, чем кончилась бы эта история, если бы кроткая Мария вовремя не сказала: «Набрюшник моей бабушки лежит на каменном, деревянном, железном, медном, мраморном, золотом столе в комнате моего соседа».
На второй странице автор убедительно говорит, что куры, а не телята несут яйца; после чего он глубокомысленно спрашивает: «Франц, отец я тебе или мать?» На что Франц сейчас же отвечает: «Нет, Карл, ты мне не отец и не мать, но ты двоюродная собака нашей доброй кузины Луизы, у которой вчера упали яблоки в саду».
На третьей странице приводится в высшей степени веселый анекдот о том, как слон был в обществе и его попросили сыграть на рояле. Слою, заплакал и сказал: «Как я могу играть на зубах моей прабабушки». И другой высокопоучительный анекдот о том, как добрый немецкий крестьянин подошел к расфранченному приказчику, стоявшему у дверей модного магазина, и спросил: «Не здесь ли помещается аптека?» Приказчик ответил: «Нет, друг мой, она помещается дальше, за правым углом первого переулка. Но почему ты думал, что она помещается здесь?» - «Потому что здесь у дверей я вижу рвотное», - сказал крестьянин.
Дальше рассказывается о цирульнике-привидении, об Императоре Иосифе II, о сороке Карла Великого. Но мне надоедает книга. Я оставляю ее в полном владении Восточных Языков. Я вовсе не хочу учиться немецкому языку. Этот язык годен только для того, чтобы разговаривать с лошадьми. А я хочу разговаривать с людьми. Я встаю и решительно направляюсь к тому месту тента, под которым уже стоит гостеприимно накрытый стол. Восточные Языки следуют моему примеру. Они бросили книгу. И вовремя, потому что завтрак уже готов и к столу с одной стороны подходит генерал, а с другой - Голландский Сыр и Снигирь. В. Ф. нет, она заперлась в каюте и никуда не показывается.
После завтрака, который, как и всегда, был превосходен, я иду вместе с капитаном на мостик. Там мы садимся на стулья, которые принесли нам два здоровенных матроса. К нам подходят Восточные Языки.
- А скажите, - обращаются Восточные Языки к капитану, - здесь очень глубоко?
- Нет, - сущий вздор, - отвечает капитан, - каких-нибудь 20-30 сажен.
Лицо Восточных Языков проясняется.
- Значит, мы здесь не можем наткнуться ни на какую мель? А подводные камни здесь есть?
- Нет, какие тут подводные камни…
Восточные Языки начинают улыбаться.
- Значит, совсем, совсем никакой опасности нет?
- Ну, не скажите, - невозмутимо ответил капитан. - Здесь море очень капризное, и каждую минуту может налететь шквал. А дно исследовано плохо, - вот вам и катастрофа!
Восточные Языки задумываются.
- Это что еще, - если мы на подводный камень наткнемся! А вот если пароход перевернется, так вот это штука. Тут уж никому нет спасенья. Вы знаете, - обращается он ко мне, - я всегда имею при себе револьвер, на случай аварии. Знаете, нет ничего хуже, когда при крушении пассажиры бросаются к лодкам: тут больше всего несчастий и происходит. А когда револьвер, тогда другое дело: ни с места, кто двинется - тому пуля в лоб. И я исполню это, хотя бы сам ваш генерал к лодке бросился. А то вот, не угодно ли с таким господином, как вот, например, поручик… Да где же он?
Оказывается, что Восточные Языки не могли вынести страшных рассказов капитана и незаметно улетучились с мостика.
- А ведь он, кажется, не на шутку боится, - сказал я, обращаясь к капитану.
- Да, есть грех! А между тем, я именно люблю море, когда оно представляет какую-нибудь опасность. А то что же это, в луже плавать. И притом, иной раз интересные истории во время качки бывают. Я теперь вспоминаю один мой рейс, так ведь это просто сказка какая-то была. Буря случилась преогромнейшая. А на пароходе у меня ехала бабушка с внучкой. Так бабушку в лоск укачало. А внучка… впрочем, лучше об этом не вспоминать. Ну, одним словом, роман случился. Она перетрусила и руки мне со страху целовала. Ну, а я… я, конечно, ее успокаивал. А девочка-то просто прелесть какая! Все пальчики себе оближешь. Потом мы встречались несколько раз на берегу; так, видите ли, и вида не показывает, что были знакомы, и даже очень близко!
- Так-с, - прерываю я расхваставшегося капитана. - Вот вы все говорите: бури, бури. А вот мы вторые сутки едем, и никакой качки. Право, мне кажется, что все рассказы про Каспийское море больше к области вымыслов относятся.
- Вы думаете? - возражает капитан. Он смотрит на меня каким-то загадочным взглядом и продолжает: - Ну, если вы хотите, чтобы была качка, я ее вам с удовольствием устрою. К вечеру, угодно?
«Ну это ты, брат, совсем расхвастался, ври, да знай меру», - думаю я. Но делаю приятное лицо и говорю:
- Пожалуйста, устройте к вечеру качку. Я, кстати, ее никогда еще не испытывал. Да, пожалуйста, чтобы посильнее была!
- Есть! - говорит капитан и прикладывает руку к козырьку.
А я спускаюсь вниз в кают-компанию и с жадностью набрасываюсь на последний номер «Нивы» с «Воскресением» графа Толстого. Этого номера я еще не видал; чья-то благодетельная рука захватила его, очевидно, еще в Астрахани и положила на этот стол.
Я очень люблю графа Толстого. У этого писателя великое сердце и глубокий ум. И не так велик он художественностью своих образов и правдивостью своих сочинений, как велик всеобъемлющей, глубокой любовью ко всему человечеству. В его образах открывается Бог, и чуткое сердце Толстого знает этого Бога: это наш простой русский добрый Бог, которому не нужно стрельчатых окон, готических колонн и песен органа. Ему не нужно пышных процессий и роскошных дворцов для своих служителей. Ему не нужно золотой тиары, кардинальских шляп и треска костров. Он любит простоту, он довольствуется 3-х-копеечной свечкой, лишь бы была она поставлена от доброй души и чистого сердца. Зато Его можно найти по преимуществу в крестьянской хате, хотя он и бывает иногда и в богатых хоромах, если там встречается хоть одно доброе сердце. Случалось ли вам видеть, как маленькая седая старушка, сильно смахивающая на мышь, которой наступили на хвост, - тянется к важному барину и, хлопая морщинистой красной рукой пучком свеч по его плечу, шамкает беззубым ртом: «Празднику!» Если вы видели это, так вы поймете, что такое русский Бог.
