В Азию! Дорожная пыль. (2/5)
Граф Валериан Вега. В Азию! Дорожная пыль. - СПб.: тип. кн. В. П. Мещерского, 1900.
Отдельные оттиски из газеты-журнала «Гражданина» за 1900 г.
(Граф Валериан Вега = Гейман Вера Осиповна, автор « Лиловых сказок»)
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Глава IV
Я просыпаюсь в самом розовом настроении духа. Сквозь спущенные жалюзи окошек - светит яркое весеннее солнце.
Легкий ветерок колышет спущенные занавески; сквозь открытое окно живой волной вливается свежий, бодрящий речной воздух.
Пароход дрожит, словно его трясет лихорадка. А вокруг бортов и около носа журчит вода. Снигирь сладко спит на своем диване. Восточные Языки воткнули нос в подушку и тоже не обращают никакого внимания на прелесть волжского утра.
Я сладко потягиваюсь, но продолжаю валяться на диване. Мне вовсе не хочется вставать. Мне очень приятно сознавать, что этот огромный железный гигант пыхтит и старается из всех сил, чтобы доставить меня в Астрахань. А я валяюсь себе в это время и пальцем не хочу пошевелить, чтобы ему помочь. Эта железная махина служит мне и лезет из кожи вон, чтобы доставить мне удовольствие, а я благосклонно принимаю его старания.
Хорошо-с, я доставляю удовольствие своему телу. Но ведь нужно подумать и о желудке. У меня, как и у всех людей, есть желудок, и он весьма настоятельно требует, чтобы о нем беспокоились и им занимались. В нем совершаются акты пищеварения. А пищеварение требует продуктов.
Общество молодых девиц и дам допускает, что мужчина имеет желудок, но не допускает, что у него есть пищеварение.
Вы приходите в дом, где живет милая и превосходная семья, но где, к несчастью, нет ни одного мужчины. Вас встречают милые неземные создания. Младшая дочь хозяйки дома, о которой вы давным-давно мечтаете, берет своими милыми ручками вашу шляпу и уносит ее в самый дальний закоулок дома.
Ее сестра, к которой вы тоже неравнодушны, посылает вам обворожительнейшую из своих улыбок: в розовой ямочке ее щеки сидит миллион смеха, готовый выскочить оттуда при первом удобном случае. Хозяйка дома, предмет ваших желаний и вожделений, сажает вас против себя в мягкое кресло и отуманивает ваш мозг остроумной болтовней изящной светской женщины. Она постоянно, как будто бы случайно, шуршит складками своих шелковых юбок, и вы не в силах подняться и уйти домой.
Женщины хитры. Они прекрасно знают силу шелковой юбки. Этот мягкий шуршащий звук ласкает ваше ухо и раздражает нервы. Вам приходит на ум изящно обутая ножка, длинный черный ажурный чулок, груда кружев и ленточек, мраморные плечи и прочие прекрасные вещи, изобретенные сатаной для ловли бедных грешников. И грешники попадаются, и за час наслаждения иной раз платятся целой жизнью. Зато этим наслаждением не брезговал и сам Зевес. Он был большой ходок по этой части. Он не задумывался перед тем, чтобы превратиться в быка для достижения сладких целей.
Он подплывал белым лебедем к прекрасной Леде. Он спускался золотым дождем на Данаю. И я не понимаю только одного: почему рога считаются постыдным украшением, когда они имеют за собой божественное происхождение.
Прелестные хозяйки оставляют вас обедать. Они говорят, что вам придется подождать до него только полчаса. Вы соглашаетесь, но эти полчаса превращаются в два.
Наконец вы садитесь за обед, который продолжается еще два часа. А после обеда в вас вливают с милой болтовней и кокетством, - два или три стакана чая. А когда вы чувствуете, что вам необходимо уйти, милая маленькая женская ручка нежно прикасается к вашей руке и грудной голос настоятельно требует, чтобы вы остались на весь вечер. У вас на глазах навертываются слезы, вы не можете сидеть на месте, но хозяйка приводит вам такие доводы, что вы должны остаться.
Наконец, проведя в этом чудном женском цветнике от шести до восьми часов, вы вне себя торопливо берете шляпу, неловко кланяетесь, на ходу целуете руку у хозяйки и вылетаете как пуля на подъезд. И в конце концов вы же оказываетесь виноватым: все говорят, что - вы невежа и не умеете держать себя в обществе.
Итак, я решил подумать о своем желудке. Звоню - входит лакей. Он лыс, как колено. У него во рту, очевидно, нет зубов, ибо он шепелявит. Я предлагаю ему принести чай.
Я разбудил Снигиря.
- Виктор Викторович, вставайте, посмотрите, какое чудное утро.
- А, утро? Да.
И он повернулся на другой бок и захрапел с явным намерением не просыпаться никогда. Этот человек, очевидно, нечувствителен к красотам природы. Он желает спать, и будет спать во что бы то ни стало. И если вы станете прижигать раскаленным железом его тело, он не повернется на другой бок, и разве только скажет: «А который час? Еще, кажется, рано».