Я очень люблю Толстого. И поэтому, прочитав последний номер «Нивы», я беру перо с твердым намерением написать что-нибудь так же хорошо и выразительно, как пишет Толстой. Я решаюсь описать ужин моих товарищей накануне моего отъезда. Во-первых, здесь будет яркая картина человеческих заблуждений. Во-вторых, здесь будет психология подвыпивших людей. В-третьих, будет верная картина разрушения человеческого тела. Все это темы вполне достойные труда и напряжения. И потому я беру перо и пишу.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Лучше смочить пальцы в слюне, чем получить катарр желудка.
Неизвестный философ
Камергер никогда не может наслаждаться природою.
Козьма Прутков
Если у тебя есть фонтан, заткни его: нужно дать отдохнуть и фонтану.
Он же
Как ни старался Нехлюдов освободиться от излишков этого вечера, вино, которое переполняло его желудок, не выходило. Винный туман затемнял его мысли. Но уже были усвоены роскошные привычки, от которых он считал, что не может отстать, и потому, несмотря на то, что его голова качалась, он хотел сделать то, что у него не выходило. И это было нехорошо. И не потому это было нехорошо, что было не хорошо, а было нехорошо потому, что не было хорошо.
Наконец отрыжка потрясла его бедное и усталое тело, и сладкое вино, которое он так долго держал в желудке, упало на пол, еще с утра начищенный и налощенный тремя здоровыми и крепкими мужиками. И это было хорошо и нехорошо. Хорошо, потому что было облегчение. А нехорошо потому, что он мог снова наполнить свой желудок сладким вином и падалью, которые в изобилии стояли на столе в соседней комнате. Там сидели люди и ели труп быка с кровью, и мертвую рыбу, и вонючий сыр, и пили вино. Они делали это не потому, что это была сладкая и жирная пища, без которой они не могли бы обойтись, а делали это потому, что так было принято в том месте, где несколько сот тысяч людей, собравшись в одно место на небольшом пространстве земли, отравляли воздух дымом фабрик, пили и ели ночью и спали днем и думали, что делают хорошо.
Нехлюдов встал со стула, потому что он был на стуле, когда сладкое вино, еще с вечера принесенное пятью здоровыми мужиками для того, чтобы господа могли его выпить, упало на пол. И это было хорошо, что он встал, потому что стул трещал под тяжестью его тела и десять крепких и здоровых мужиков дожидались своего барина, чтобы раздеть его, вымыть, надушить и уложить в постель, в которой он заснул, как только свежая и чистая простыня, четыре дня тому назад вымытая пятнадцатью красивыми и молодыми бабами, обернула его белое и блестящее, как редька, тело. И в этом было воскресенье. Не то воскресенье, которое следует за субботою, а то воскресенье, которое бывает перед понедельником. И не то воскресенье, которое бывает перед понедельником, а то воскресенье, которым христиане называют седьмой день недели. И не потому это было воскресенье, что христиане называют так седьмой день недели, а потому, что это было воскресенье напоенного сладким вином и объевшегося жирной и нездоровой пищей тела.
Это тело опивалось хмельным вином и объедалось животными, у которых была отнята жизнь, чтобы доставить наслаждения и поддержать жизнь Нехлюдова. И это потому, что среда, в которой он жил, не думала, что это дурно, а что так нужно делать, чтобы жить. И он думал и поступал так, как думала и поступала эта среда. Это не была та среда, которая следует за вторником и после которой бывает четверг, после которого бывает дождь, но это была та среда, в которой было душно и нездорово. Она состояла из отекших, самодовольных, ленивых и гадких людей, отравлявших себя табаком, питьем вина и книгами, в которых рассказывались соблазнительные и гадкие вещи.
В эту ночь, когда Нехлюдов, вставив себе два пальца, думал, что умирает, а на самом деле происходило воскресение его усталого и истаскавшегося за ночь тела, была тоже среда. Но после этой среды не было четверга, - а было воскресенье. И это было хорошо, потому что можно и должно и нужно жить так, чтобы после среды наступало воскресенье.
Утром, когда то, что было Нехлюдовым, проснулось, оно уже не было Нехлюдовым. Его распухшее, красное, потное тело лежало в кровати и сытые люди с серьезными лицами говорили глупые вещи на мертвом, никому не нужном языке, воображая, что могут не позволить разрушиться тому, что уже разрушилось. Они смотрели на календарь и думали, что сегодня четверг, и не знали, что произошло то, чего вовсе не происходило. А произошло то, что четверга не было, а было воскресенье. И не потому было воскресенье, что не было четверга, а потому, что ничего не было и все давно окончилось. И это было хорошо, потому что все хорошо, что хорошо кончается.
- Эге, батенька мой, да вы, кажется, того, - пописываете?
Оборачиваюсь. Морской Кот стоит за моим стулом и ехидно смотрит на мое писание. У него в руках колода карт, которую он изредка похлопывает рукой.
Я торопливо бросаю перо и прячу свою тетрадку. Я не хочу, чтобы Кот читал мои произведения. Если бы я был Толстой, то люди, прочтя мое писание, нашли бы меня гениальным. Но так как я не Толстой, то они меня найдут сумасшедшим. Какой-нибудь Буренин обольет меня потоками глупой, грязной и пошлой ругани. Потом меня посадят в сумасшедший дом, где всю жизнь мне придется оплакивать безумие моего поступка. Кот не составляет исключения из людей, а я не желаю прослыть сумасшедшим. И потому прячу тетрадку в стол.
- Эк его разобрало, - продолжает дядюшка. - Я уже полчаса стою здесь, а он и не замечает! Хотите, сыграем в рамс?
Я утвердительно киваю головой. Кот зовет партнеров, и через минуту мы сидим за зеленым столиком, занимаясь бездельнейшим и пустейшим из времяпрепровождений.
Дядюшка Кот великолепен. Его усы торчат, как жесткие щетки. Добрые голубые глаза щурятся и с любовью смотрят на карты. Когда кто-нибудь близок к выигрышу, Кот начинает с большим огнем петь романс: «Лови, лови часы любви, минуты наслажденья». Он говорит, что эта песня производить магическое действие на партнера, заставляя его проигрываться. Но пока что, а песня, кажется, действует больше всего на него самого, - он добросовестнейшим образом проигрывает. Генеральный Штаб сосредоточенно смотрит в свои карты: его голова наполнена стратегическими и тактическими соображениями. Восточные Языки видимо чем-то взволнованы. Они поминутно оглядываются, краснеют, бледнеют и нервничают, точно старая институтка. Я же то подпеваю Коту, то рисую мелом удивительные и страшные рожи на зеленом сукне игрального столика.