Я пытаюсь разбудить Восточные Языки, но они не реагируют на мои попытки. Не знаю, что делать. Не заснуть ли снова и мне? Но в это время жалюзи у окошка с шумом опускаются и в нем появляется голова Морского Кота.
- Как, вы еще спите, Василий Васильевич?
Я-то не сплю, а вот кто спит… И вашего племянника добудиться не могу.
- Ага… я вам сейчас помогу, - мы их живо раскачаем!
Наши дружные совокупные усилия приводят наконец к желаемым результатам, и сонные тела поднимаются из своих гробниц.
Выхожу на палубу. Сыр уже сидит под тентом, пьет чай и курит папироску в длиннейшем мундштуке. Солнце светит во все лопатки. На небе ни облака. И прямо передо мной - красавица Волга, артерия русской земли.
Здесь когда-то ходили легкие струги буйной новгородской вольницы; здесь, на Волге, гулял суровый атаман Стенька Разин, и грозный крик «Сарынь на кичку» леденил кровь у московских купцов.
Много слышала Волга удалых разбойничьих песен, много слышала она предсмертных стонов и горьких женских слез. А теперь катят по ней целые плавучие дома - пароходы, полные веселой разодетой и раздушенной толпой. И грозный крик «Сарынь на кичку» отошел в область преданий и замолк навсегда.
Выйдешь на берег покатый
К русской великой реке -
Свищет кулик вороватый,
Тысячи лап на песке.
Барку ведут бечевою…
Чу, бурлаков голоса!
Ровная гладь за рекою -
Нива, покосы, леса,
Две-три усадьбы дворянских,
Двадцать Господних церквей,
Сто деревенек крестьянских,
Как на ладоне, на ней!
[Некрасов]
Но борту вокруг парохода как сумашедший носится Х., он в неизменном колпаке на голове. На руках желтые перчатки. Он крутит и вертит на ходу своей тросточкой, он совершает моцион. Проходя мимо II класса, он замедляет шаги и пытливо заглядывает под одну из женских шляпок, расположившихся на корме.
Публики на палубе немного: две пожилых дамы, напоминающих собою пару старых галош. Затем, какой-то доктор в чесучовом кителе с довольно глупой физиономией и резким ударением на букву о в разговоре, - признак Божественного происхождения. Три довольно миловидных барышни, то, что называется «свежульки». Старый и загорелый пехотный капитан с белым околышем и несколько гражданских господ неопределенного вида и серой наружности. Среди публики постоянно снует взад и вперед, без всякой видимой надобности, один из помощников капитана. Он худ, бледен, с редкой бородой и с всклокоченными волосами.
А на носу одиноко стоит наш генерал, в тужурке и высоких сапогах. Он задумчиво смотрит на Волгу, затем оборачивается и смотрит на нас. Подходим, щелкаем шпорами и раскланиваемся.
- Ну что, как вам нравится Волга? - говорит генерал.
И сейчас же, не выждав нашего ответа, продолжает:
- Конечно, это многоводная и могучая река, связанная с историческими воспоминаниями. Но я теперь вспоминаю Амур. Мне особенно интересно ехать по Волге потому, что я делаю теперь мысленные сравнения с Амуром. Знаете ли что? Амур несравненно живописнее, я здесь не вижу таких красивых берегов, какие встречал там. Это могучая, чрезвычайно полноводная река.
Лакей докладывает о том, что завтрак подан. Сегодня мы позавтракаем раньше, чтобы потом съездить в Казань, которая уже видна.
Мы садимся за завтрак как раз в ту минуту, когда пароход останавливается у казанской пристани.
После завтрака Снигирь, Восточные Языки и я отправляемся в город. Генерал с У. уехали в город раньше. А Сыр исчез с Морским Котом, но куда - неизвестно.
От пристани до самого города конка, город расположен в 7 верстах от Волги. Жарища стоит страшная. И хотя мы и в кителях, но Снигирь видимо страдает, Восточные Языки изнывают, а я чувствую некоторое помрачение умственных способностей.
Влезаем в конку. Она небольшая и легкая; недурные кони живо доставляют нас в город. Мы слезаем и идем пешком.
Город очень живописный. Он расположен на гористой местности, почему можно на некоторых улицах встретить на тротуарах каменные лесенки.
Первое, что мы встречаем, это мелочные лавки, в окнах которых выставлены маленькие гробы. Что за странность такая; каким образом гроб может находиться в мелочной лавочке? Вхожу. Спрашиваю. Оказывается, что в Казани обычай такой: в мелочных лавках продается мука, крупа, хлеб, овощи, мыло, папиросы, всякая дрянь и… гробы.
Изумляюсь. Но затем соображаю, что этот обычай, вероятно, ведет свое начало со времен покорения Казани.
Ведь
Казань-город на костях стоит -
Казанка-речка кровава течет
Мелки ключики - горючи слезы,
По лугам-лугам все волосы,
По крутым горам все головы,
Молодецкие, - все стрелецкие…
А может быть, казанцы столь любезны, что сами делают намек своими гробами на то, что не нужно покупать у них в мелочных лавках.
Мы выходим на главную улицу, отыскиваем парикмахера для того, чтобы привести себя в приличный вид.
Снигирь и Восточные Языки усаживаются перед зеркалами, их завязывают в большие белые простыни. Два парикмахера набрасываются на них, с презрением пачкают мылом их физиономии и начинают проделывать над ними операцию, называемую бритьем. А я углубляюсь в чтение афиши, которая во все горло кричит о прибытии в город цирка. Очевидно, Казань город поэтов, по крайней мере, афиша изобилует стихами высокого достоинства. Во всяком случае, они мне показались несравненно лучше той дряни, которую печатают теперь современные нам поэты.
- Батюшки, ведь мы на пароход опоздаем, - с ужасом восклицают Восточные Языки и сейчас же начинают плеваться; мыло попало несчастному в рот.
Мы торопимся, чтобы не опоздать на конку. Я ворчу, находя, что не стоило сходить в Казани с парохода, чтобы побриться и прочесть афишу.
В конке к Восточным Языкам пристал какой-то толстый картуз. После многих подходцев, картуз умильно смотрит на свою жертву.
- Позволю себе спросить вас, далеко ли изволите ехать?
- В Ташкент, - отвечает мусульманин.
- Ведь там-с очень жарко, ведь там солнышко заходит, а ведь оно очень жаркое и близь него обжечься можно.
Восточные Языки с недоумением смотрят на Картуз и начинают пространно выкладывать свои астрономические сведения.
Конка останавливается, и мы выходим из нее и, пробравшись через длинные ряды бочек, поднимаемся по крутому трапу на пароход. Оказывается, мы прибыли слишком рано.
Но все-таки наступает мгновение, когда мы отваливаем от Казани: хоть наш пароход и устал, но все-таки не настолько, чтобы остаться насовсем в городе.
После обеда, который прошел среди оживленных толков о Казани, я решил долго не спать, чтобы увидеть начало Жегулевских гор. Они должны были начаться после Симбирска, куда пароход приходит в час ночи.
Эти места были когда-то притоном поволжских разбойников, здесь-то и народился их знаменитый разбойничий крик. Говорят, эти горы очень красивы.
Котловины меж гор - что чаши,
Зеленым вином налитые с краями…
Где места привольнее и краше!
Что красой сравнится с Жегулями!
* * *
Высоко забрались на Шиханы
Темных сосен траурные гривы;
Низко-низко на берег песчаный
Плещут волн, певучих волн приливы.
* * *
По буграм разросся лес дремучий,
По-над лесом гребни да утесы, -
Каждый раз над ними встретясь с тучей,
Ветер ей об них расчешет косы.
* * *
Словно хмельный - ходит Жегулями,
А они - все выше да все краше!
Ходит ветер валкими шагами, -
Ходит он от чаши к новой чаше
Зеленым вином наполненной с краями.
[Аполлон Коринфский]
Ух как спать хочется! Нет, видно, Жегулей не дождаться. Да ничего и не увидишь - так темно. Зеваю. Иду спать, спокойной ночи.
V
Открываю глаза. Солнце по-вчерашнему светит мне прямо в глаза, пробиваясь сквозь штору. Вода по-прежнему журчит у носа парохода. Снигирь меня лягает, я встаю.
Исполнив все формальности, т. е. умывшись, помолившись Богу и положив в свой желудок несколько пинт чая, - выхожу на палубу. X. уже бегает как безумный вокруг парохода. Сыр сидит под тентом и пьет чай.
Вчера, когда я проснулся, он делал то же самое. Он не вставал с места. Он не спал. Он все время не переставая пил чай. Пароходная прислуга с ужасом смотрит на него. А когда он выпьет все самовары и всю воду из котла, то придется сделать приспособление. В его рот вставят один конец длинной трубы, другой конец опустят в Волгу, а посередине поставят насос Вартингтона, который все время будет накачивать воду в живот Сыра. По дороге будут бросать в реку целыми фунтами чай и сахар и нагревать воду. Правда, вместе с водой в желудок Сыра будут попадать листья чая и синяя сахарная бумага. Но Сыр не обращает внимания на такие пустяки и с наслаждением пьет импровизированный чай.
Не оттого ли мелеет Волга, что Сыр часто по ней ездит? Еще одна-две таких поездки, и вместо прекрасной судоходной реки мы будем иметь песчаную и голую пустыню. Длинными караванами ходят по ней верблюды. Бедуины, приехав из Аравии, раскинули на ней свои цветные шатры. А чудные пароходы «Кавказа и Меркурия» - отошли в область золотых преданий.
И только иногда прихотливый мираж обманчиво показывает обширные водные пространства, на которых кое-где выделяется дымок парохода и белый, как крыло чайки, - парус.
Подхожу. Сыр приятно улыбается и жмет мою руку. Я хочу сказать ему несколько приветственных слов, но к нам подходит Морской Кот.