Вдруг пароход внезапно останавливается. Мы вскакиваем с своих мест. В коридоре слышится испуганный женский голос: «Что случилось, отчего мы остановились?.. Крушение? Где муж?» К нам в каюту влетает, как бомба, Марья Михайловна с испуганным и озабоченным лицом. Но тревога оказывается излишней, пароход без всяких приключений двигается дальше. Оказывается, что меряли глубину. Так, по крайней мере, говорит капитан. Но, признаюсь, мне это мерянье кажется подозрительным.
Мы снова садимся за рамс. Восточные Языки еще более взволнованы и все поглядывают на дверь каюты. Они путают взятки, не могут правильно складывать цифры, мел выскальзывает из дрожащих рук.
- Что с тобой, Володя, - спрашивает Кот, - чего ты все ерзаешь?
- Господа, господа! Ка… ка… качает, - вместо ответа, прерывающимся голосом, говорит мусульманин.
Я не нахожу, чтобы нас качало. Правда, каюта сделалась какая-то кривая, так что по ней очень трудно ходить. Затем, она проявляет некоторые признаки жизни: она ни с того ни с сего задумчиво начинает наклоняться на свой правый бок, потом, подумавши немного, она решает проделать то же самое с своим левым боком. Иногда ни с того ни с сего ей приходит дикое желание покружиться на одном месте; но, сделав какой-нибудь несчастный полуоборот, она снова продолжает свое глупое занятие и задумчиво переваливается с боку на бок. Если это называется качкой, то я нахожу в ней некоторое удовольствие. Но во всяком случае дальше играть в карты уже нельзя. Я выхожу на палубу.
Темная-претемная ночь. Свежий ветер рвет шапку с головы. Кругом страшный грохот и рев, иногда мелькает в темноте белый гребень пенистой волны. Фонарь на самой верхушке мачты описывает ровные и спокойные дуги. Они делаются все больше и больше. А сверху с глубокого темного неба льют свой тихий свет спокойные яркие звезды. Они мерцают там в далекой выси, не обращая ни малейшего внимания на рев разбушевавшегося моря. Огромная волна, с шумом и звоном перекатившись через весь пароход, обдает меня с головы до ног. Мне вовсе не нравится эта холодная и соленая ванна, и я ухожу в каюту.
Легко сказать - ухожу. Это было вовсе не так легко сделать. Начать с того, что двери, в которые я всегда проходил совершенно свободно, сделались вдруг необычайно малы для меня и я пребольно стукнулся лбом об притолку. Затем, происходило странное расстройство движения: я хочу идти направо для того, чтобы сесть на диван, а ноги стремительно увлекают меня влево и я оказываюсь прижатым в тесном углу между рукомойником и шкафом. Пароход весь скрипит и трещит, будто кто-то беспрестанно развинчивает и свинчивает его стальной корпус. Иногда раздается какое-то странное скрежетание и грохот, кажется, будто бы пароход с силой трется своим дном о булыжную мостовую. Это происходит каждый раз, когда вследствие сильной качки винт высовывается из воды и с силою потрясает пароход, беспомощно вертясь в воздухе.
Сыр уцепился руками за стол. Его лицо побагровело, глаза дико вращаются в орбитах. Он весь надулся, так и кажется, что он сейчас лопнет. Генеральный Штаб лежит пластом на диване. На все вопросы он отвечает каким-то односложным мычанием. Он не играет уже наконечниками своих аксельбантов, его руки висят как плети и беспомощно болтаются в такт усиливающейся качке.
- Ва… силий Васильевич, идите лучше на палубу, - прерывающимся голосом говорит Сыр, - бедняга воображает, что у меня начинается морская болезнь, - там свежее и лучше…
- Да мне и здесь ничего, - отвечаю я, усердно балансируя, чтобы не упасть.
- Там лучше, - упрямо продолжает Сыр коснеющим языком, - говорю вам, идите туда! Мне ничего, я не первый раз на море и у меня нет морской болезни. А вам, я вижу, дурно, идите скорее!
Но отворяется дверь и в нее влетает с быстротою ветра Кот. Его непослушные ноги увлекают его по наклонной плоскости прямо к столу. Он бледен. Его рот нервно сжат. Его костюм в беспорядке. Он с силой попадает в объятия Сыра, потрясая его тучное тело. Это переполняет чашу, и друзья, обнявшись, сразу делаются жертвами морской болезни.
Я не могу вынести этого зрелища. Какой-то тяжелый клубок подкатывается к моему горлу; но напряжением воли мне удается отправить его обратно. Я иду, шатаясь, в каюту, валюсь на койку и засыпаю. Впрочем, это не сон; это какое-то забытье, без грез, без сознания и без сновидений. Пароход совсем сошел с ума. Он старается стать вверх ногами. Но это ему не удается и он с отчаянием валится на бок. Отдохнув немного на правом боку, он снова принимается за свое безумное предприятие. И, пораженный неудачей, переваливается уже на левый бок. Посуда с звоном летит на пол во время этих упражнений. Повсюду слышны стоны и восклицания несчастных, страдающих морской болезнью.
Больше не могу лежать в койке. Встаю. Иду на палубу. Иду еще выше, на капитанский мостик. Картина предо мной развертывается поражающая. Море ярко-зеленого цвета, зеленого как изумруд. Большие валы с белыми пенящимися гребнями кидают пароход как щепку. Солнце уже взошло и освещает ярким светом палубу и море; а на горизонте чуть заметна темная полоска далекого берега. Но несмотря на всю красоту вида, меня все-таки понемногу укачивает. Я спускаюсь вниз, бросаюсь на койку и на этот раз засыпаю крепким мертвым сном. А когда меня будят, оказывается, через полчаса мы будем уже в Красноводске. Все уже давным-давно сидят за завтраком. Но я поспеваю как раз к той минуте, когда генерал, подняв бокал с шампанским, провозглашает порытый криками «ура» тост за здоровье Императрицы: сегодня день именин Государыни.
Входит капитан и докладывает генералу, что мы подходим к Красноводску. Генерал, а за ним и все мы, выходим на палубу.
Красноводск - это маленький городишка на пустынной, безлюдной и песчаной местности. С одной стороны море, с другой - утесистые, однообразные и скучные горы. Вокзал Среднеазиатской дороги великолепен, он напоминает узорчатый мавританский дворец из какой-нибудь фантастической сказки. Но это единственное, что есть хорошего в Красноводске. И хоть город и украшен флагами по случаю нашего приезда и на лицах выражается торжество, но я от души рад, когда поезд трогается, унося нас от этого безотрадного места.
Море и его качка забыты. С наслаждением вытягиваюсь на мягком диване, зная, что разве только одно крушение может меня с него сбросить. И удобства все под рукой: наш поезд экстренный и в нем все предусмотрено, начиная с вагона-столовой и кончая мелочами. Для генерала и для генеральши отведены два роскошных салон-вагона. Для нас - попроще, но жить все-таки можно; тем более что почти каждому приходится отдельное купе.