А мимо парохода бегут последние отроги Жегулевских гор. Они не высоки, но живописны. От них веет стариной и забвением, и только иногда раннею зорькой соловей поет свои чудные песни про удалые набеги, про слезы, кровь и про любовь.
Беру путеводитель Демьянова. Читаю… «Засмеяли калику перехожего удалые девки, даже бороться с ним не хотели. Только младшая самая схватилась с стариком, и опомниться не успела, как тот ее бережно положил на шелковую муравку. За нею другая вышла, - постарше, за другою - третья. Так и все они до единой. „Гой ты еси калика перехожая, много ли вас на Руси богатырей таких?“ - спрашивают старика сестры. „Что я за богатырь - сами видите: и сед, и мал, и ногами крив. Самый я из последних на святой русской земле, самый немощной из придорожных старцев“. И затуманились богатырши, видно, почуяли, что придет сюда из Руси сила великая и всю их землю под себя возьмет».
Таково предание о Девичьем кургане - одной из высших точек Жегулей.
Зовут завтракать. Складываю путеводитель на самом интересном месте и иду.
Пароход останавливается, мы в Самаре. Это уже ногайская страна. Здесь владычествовали татары, и только в 1586 году, при царе Феодоре Иоанновиче, был заложен город Самара, а с ним прочный центр русского влияния. Но бедному городу, видно, на роду было написано страдать от всевозможных набегов. Нагайцы, калмыки, Стенька Разин, Шелудяк, Пугачев и другие, имена которых одному только Богу известны, разоряли Самару, - грабили ее казну и тешились ее девушками. Несколько раз Самару почти совершенно уничтожали пожары, особенно сильный был в 1703 году. Само правительство хотело, наконец, уничтожить Самару, и в 1770 году она была причислена к Сызранскому уезду. Но город с честью вышел из всех злоключений, и первого января 1851 года последовало официальное открытие Самарской губернии.
Сам по себе город не представляет ничего интересного. Классическая пыль, которая лезет в уши, рот и всюду, где только можно. Грязная набережная, - маленькие дома. Но зато кумыс здесь превосходен, хотя нужно знать, где его покупать.
Мы простояли в Самаре три часа. Наконец пароход скрипит, дрожит и отваливает от пристани.
После обеда генерала окружила толпа кадет. Они сели в Самаре на пароход, чтобы тоже ехать в Туркестан. Это дети служащих в этом крае. Они едут под покровительством общей бабушки, пожилой дамы, приехавшей в корпус за своим родственником. Она была так добра, что взяла под свое гостеприимное крылышко эту буйную ватагу. Но ватага своим детским чутким сердцем оценила ее доброту и едет с замечательным послушанием и порядком.
Генерал видимо тронут. Его седая голова рельефно выделяется среди черномазых и белобрысых мальчуганов, - он обращается с ласковым словом то к одному, то к другому кадету и пытливо вглядывается в их загорелые лица. Вспоминает ли он свои детские беззаботные годы? Или хочет прочесть в милых детских чертах будущее этой мелюзги? Он очень любит детей. Да кто их не любит? Это будущие деятели, это те, кто снимут жатву, посеянную нами. Они тоже будут сеять, когда придет их пора; а когда вечный парикмахер «время» густо напудрит их головы, они, глядя на подрастающее поколение, в свою очередь будут шептать беззубым ртом: работайте дружней над общей жатвой, носите, не складывая рук, ко мне [Камней? - rus_turk.] на постройку дивного храма разумного, доброго и вечного человечества.
Милая, славная детвора! Какой-нибудь малюсенький Васька, засунув палец в рот, глубокомысленно взирает на мир Божий. Он серьезно убежден, что весь мир создан для него; и не на шутку обижается, когда старшие не дают вкусную конфекту, находя, что все должны служить ему. И он прав, этот маленький король; потому что если бы не было на свете этих маленьких Васек, какой смысл имел бы прогресс человечества на земле?
Но и несносна же бывает подчас эта детвора, когда с рожицей, перепачканной вареньем, и с вечным недоумением в больших глазах, она пристанет к вам с тысячами вопросов. Иной гражданин от семи до десяти лет способен поставить вас в тупик; а какая-нибудь маленькая барышня может сконфузить нас так, что вы долго будете напоминать собою вареного рака.
У одного моего знакомого есть маленькая принцесса семи лет от роду. Большие говорили принцессе: «Не нужно шуметь и беспокоить маму, потому что мама очень больна. А если ты будешь послушна и никому не будешь надоедать, то Божинька даст тебе сестрицу».
Принцесса делала большие глаза и спрашивала: чем же больна мама?
- У мамы сильно болит животик. А если ты будешь приставать, то Бог рассердится и совсем возьмет от тебя маму, - начинали сердиться большие.
- А всегда, когда у мам болит животик, Божинька дает сестричек? - не унималась принцесса.
- Да, да, отстать, пожалуйста, - кипятились взрослые.
Когда добрый Божинька действительно дал принцессе сестренку, она возилась с ней, как с писаной торбой. Она часто просила у Бога, чтобы у мамы еще и еще болел животик для того, чтобы было побольше сестриц.