Зовут обедать. Но я думаю, что народу достаточно много и без меня и мое отсутствие пройдет незамеченным. Пускай едят те, которые не устали. А я устал и хочу спать. Я зеваю, в последний раз обвожу глазами вагон и погружаюсь в Нирвану.
ОКОНЧАНИЕ
Отдельные оттиски из газеты-журнала «Гражданина» за 1900 г.
(Граф Валериан Вега = Гейман Вера Осиповна, автор « Лиловых сказок»)
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Глава X
Просыпаюсь сам не знаю отчего и почему. Яркое солнце врывается в каюту сквозь открытую филенку. Духота поражающая, дышать просто нечем. А открытый наверху каюты отдушник нисколько не помогает. Напротив того, он портит дело, потому что сквозь него входит струя положительно раскаленного воздуха: там, на палубе, еще жарче, чем в каюте.
Я лежу без всего, инстинктивно сбросив с себя одеяло еще во время сна. Я вполне понимаю краснокожих. Они давным-давно оценили надлежащим образом удобства отсутствия костюма. Я вполне разделяю их убеждения. А сейчас, в эту минуту, я положительно не могу понять, для чего люди выдумали одежду. Если они выдумали ее для согревания, то одежду следует носить только в холодном климате. Если же они выдумали ее для красоты, то ведь давным-давно известно, что на свете нет ничего красивее человеческого тела. Я никогда не поверю, чтобы одежду требовала стыдливость и скромность; наши общепринятые костюмы, особенно женские, заключают в себе гораздо больше идею раздевания, чем идею одевания. Взгляните на какое-нибудь невинное создание семнадцати или восемнадцати лет от роду, стыдливо опускающее глаза при разговоре с вами на балу у вашей бабушки. Оно вспыхивает и делает негодующую гримаску, когда вы говорите о красоте ее руки, и, однако, это нисколько не метает ей быть декольтированной до того, что при взгляде на корсаж можно видеть большие пальцы ног. Или посмотрите на молодого человека, разговаривающего на том же балу с вашей белокурой кузиной. Он надел на себя фрак и серьезно воображает себя вполне прилично одетым, прикрыв свой зад двумя хвостами из черного и тонкого сукна. Я думаю, что если бы папуас увидел фрак, он надел бы его задом наперед. То же самое сделали бы и древние греки, и римляне, и все здравомыслящие люди. А мы находим его красивым, элегантным и удобным костюмом.
Я вовсе не медоточивый пастор. Я и не лицемерный ксендз. Я вовсе не суровый монах. Я терпеть не могу сухую и нравственную мораль. Я оставляю ее старым девам и состарившимся ханжам. Они съели свои зубы на удовольствиях и ворчат теперь на тех, у кого не испортились еще зубы. Но мне кажется, что было бы несравненно нравственнее и честнее открыто признать то, чему мы все поклоняемся еще с первого дня нашего существования на земле. А для этого нужно раздеться и ходить голыми. Древние греки давно признали это. Они увековечили дивную человеческую красоту вдохновенным резцом бессмертного Фидия и Праксителя. В заключение они перенесли ее на небо, наделив своих богов обворожительной наружностью и мускулистым телом, а богинь - девственной свежестью и стройной гармонией форм женщины. Что сказали бы моралисты, если бы Аполлон надел на себя фрак, а Венера устроила себе осиную талию, затянувшись в корсет? Положим, моя философия - это философия 35 град. жары. Но по крайней мере в жарком климате она вполне применима.
Встаю и сейчас же стремглав падаю обратно. Я совершенно забыл, что моя койка приходится под койкой Генерального Штаба. Я ударился головой об жесткое ложе Снигиря. Мне больно; но зато я узнал, что я не один в каюте ибо сейчас же раздался голос.
- Василий Васильевич, вы проснулись?
Да, без сомнения, я проснулся. Я очень, слишком сильно проснулся. А этот отвратительный человек глумится надо мной. Он притворяется, будто не слышал моего удара. Он делает вид, будто ему совершенно неизвестно о том, что у меня вскочила огромная шишка на лбу. Но и на моей улице будет праздник. Я предложу ему поменяться со мной койками. Ночью, когда он заснет, я начну кричать диким голосом про всякие ужасы. А когда он вскочит и в свою очередь набьет себе шишку на лбу, я спрошу его с самой милой из улыбок: «Как, вы уже проснулись?»
Я вылезаю из своей норы и начинаю одеваться. Наша каюта выходит прямо в кают-компанию, и сквозь открытые двери я вижу, что там никого кроме Восточных Языков нет; пользуясь нашим сном, Восточные Языки удрали в большую каюту, где несравненно прохладнее, чем у нас, и спят себе сном праведника, уткнув по обыкновению нос в подушку. Я не могу вынести этого зрелища. Я подхожу к спящему человеку и наношу ему удар по крестцу.
- Вставайте, почтеннейший, уже двенадцать часов дня, сейчас будем завтракать.
Он поднимает голову. Он долго и пристально смотрит на меня мутными глазами. На его лице видна смесь презрения, негодования и апатии. Его правая рука вынимает из-под подушки часы.
- Вы видите, достоуважаемый, что моя любезность превосходит всякие границы, - продолжаю я. - Я нарочно встал раньше всех, чтобы разбудить вас, разве это не любезно с моей стороны, почтеннейший?
Его лицо озаряется тихой и светлой улыбкой. Он готов разорвать меня на клочки. Он открывает рот и отчаянно зевает. Потом, посмотрев на часы, говорит:
- Ваша любезность равняется вашей красоте, но моя миловидность превосходит вашу любезность: посмотрите, всего только восемь часов.
Я смотрю на часы и убеждаюсь, что он достаточно грамотен, чтобы разбирать римские цифры; стрелка показывает ровно восемь часов. Но я прям и потому предлагаю Восточным Языкам разбить свои часы, ибо они никуда не годятся. Восточные Языки кивают утвердительно головой. Они клянутся, что никогда больше не будут иметь часов. Они говорят, что всегда будут узнавать время по проволоке из Пулкова или из Гринвича. Затем они валятся на постель и засыпают снова.
Генеральный Штаб давно уже храпит на поднебесье. Я совершаю свой туалет и иду пить чай на палубу.
Безбрежное море ослепительно блестит под яркими лучами солнца. Духота страшная, дышать нечем, - ни малейшего ветерка. От раскаленной палубы и бортов пышет жаром. А между тем море не совсем спокойно: оно все покрыто маленькими круглыми и гладкими волнами. Точно, будто бы, кто-то осторожно налил на него масла из огромной масленки: оно разлилось по морю и не дает волнам разойтись на свободе. Кое-где тянутся бесконечно длинные полосы белой пены; эти полосы идут правильными рядами, и наш пароход бойко разрезывает их одну за другой.
Я сажусь под тент и с наслаждением пью чай. Ко мне подходят Восточные Языки.
- Хорошо спали, Василий Васильевич? - спрашивают меня Языки. И, не выждав моего ответа, продолжают: - А я никак не мог заснуть. Я долго ворочался с боку на бок, мне все казалось, что начинается качка. Я не боюсь качки, конечно, что же может случиться с нами в море? Очевидно, ничего. Наш капитан, безусловно, опытный и дельный моряк, с ним нечего бояться, с ним никакой аварии случиться не может. Да и пароход наш совершенно новый; весь его корпус обшит сталью, он специально приспособлен для Каспийского моря.
«Эге, батюшка мой, да ты что-то трусишь, - думаю я, глядя на беспокойное лицо Восточных Языков. - Плохое дело, когда пассажир начинает расхваливать своего капитана и пароход! Только откуда происходит этот страх, и где его причина?»
- У него двойное дно, - продолжают Восточные Языки. Если начинается сильная качка, то открывают кран и наполняют второе дно водою. Пароход делается устойчивее и не может перевернуться. А если мы наскочим на какую-нибудь скалу, то второе дно проломится, а первое предохранит нас от крушения.
- Я вас совершенно не понимаю, почтеннейший, - говорю я, - к чему вы все это говорите? Посмотрите, море спокойно, небо ясно, мы едем как по маслу, и солнце освещает нам путь. А вы все точно чего-то боитесь.
- Василий Васильевич, душка, я не боюсь! Но вы никогда не ездили по морю и не испытывали бури. А меня очень сильно трепало. Это очень неприятное чувство, когда вы не ощущаете под собою почвы. Ведь вот, вы не знаете, что барометр сильно упал. А капитан говорит, что сегодня ночью может быть буря. Вы видите, что вокруг нас мертвая зыбь? И полосы пены вокруг. Это плохой знак, где-нибудь или была, или есть буря, - доберется и до нас.
- Ну так что же особенного? Ведь самое большое, что с нами будет, это то, что мы потонем. Ну, умрем; так ведь смерть это самый лучший друг, и вовсе не такая неприятная вещь, как думают. Закрыл глаза, забылся, открыл их, ан - глянь, уже и на том свете.
- Ну да, говорите, говорите! А вот мы посмотрим, как вы заноете, когда познакомитесь с морской болезнью…
Мимо нас проходит, шлепая голыми ногами, маленький юнга. Это мальчуган 13-14 лет. У него умное, энергичное и развитое не по годам загорелое лицо. Этот юнга, наверное, будет когда-нибудь капитаном парохода. Наш капитан рассказал мне, что этот юнга, будучи 11 лет от роду, лишился отца и матери. Он остался без всяких средств, с маленькой сестренкой на руках. Но мальчуган не потерял головы. Он отдал маленькую сестру своей тетке, а сам пошел к первому попавшемуся капитану и предложил свои услуги в качестве матроса. На счастье, ему попался как раз наш капитан, человек с добрым сердцем и мягкой душой. Он расхохотался, увидев мальчугана и услышав его просьбу. Но все-таки взял его к себе и пристроил к буфету. Через полгода мальчуган, который все это время усердно читал книги, сделался общим любимцем всего экипажа. Не было дела, которое бы он не исполнял. Он лазил по вантам как кошка. Он целыми часами приставал к машинисту, упрашивая его объяснить механизм машины, а по ночам продолжал усердно заниматься книжкою, изучая географию и морское дело. Этот мальчуган получил уже теперь все права матроса. Он посылает свое жалованье целиком тетке. А сам плавает все время на пароходе и очень не любит долгих стоянок в портах Каспийского моря.
Он приветливо нам кланяется и проходит дальше. Но Восточные Языки, увидав в его руках потрепанную книжку, подзывают его к нам.
- Ты куда идешь? - спрашивают Восточные Языки мальчугана.
- С вахты.
- Спать хочется?
- Нет, у меня не ночная вахта была.
- Что ж, книжку читать будешь? А что у тебя за книжка такая?
- Немецкого языка учебник.
- Ладно, давай его сюда! Назад пойдешь, возьмешь. Я посмотреть его хочу.
- Есть!
Юнга проходит дальше, и шлепанье его босых ног постепенно замирает вдали, за углом капитанской каюты.
- Зачем вы взяли у мальчугана учебник? - обращаюсь я к Восточным Языкам.
- А видите ли, в чем дело: до завтрака осталось уже немного времени, и заниматься чем-нибудь не стоит. А я чрезвычайно люблю анекдоты в немецких учебниках. Я надеюсь ими убить время до завтрака. Посмотрим, наверное, здесь мы найдем любопытные вещи.
Я беру засаленную и растрепанную книжонку и начинаю ее рассматривать. Эта книжка носит на себе следы усиленных занятий и бессонных ночей. Ее листы закапаны стеарином и имеют отпечатки пальцев, замазанных чернилами и копотью.
Содержание ее исполнено крайнего интереса. На первой странице автор желает заказать себе панталоны. Но портной отвечает ему, что у него, т. е. у портного, есть на ногах мозоли и что двоюродный брать сестры бабушки тетки его отца имеет брата, у которого тоже мозоли. Тогда автор спрашивает его, играет ли он на скрипке. Но портной отвечает, что Фердинанд Катценкопф, который вместе с аптекарем Дюрером и книгопродавцем Шнупертом хвастался накануне в клубе, что изобрел дикий перец, украл волосы от смычка его скрипки, но это все равно, так как он не играет на скрипке. «Но зато, - добавляет портной, - у меня в Одессе, Париже, Петербурге, Лионе, Берлине и в Москве живет бабушка, и она тоже не играет на скрипке». - «Может быть, вы дадите мне стакан чая?» - спрашивает тогда смущенный автор у портного. Но портной в бешенстве отвечает: «У меня нет чая, но у моей кузины Анны есть каменная чашка, в которую вчера упали ягнята маленького Франца». Тогда автор в отчаянии предлагает детям своего соседа взять палки, зонтики, сапоги, шляпы, бумагу, перья, калоши, галстух, резинку и перочинный ножик и пойти встречать их отца. Но в дело опять вмешивается портной, который, очевидно, уже совсем сошел с ума, потому что в исступлении кричит: «Я, ты, он, мы, вы, они, онѣ, взяли ли вы набрюшник моей бабушки?» И я не знаю, чем кончилась бы эта история, если бы кроткая Мария вовремя не сказала: «Набрюшник моей бабушки лежит на каменном, деревянном, железном, медном, мраморном, золотом столе в комнате моего соседа».