Однажды у моего знакомого был большой вечер; собралось множество гостей, было много хорошеньких барышень и прелестных дам. Принцесса в розовом платье с распущенными по плечам золотистыми локонами, радостная, как весна, весело болтала с гостями. Она была очень довольна тем, что ей позволили остаться с взрослыми, и серьезно воображала себя большой особой. Но ее отец не выходил еще; он чувствовал себя не совсем хорошо.
Наступил психологический момент, - все замолчали. И вдруг маленькая принцесса сказала:
- А знаете что? А у нас скоро братец будет!
Как так? - изумились гости. Каким образом? Откуда? Почему?
Ее мать рассердилась.
- Перестань, пожалуйста, говорить глупости, - сказала она. - Добрый Божинька дал тебе сестрицу три месяца назад. Зачем же он будет так скоро давать тебе братца?
Принцесса обиделась.
- А я говорю правду, - заявила она, обращаясь к гостям. - Мама была больна, и Божинька дал нам сестрицу. А теперь у папы болит животик, значит, у нас братец будет!
Что вы будете делать с такой логикой? И все замолчали. А потом дамы много смеялись, а мужчины хохотали до слез. И все были очень довольны, и вечер удался на славу.
Милая, славная детвора! Пользуйтесь и наслаждайтесь беззаботным золотым детством, невинными годами наивностей, шалостей, конфект и игрушек. А потом придет жизнь; она избороздит ваше ясное чело глубокими морщинами, и из каждой морщины будет выглядывать или горе, или порок. Она сгонит свежий румянец с ваших розовых щечек, заменив его желчной бледностью и нездоровой желтизной. Она согнет вашу крепкую спину, наложив на плечи тяжесть жизненных забот.
Когда усталый и разбитый человек откажется служить жизни, она даст ему в награду могилу. А когда он будет лежать в ней, холодный, прямой, страшный и белый, как мрамор, люди запоют ему о бессмертии и о том чудном месте, где нет ни печали, ни воздыхания, ни болезней.
Его это вовсе не устраивает. Он готов удрать из могилы, он готов променять это чудное место на дюжину ревматизмов, две дюжины катаров и сотню бронхитов, лишь бы только прожить еще хоть с годик. Но его родные неумолимы: они засыплют его землей и придавят его великолепным, но тяжелым камнем, который не сдвинется никогда.
Так пользуйтесь же каждой минутой жизни, потому что жизнь на земле есть великое благо, которое дается каждому один только раз. Есть другая жизнь, лучшая чем наша, но ее не всякий получит. А нашу получает всякий, и богач, и бедняк, и умный, и глупый…
Вечером проезжаем чудный Сызранский мост. По нему ползет, точно червяк, длинный товарный поезд. Это дивное сооружение властно, мощно и вместе с тем до чрезвычайности легко и грациозно пересекает Волгу. Наш пароход проходит под ним словно под порогами; постепенно вырастают из легких жердочек массивные железные балки и переводины. Мгновенье - и мост уже за нами, - и снова обращаются в тонкие жердочки и паутину железные переводины и крепкие каменные быки.
Этот мост - чудо строительного искусства, как по замыслу, так и по выполнению. Но я знаю другой мост, перед которым бледнеет самый лучший и искуснейший в мире. Он пересекает бурную и прихотливую реку жизненных забот. Он соединяет суровый и мрачный правый берег небытия с левым необозримым уходящим в синюю даль берегом бесконечности. Этот мост - любовь. Но сколько людей проходят по нем, не замечая искусства его постройки и роскоши его исполнения!
Тихая луна взошла над Волгой. Пароход с шумом рассекает волжские волны, - вода журчит и пенится у его носа. Иногда попадается встречный пароход: он точно иллюминирован синими и красными огнями, и его колеса поднимают целую тучу алмазных брызг, в которых переливаются и играют отражения электрических фонарей парохода. Особенно красивы пароходы Зевеке с одним большим колесом сзади: колесо сердится и злится на Волгу и быстро-быстро бьет ее своими лопастями. А Волга отвечает ему лаской, и тянется к нему, и белой пеной рассыпается у кормы. Точно маленькая Ниагара образуется сзади парохода. А он идет себе вперед, унося с собой спящую публику и сонного капитана.
Ночью было маленькое столкновение с встречным буксиром. Мы повскакали с своих диванов и прильнули к окнам, но кроме зеленых и красных огней и всевозможных криков ничего не увидали и не услыхали. У. пришел задрапированный в одеяло словно древний бог с греческого Олимпа; появился и Сыр в форменной фуражке на голове и в одной рубашке. Впопыхах он не надел своего излюбленного галстуха, и в таком виде напомнил мне почему-то не то жирного пеликана, не то откормленную лягушку. Но столкновение оказалось пустяшным, и я скоро заснул как убитый.