На второй странице автор убедительно говорит, что куры, а не телята несут яйца; после чего он глубокомысленно спрашивает: «Франц, отец я тебе или мать?» На что Франц сейчас же отвечает: «Нет, Карл, ты мне не отец и не мать, но ты двоюродная собака нашей доброй кузины Луизы, у которой вчера упали яблоки в саду».
На третьей странице приводится в высшей степени веселый анекдот о том, как слон был в обществе и его попросили сыграть на рояле. Слою, заплакал и сказал: «Как я могу играть на зубах моей прабабушки». И другой высокопоучительный анекдот о том, как добрый немецкий крестьянин подошел к расфранченному приказчику, стоявшему у дверей модного магазина, и спросил: «Не здесь ли помещается аптека?» Приказчик ответил: «Нет, друг мой, она помещается дальше, за правым углом первого переулка. Но почему ты думал, что она помещается здесь?» - «Потому что здесь у дверей я вижу рвотное», - сказал крестьянин.
Дальше рассказывается о цирульнике-привидении, об Императоре Иосифе II, о сороке Карла Великого. Но мне надоедает книга. Я оставляю ее в полном владении Восточных Языков. Я вовсе не хочу учиться немецкому языку. Этот язык годен только для того, чтобы разговаривать с лошадьми. А я хочу разговаривать с людьми. Я встаю и решительно направляюсь к тому месту тента, под которым уже стоит гостеприимно накрытый стол. Восточные Языки следуют моему примеру. Они бросили книгу. И вовремя, потому что завтрак уже готов и к столу с одной стороны подходит генерал, а с другой - Голландский Сыр и Снигирь. В. Ф. нет, она заперлась в каюте и никуда не показывается.
После завтрака, который, как и всегда, был превосходен, я иду вместе с капитаном на мостик. Там мы садимся на стулья, которые принесли нам два здоровенных матроса. К нам подходят Восточные Языки.
- А скажите, - обращаются Восточные Языки к капитану, - здесь очень глубоко?
- Нет, - сущий вздор, - отвечает капитан, - каких-нибудь 20-30 сажен.
Лицо Восточных Языков проясняется.
- Значит, мы здесь не можем наткнуться ни на какую мель? А подводные камни здесь есть?
- Нет, какие тут подводные камни…
Восточные Языки начинают улыбаться.
- Значит, совсем, совсем никакой опасности нет?
- Ну, не скажите, - невозмутимо ответил капитан. - Здесь море очень капризное, и каждую минуту может налететь шквал. А дно исследовано плохо, - вот вам и катастрофа!
Восточные Языки задумываются.
- Это что еще, - если мы на подводный камень наткнемся! А вот если пароход перевернется, так вот это штука. Тут уж никому нет спасенья. Вы знаете, - обращается он ко мне, - я всегда имею при себе револьвер, на случай аварии. Знаете, нет ничего хуже, когда при крушении пассажиры бросаются к лодкам: тут больше всего несчастий и происходит. А когда револьвер, тогда другое дело: ни с места, кто двинется - тому пуля в лоб. И я исполню это, хотя бы сам ваш генерал к лодке бросился. А то вот, не угодно ли с таким господином, как вот, например, поручик… Да где же он?
Оказывается, что Восточные Языки не могли вынести страшных рассказов капитана и незаметно улетучились с мостика.
- А ведь он, кажется, не на шутку боится, - сказал я, обращаясь к капитану.
- Да, есть грех! А между тем, я именно люблю море, когда оно представляет какую-нибудь опасность. А то что же это, в луже плавать. И притом, иной раз интересные истории во время качки бывают. Я теперь вспоминаю один мой рейс, так ведь это просто сказка какая-то была. Буря случилась преогромнейшая. А на пароходе у меня ехала бабушка с внучкой. Так бабушку в лоск укачало. А внучка… впрочем, лучше об этом не вспоминать. Ну, одним словом, роман случился. Она перетрусила и руки мне со страху целовала. Ну, а я… я, конечно, ее успокаивал. А девочка-то просто прелесть какая! Все пальчики себе оближешь. Потом мы встречались несколько раз на берегу; так, видите ли, и вида не показывает, что были знакомы, и даже очень близко!
- Так-с, - прерываю я расхваставшегося капитана. - Вот вы все говорите: бури, бури. А вот мы вторые сутки едем, и никакой качки. Право, мне кажется, что все рассказы про Каспийское море больше к области вымыслов относятся.
- Вы думаете? - возражает капитан. Он смотрит на меня каким-то загадочным взглядом и продолжает: - Ну, если вы хотите, чтобы была качка, я ее вам с удовольствием устрою. К вечеру, угодно?
«Ну это ты, брат, совсем расхвастался, ври, да знай меру», - думаю я. Но делаю приятное лицо и говорю:
- Пожалуйста, устройте к вечеру качку. Я, кстати, ее никогда еще не испытывал. Да, пожалуйста, чтобы посильнее была!
- Есть! - говорит капитан и прикладывает руку к козырьку.
А я спускаюсь вниз в кают-компанию и с жадностью набрасываюсь на последний номер «Нивы» с «Воскресением» графа Толстого. Этого номера я еще не видал; чья-то благодетельная рука захватила его, очевидно, еще в Астрахани и положила на этот стол.
Я очень люблю графа Толстого. У этого писателя великое сердце и глубокий ум. И не так велик он художественностью своих образов и правдивостью своих сочинений, как велик всеобъемлющей, глубокой любовью ко всему человечеству. В его образах открывается Бог, и чуткое сердце Толстого знает этого Бога: это наш простой русский добрый Бог, которому не нужно стрельчатых окон, готических колонн и песен органа. Ему не нужно пышных процессий и роскошных дворцов для своих служителей. Ему не нужно золотой тиары, кардинальских шляп и треска костров. Он любит простоту, он довольствуется 3-х-копеечной свечкой, лишь бы была она поставлена от доброй души и чистого сердца. Зато Его можно найти по преимуществу в крестьянской хате, хотя он и бывает иногда и в богатых хоромах, если там встречается хоть одно доброе сердце. Случалось ли вам видеть, как маленькая седая старушка, сильно смахивающая на мышь, которой наступили на хвост, - тянется к важному барину и, хлопая морщинистой красной рукой пучком свеч по его плечу, шамкает беззубым ртом: «Празднику!» Если вы видели это, так вы поймете, что такое русский Бог.
Я очень люблю Толстого. И поэтому, прочитав последний номер «Нивы», я беру перо с твердым намерением написать что-нибудь так же хорошо и выразительно, как пишет Толстой. Я решаюсь описать ужин моих товарищей накануне моего отъезда. Во-первых, здесь будет яркая картина человеческих заблуждений. Во-вторых, здесь будет психология подвыпивших людей. В-третьих, будет верная картина разрушения человеческого тела. Все это темы вполне достойные труда и напряжения. И потому я беру перо и пишу.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Лучше смочить пальцы в слюне, чем получить катарр желудка.