VI
Просыпаюсь с страшной головной болью и, исполнив все предварительные операции перед вставаньем, выхожу на палубу. Ничего нового, - те же лица, тот же X., носящийся как угорелый по пароходу, тот же Сыр, как и всегда, медленно пьет свой неизменный чай. Снигирь намылил щеки и усердно бреет себе бороду: сегодня мы будем в Саратове, а там Генеральный Штаб думает размять немножко свои кости. Восточные Языки куда-то исчезли: они по целым дням пропадают где-то со своим дядюшкой, появляясь только перед сном в нашей каюте.
Здороваюсь с Сыром. Вдруг кто-то осторожно трогает меня за рукав. Оборачиваюсь. Передо мной стоит молодой священник с умным и энергичным лицом. Небольшая черная бородка обрамляет загорелые щеки; глаза блестят добротой и проницательностью.
- Простите, осмелюсь спросить: далеко изволите ехать? - спрашивает священник, степенно приподнимая шляпу.
- В Ташкент, батюшка, не особенно далеко, - отвечаю я.
Мы садимся на лавочку и завязывается разговор. Сыр, ненавидящий попов, уходит на другую сторону парохода, а Снигирь продолжает бриться, и из открытого окна каюты слышно шипенье острой бритвы, которой Генеральный Штаб скоблит свой подбородок.
- Так вы в Ташкент едете, - далеко, куда как далеко! И то сказать, - поистине раскинулась матушка Русь во-о-он куда, и конца-краю ей нету… Вы как же, были в тех краях раньше, или только теперь едете?
- Никогда там не бывал, еду в первый раз.
- И не боитесь? Что же это вас понуждает ехать туда?
- Как вам сказать, что… Думается мне, что стыдно, имея молодость, силы и энергию, сидеть сиднем в Петербурге; а нужно идти туда, где все это может найти себе применение и исход. Я ничем не связан, а мечтаю о многом, вот вам причина…
- Что же, это очень хорошо; конечно, там наверное найдете очень много интересного… Не то что стыдно, а даже преступно жить только для удовольствий; особливо если в себе силу сознаешь. А вот это сознание-то, оно главное. И не знаешь, откуда приходит оно и зачем, а чувствуешь! Сначала уверенность в себе, а потом за нею и силушка явится… Да какая еще! Ведь не мерою Бог духа дает. А уж коли Бог дух дал, так все нипочем: ни горы, ни реки, ни дебри, ни моря, ни лишения, ни даже сама смерть, - вот какая силища этот дух самый. И тем сильна матушка Русь святая, что в ней еще много этого самого духа сидит… Да-с, бодрых людей много: они на своих плечах татарское иго вынесли, они ж и ляхов и Наполеона прогнали, а нынче в Азию свет несут. Это ничего не значит, что незаметно: капля по капле, - ан глянь: в камне-то дырка пребольшущая, а там и камня как не бывало. Это не то, что заграница какая-нибудь, где все на гешефтах только и держится; там все деньга да деньга. Ну да ведь на одной деньге далеко не уедешь: она ведь круглая, манета-то, усиди-ка на ней долго, накось! К слову сказать, наш голод, например: вот магазины уничтожили в селе, в деньги перевели; а теперь есть нечего, хлеба-то нет… И деньги есть, а хлеба нет; грызи деньгу, коли хочешь, да ведь сыт не будешь. Ну, давай вам Бог духа, да побольше, да пободрей! А там все хорошо будет, и дело, Бог даст, большое когда-нибудь делать будете. Главное - всем, даже самым малым, будьте довольны и радуйтесь себе побольше. Да как и не быть радостным, как и не быть довольным? Поглядите вокруг, - какая красота, каждая волна живет, - а на небе-то, на небе-то тучки какие! И всюду и везде такая краса: в камне ли, в песке ли, в море, и в человеке - всюду Божеская красота и жизнь. Это только мы ее не видим: так что ж, коли глаза себе золотым пластырем залепили!
- А вы, батюшка, куда едете теперь? Вы здесь где-нибудь служите?
- Нет-с. Видите, я, собственно говоря, сейчас нигде не служу. Я сейчас с родителями еду прощаться. А потом я в Сибирь, на другую окраину царства, туда - к морю…
- А как же ваша семья? Вы ее с собой, значит, возьмете?
- Нет-с, я - иеромонах, еще в прошлом году в академии постригся.
- Как же это так? Почему же вы не в клобуке?
- Клобук зачем же, клобук - это во время службы; а здесь только на себя внимание задарма привлекать, зачем же клобук? Разве в клобуке дело? Ты сам будь чист, да все время сам с собой упражняйся, вот это монах. А клобук - это внешнее. Мы не монастырские монахи. Это, видите, теперь новый тип нарождается, ученые монахи: какие в книги зарываются, а другие поодаль уходят, вот как я. Позволю себе спросить вас: а это с усами, это и есть сам генерал?
- Да.
- Так - да… Очень приятное лицо имеют, только суровы, кажется. Впрочем, это, я полагаю, только по внешности больше. А позволю спросить: кто это такие, из себя важные, круглые и чернявые волосами, и все так глазами поводят?
- Это капитан У., управляет походной канцелярией генерала.