Неизвестный философ
Камергер никогда не может наслаждаться природою.
Козьма Прутков
Если у тебя есть фонтан, заткни его: нужно дать отдохнуть и фонтану.
Он же
Как ни старался Нехлюдов освободиться от излишков этого вечера, вино, которое переполняло его желудок, не выходило. Винный туман затемнял его мысли. Но уже были усвоены роскошные привычки, от которых он считал, что не может отстать, и потому, несмотря на то, что его голова качалась, он хотел сделать то, что у него не выходило. И это было нехорошо. И не потому это было нехорошо, что было не хорошо, а было нехорошо потому, что не было хорошо.
Наконец отрыжка потрясла его бедное и усталое тело, и сладкое вино, которое он так долго держал в желудке, упало на пол, еще с утра начищенный и налощенный тремя здоровыми и крепкими мужиками. И это было хорошо и нехорошо. Хорошо, потому что было облегчение. А нехорошо потому, что он мог снова наполнить свой желудок сладким вином и падалью, которые в изобилии стояли на столе в соседней комнате. Там сидели люди и ели труп быка с кровью, и мертвую рыбу, и вонючий сыр, и пили вино. Они делали это не потому, что это была сладкая и жирная пища, без которой они не могли бы обойтись, а делали это потому, что так было принято в том месте, где несколько сот тысяч людей, собравшись в одно место на небольшом пространстве земли, отравляли воздух дымом фабрик, пили и ели ночью и спали днем и думали, что делают хорошо.
Нехлюдов встал со стула, потому что он был на стуле, когда сладкое вино, еще с вечера принесенное пятью здоровыми мужиками для того, чтобы господа могли его выпить, упало на пол. И это было хорошо, что он встал, потому что стул трещал под тяжестью его тела и десять крепких и здоровых мужиков дожидались своего барина, чтобы раздеть его, вымыть, надушить и уложить в постель, в которой он заснул, как только свежая и чистая простыня, четыре дня тому назад вымытая пятнадцатью красивыми и молодыми бабами, обернула его белое и блестящее, как редька, тело. И в этом было воскресенье. Не то воскресенье, которое следует за субботою, а то воскресенье, которое бывает перед понедельником. И не то воскресенье, которое бывает перед понедельником, а то воскресенье, которым христиане называют седьмой день недели. И не потому это было воскресенье, что христиане называют так седьмой день недели, а потому, что это было воскресенье напоенного сладким вином и объевшегося жирной и нездоровой пищей тела.
Это тело опивалось хмельным вином и объедалось животными, у которых была отнята жизнь, чтобы доставить наслаждения и поддержать жизнь Нехлюдова. И это потому, что среда, в которой он жил, не думала, что это дурно, а что так нужно делать, чтобы жить. И он думал и поступал так, как думала и поступала эта среда. Это не была та среда, которая следует за вторником и после которой бывает четверг, после которого бывает дождь, но это была та среда, в которой было душно и нездорово. Она состояла из отекших, самодовольных, ленивых и гадких людей, отравлявших себя табаком, питьем вина и книгами, в которых рассказывались соблазнительные и гадкие вещи.
В эту ночь, когда Нехлюдов, вставив себе два пальца, думал, что умирает, а на самом деле происходило воскресение его усталого и истаскавшегося за ночь тела, была тоже среда. Но после этой среды не было четверга, - а было воскресенье. И это было хорошо, потому что можно и должно и нужно жить так, чтобы после среды наступало воскресенье.
Утром, когда то, что было Нехлюдовым, проснулось, оно уже не было Нехлюдовым. Его распухшее, красное, потное тело лежало в кровати и сытые люди с серьезными лицами говорили глупые вещи на мертвом, никому не нужном языке, воображая, что могут не позволить разрушиться тому, что уже разрушилось. Они смотрели на календарь и думали, что сегодня четверг, и не знали, что произошло то, чего вовсе не происходило. А произошло то, что четверга не было, а было воскресенье. И не потому было воскресенье, что не было четверга, а потому, что ничего не было и все давно окончилось. И это было хорошо, потому что все хорошо, что хорошо кончается.
- Эге, батенька мой, да вы, кажется, того, - пописываете?
Оборачиваюсь. Морской Кот стоит за моим стулом и ехидно смотрит на мое писание. У него в руках колода карт, которую он изредка похлопывает рукой.
Я торопливо бросаю перо и прячу свою тетрадку. Я не хочу, чтобы Кот читал мои произведения. Если бы я был Толстой, то люди, прочтя мое писание, нашли бы меня гениальным. Но так как я не Толстой, то они меня найдут сумасшедшим. Какой-нибудь Буренин обольет меня потоками глупой, грязной и пошлой ругани. Потом меня посадят в сумасшедший дом, где всю жизнь мне придется оплакивать безумие моего поступка. Кот не составляет исключения из людей, а я не желаю прослыть сумасшедшим. И потому прячу тетрадку в стол.
- Эк его разобрало, - продолжает дядюшка. - Я уже полчаса стою здесь, а он и не замечает! Хотите, сыграем в рамс?
Я утвердительно киваю головой. Кот зовет партнеров, и через минуту мы сидим за зеленым столиком, занимаясь бездельнейшим и пустейшим из времяпрепровождений.
Дядюшка Кот великолепен. Его усы торчат, как жесткие щетки. Добрые голубые глаза щурятся и с любовью смотрят на карты. Когда кто-нибудь близок к выигрышу, Кот начинает с большим огнем петь романс: «Лови, лови часы любви, минуты наслажденья». Он говорит, что эта песня производить магическое действие на партнера, заставляя его проигрываться. Но пока что, а песня, кажется, действует больше всего на него самого, - он добросовестнейшим образом проигрывает. Генеральный Штаб сосредоточенно смотрит в свои карты: его голова наполнена стратегическими и тактическими соображениями. Восточные Языки видимо чем-то взволнованы. Они поминутно оглядываются, краснеют, бледнеют и нервничают, точно старая институтка. Я же то подпеваю Коту, то рисую мелом удивительные и страшные рожи на зеленом сукне игрального столика.
Вдруг пароход внезапно останавливается. Мы вскакиваем с своих мест. В коридоре слышится испуганный женский голос: «Что случилось, отчего мы остановились?.. Крушение? Где муж?» К нам в каюту влетает, как бомба, Марья Михайловна с испуганным и озабоченным лицом. Но тревога оказывается излишней, пароход без всяких приключений двигается дальше. Оказывается, что меряли глубину. Так, по крайней мере, говорит капитан. Но, признаюсь, мне это мерянье кажется подозрительным.
Мы снова садимся за рамс. Восточные Языки еще более взволнованы и все поглядывают на дверь каюты. Они путают взятки, не могут правильно складывать цифры, мел выскальзывает из дрожащих рук.
- Что с тобой, Володя, - спрашивает Кот, - чего ты все ерзаешь?
- Господа, господа! Ка… ка… качает, - вместо ответа, прерывающимся голосом, говорит мусульманин.
Я не нахожу, чтобы нас качало. Правда, каюта сделалась какая-то кривая, так что по ней очень трудно ходить. Затем, она проявляет некоторые признаки жизни: она ни с того ни с сего задумчиво начинает наклоняться на свой правый бок, потом, подумавши немного, она решает проделать то же самое с своим левым боком. Иногда ни с того ни с сего ей приходит дикое желание покружиться на одном месте; но, сделав какой-нибудь несчастный полуоборот, она снова продолжает свое глупое занятие и задумчиво переваливается с боку на бок. Если это называется качкой, то я нахожу в ней некоторое удовольствие. Но во всяком случае дальше играть в карты уже нельзя. Я выхожу на палубу.
Темная-претемная ночь. Свежий ветер рвет шапку с головы. Кругом страшный грохот и рев, иногда мелькает в темноте белый гребень пенистой волны. Фонарь на самой верхушке мачты описывает ровные и спокойные дуги. Они делаются все больше и больше. А сверху с глубокого темного неба льют свой тихий свет спокойные яркие звезды. Они мерцают там в далекой выси, не обращая ни малейшего внимания на рев разбушевавшегося моря. Огромная волна, с шумом и звоном перекатившись через весь пароход, обдает меня с головы до ног. Мне вовсе не нравится эта холодная и соленая ванна, и я ухожу в каюту.
Легко сказать - ухожу. Это было вовсе не так легко сделать. Начать с того, что двери, в которые я всегда проходил совершенно свободно, сделались вдруг необычайно малы для меня и я пребольно стукнулся лбом об притолку. Затем, происходило странное расстройство движения: я хочу идти направо для того, чтобы сесть на диван, а ноги стремительно увлекают меня влево и я оказываюсь прижатым в тесном углу между рукомойником и шкафом. Пароход весь скрипит и трещит, будто кто-то беспрестанно развинчивает и свинчивает его стальной корпус. Иногда раздается какое-то странное скрежетание и грохот, кажется, будто бы пароход с силой трется своим дном о булыжную мостовую. Это происходит каждый раз, когда вследствие сильной качки винт высовывается из воды и с силою потрясает пароход, беспомощно вертясь в воздухе.
Сыр уцепился руками за стол. Его лицо побагровело, глаза дико вращаются в орбитах. Он весь надулся, так и кажется, что он сейчас лопнет. Генеральный Штаб лежит пластом на диване. На все вопросы он отвечает каким-то односложным мычанием. Он не играет уже наконечниками своих аксельбантов, его руки висят как плети и беспомощно болтаются в такт усиливающейся качке.
- Ва… силий Васильевич, идите лучше на палубу, - прерывающимся голосом говорит Сыр, - бедняга воображает, что у меня начинается морская болезнь, - там свежее и лучше…
- Да мне и здесь ничего, - отвечаю я, усердно балансируя, чтобы не упасть.
- Там лучше, - упрямо продолжает Сыр коснеющим языком, - говорю вам, идите туда! Мне ничего, я не первый раз на море и у меня нет морской болезни. А вам, я вижу, дурно, идите скорее!
Но отворяется дверь и в нее влетает с быстротою ветра Кот. Его непослушные ноги увлекают его по наклонной плоскости прямо к столу. Он бледен. Его рот нервно сжат. Его костюм в беспорядке. Он с силой попадает в объятия Сыра, потрясая его тучное тело. Это переполняет чашу, и друзья, обнявшись, сразу делаются жертвами морской болезни.
Я не могу вынести этого зрелища. Какой-то тяжелый клубок подкатывается к моему горлу; но напряжением воли мне удается отправить его обратно. Я иду, шатаясь, в каюту, валюсь на койку и засыпаю. Впрочем, это не сон; это какое-то забытье, без грез, без сознания и без сновидений. Пароход совсем сошел с ума. Он старается стать вверх ногами. Но это ему не удается и он с отчаянием валится на бок. Отдохнув немного на правом боку, он снова принимается за свое безумное предприятие. И, пораженный неудачей, переваливается уже на левый бок. Посуда с звоном летит на пол во время этих упражнений. Повсюду слышны стоны и восклицания несчастных, страдающих морской болезнью.
Больше не могу лежать в койке. Встаю. Иду на палубу. Иду еще выше, на капитанский мостик. Картина предо мной развертывается поражающая. Море ярко-зеленого цвета, зеленого как изумруд. Большие валы с белыми пенящимися гребнями кидают пароход как щепку. Солнце уже взошло и освещает ярким светом палубу и море; а на горизонте чуть заметна темная полоска далекого берега. Но несмотря на всю красоту вида, меня все-таки понемногу укачивает. Я спускаюсь вниз, бросаюсь на койку и на этот раз засыпаю крепким мертвым сном. А когда меня будят, оказывается, через полчаса мы будем уже в Красноводске. Все уже давным-давно сидят за завтраком. Но я поспеваю как раз к той минуте, когда генерал, подняв бокал с шампанским, провозглашает порытый криками «ура» тост за здоровье Императрицы: сегодня день именин Государыни.
Входит капитан и докладывает генералу, что мы подходим к Красноводску. Генерал, а за ним и все мы, выходим на палубу.
Красноводск - это маленький городишка на пустынной, безлюдной и песчаной местности. С одной стороны море, с другой - утесистые, однообразные и скучные горы. Вокзал Среднеазиатской дороги великолепен, он напоминает узорчатый мавританский дворец из какой-нибудь фантастической сказки. Но это единственное, что есть хорошего в Красноводске. И хоть город и украшен флагами по случаю нашего приезда и на лицах выражается торжество, но я от души рад, когда поезд трогается, унося нас от этого безотрадного места.
Море и его качка забыты. С наслаждением вытягиваюсь на мягком диване, зная, что разве только одно крушение может меня с него сбросить. И удобства все под рукой: наш поезд экстренный и в нем все предусмотрено, начиная с вагона-столовой и кончая мелочами. Для генерала и для генеральши отведены два роскошных салон-вагона. Для нас - попроще, но жить все-таки можно; тем более что почти каждому приходится отдельное купе.
Зовут обедать. Но я думаю, что народу достаточно много и без меня и мое отсутствие пройдет незамеченным. Пускай едят те, которые не устали. А я устал и хочу спать. Я зеваю, в последний раз обвожу глазами вагон и погружаюсь в Нирвану.
ОКОНЧАНИЕ