- Благодарю вас. Позволю себе и еще спросить вас: а кто сей, из себя как бы подобие гуся имеют и все словно беспокоются?
- Это поручик Z., - тоже из канцелярии.
- Так-с… Паки спрошу вас: а кто же это, как бы шар или паникадило церковное, и все на одном месте сидят и чай пьют без конца?
- Это чиновник особых поручений Б.
- Не знаю как благодарить вас за любезность вашу. Но до конца испытаю терпение ваше и еще спрошу: а кто сей, наподобие скорохода или яко бы архитриклин, с стеклянными очами и все по пароходу с великим дерзновением бегает?
- Это X., - другой чиновник особых поручений.
- Очень вам благодарен. А вы сами из каких будете?
- То есть как из каких? Видите, я офицер и теперь…
- Да… Поистине любопытно и удивительно: с разных концов мы съехались и на пароходе встретились совершенно случайно и, может быть, никогда больше друг друга не увидим. Для чего? Зачем эта мимолетная встреча? Давай Бог, давай Бог! Коли не лень будет, пишите, может быть, взгрустнется когда, - все легче будет. Всего хорошего!
Он приподнял шляпу и отправился в каюту.
Ко мне подходит Сыр.
- Ну что, наговорились с святым отцом? - говорит он, иронически кривя свой рот и шевеля нафабренными и закрученными в струнку усами.
- Да, наговорился. Знаете, он очень умный человек. А вот почему вы так прифрантились на старости лет? - отвечаю я, подчеркивая слова «на старости лет».
Сыр моментально вспыхивает.
- Как это на старости лет? Пожалуйста, не воображайте, что вы один только молоды, а все вокруг вас старое и дрянь… А вот Саратов, сейчас пойду гулять.
Пароход свистит и останавливается. Сыр с быстротою молнии куда-то испаряется. А я подхожу к трапу и наблюдаю за саратовской публикой, которая густою толпой двигается по набережной.
Публика здесь смотрит на пароход как на плавучий ресторан. Она приходит на палубу и гуляет по всему пароходу, точно это какой-нибудь увеселительный сад. Она садится за столики, пьет чай и закусывает, заглядывая в каюты. Мамаши, сидя под тентом и передавая друг другу городские сплетни, зорко поглядывают на толпу молодых людей, хищными глазами выслеживая добычу. Молодые барышни от четырнадцати до сорока лет от роду шуршат по палубе юбками, отчаянно флиртуя с осаждающими их молодыми людьми.
Смех, людской говор и какой-то бодрящий молодой задор наполняют пароход сверху донизу.
Но капитан предусмотрительно ставит у трапа двух матросов; он находит, что публики собралось слишком много. Около них образуется целая толпа; но строгие церберы никого больше не пропускают, несмотря ни на какие просьбы.
Пароход пронзительно свистит. На пристани поднимается суета. Публика поспешно очищает палубу. Пароход свистит еще раз, и еще, и отваливает от пристани, мы трогаемся дальше.
После обеда наши спутники кадеты, собравшись на носу около генеральской каюты, поют песни. Детские голоса звонко раздаются по раздолью речных вод. Большая, желтая, как сыр, луна медленно поднимается над горизонтом; на пароходе зажигают электричество; в воздухе делается свежо и прохладно.
Солда-а-а-тушки, ребя-я-я-тушки,
А где же ва-а-а-ши те-е-тки?
Внушительно поет голос запевалы. А хор детских голосов дружно подхватывает:
На-ши те-тки две бутылки водки,
Вот где на-а-ши те-е-тки!
Уморительная мелюзга совершенно серьезно хочет походить на настоящих больших солдат. Все стараются петь басами; иногда голос у кого-нибудь срывается, точь-в-точь как у молодого петуха, который слишком рано хочет возвестить зорю. Но в общем поют дружно и с старанием, и даже с жестокостью, и все идет гладко и хорошо.
Генерал, видимо, очень доволен. Он ходит среди кадет и раздает им конфекты. А я незаметно исчезаю к себе в каюту, раздеваюсь и сладко потягиваюсь, намереваясь заснуть. Снигирь уже спит, а Восточных Языков нет: они играют с дядюшкой в карты в каюте у Морского Кота.
Я уже начинаю понемногу закрывать глаза, с наслаждением погружаясь в сладкие объятия Морфея. Но не тот-то было: входит Сыр, садится ко мне на постель и начинает говорить о разоружении, о мирной конференции в Гааге, о Берте Суттнер, о войне и о множестве других вещей. Я хлопаю глазами, зеваю так, что голова еле держится на плечах, но все напрасно: Сыр наслаждается моими мучениями и оставляет меня только в два часа ночи. Он, очевидно, забыл золотое изречение Кузьмы Пруткова: если у тебя есть фонтан, заткни его; нужно дать отдохнуть и фонтану.
После его ухода я начинаю мечтать. Обрывки мыслей бродят в голове. Я начинаю думать о войне и о мире, об истории и о конференции. Все путается и мешается, пока крепкий сон не покрывает черной пеленой усталые глаза. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Отдельные оттиски из газеты-журнала «Гражданина» за 1900 г.
(Граф Валериан Вега = Гейман Вера Осиповна, автор « Лиловых сказок»)
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Глава IV
Я просыпаюсь в самом розовом настроении духа. Сквозь спущенные жалюзи окошек - светит яркое весеннее солнце.
Легкий ветерок колышет спущенные занавески; сквозь открытое окно живой волной вливается свежий, бодрящий речной воздух.
Пароход дрожит, словно его трясет лихорадка. А вокруг бортов и около носа журчит вода. Снигирь сладко спит на своем диване. Восточные Языки воткнули нос в подушку и тоже не обращают никакого внимания на прелесть волжского утра.
Я сладко потягиваюсь, но продолжаю валяться на диване. Мне вовсе не хочется вставать. Мне очень приятно сознавать, что этот огромный железный гигант пыхтит и старается из всех сил, чтобы доставить меня в Астрахань. А я валяюсь себе в это время и пальцем не хочу пошевелить, чтобы ему помочь. Эта железная махина служит мне и лезет из кожи вон, чтобы доставить мне удовольствие, а я благосклонно принимаю его старания.
Хорошо-с, я доставляю удовольствие своему телу. Но ведь нужно подумать и о желудке. У меня, как и у всех людей, есть желудок, и он весьма настоятельно требует, чтобы о нем беспокоились и им занимались. В нем совершаются акты пищеварения. А пищеварение требует продуктов.
Общество молодых девиц и дам допускает, что мужчина имеет желудок, но не допускает, что у него есть пищеварение.
Вы приходите в дом, где живет милая и превосходная семья, но где, к несчастью, нет ни одного мужчины. Вас встречают милые неземные создания. Младшая дочь хозяйки дома, о которой вы давным-давно мечтаете, берет своими милыми ручками вашу шляпу и уносит ее в самый дальний закоулок дома.
Ее сестра, к которой вы тоже неравнодушны, посылает вам обворожительнейшую из своих улыбок: в розовой ямочке ее щеки сидит миллион смеха, готовый выскочить оттуда при первом удобном случае. Хозяйка дома, предмет ваших желаний и вожделений, сажает вас против себя в мягкое кресло и отуманивает ваш мозг остроумной болтовней изящной светской женщины. Она постоянно, как будто бы случайно, шуршит складками своих шелковых юбок, и вы не в силах подняться и уйти домой.
Женщины хитры. Они прекрасно знают силу шелковой юбки. Этот мягкий шуршащий звук ласкает ваше ухо и раздражает нервы. Вам приходит на ум изящно обутая ножка, длинный черный ажурный чулок, груда кружев и ленточек, мраморные плечи и прочие прекрасные вещи, изобретенные сатаной для ловли бедных грешников. И грешники попадаются, и за час наслаждения иной раз платятся целой жизнью. Зато этим наслаждением не брезговал и сам Зевес. Он был большой ходок по этой части. Он не задумывался перед тем, чтобы превратиться в быка для достижения сладких целей.
Он подплывал белым лебедем к прекрасной Леде. Он спускался золотым дождем на Данаю. И я не понимаю только одного: почему рога считаются постыдным украшением, когда они имеют за собой божественное происхождение.
Прелестные хозяйки оставляют вас обедать. Они говорят, что вам придется подождать до него только полчаса. Вы соглашаетесь, но эти полчаса превращаются в два.
Наконец вы садитесь за обед, который продолжается еще два часа. А после обеда в вас вливают с милой болтовней и кокетством, - два или три стакана чая. А когда вы чувствуете, что вам необходимо уйти, милая маленькая женская ручка нежно прикасается к вашей руке и грудной голос настоятельно требует, чтобы вы остались на весь вечер. У вас на глазах навертываются слезы, вы не можете сидеть на месте, но хозяйка приводит вам такие доводы, что вы должны остаться.
Наконец, проведя в этом чудном женском цветнике от шести до восьми часов, вы вне себя торопливо берете шляпу, неловко кланяетесь, на ходу целуете руку у хозяйки и вылетаете как пуля на подъезд. И в конце концов вы же оказываетесь виноватым: все говорят, что - вы невежа и не умеете держать себя в обществе.
Итак, я решил подумать о своем желудке. Звоню - входит лакей. Он лыс, как колено. У него во рту, очевидно, нет зубов, ибо он шепелявит. Я предлагаю ему принести чай.
Я разбудил Снигиря.
- Виктор Викторович, вставайте, посмотрите, какое чудное утро.
- А, утро? Да.
И он повернулся на другой бок и захрапел с явным намерением не просыпаться никогда. Этот человек, очевидно, нечувствителен к красотам природы. Он желает спать, и будет спать во что бы то ни стало. И если вы станете прижигать раскаленным железом его тело, он не повернется на другой бок, и разве только скажет: «А который час? Еще, кажется, рано».
Я пытаюсь разбудить Восточные Языки, но они не реагируют на мои попытки. Не знаю, что делать. Не заснуть ли снова и мне? Но в это время жалюзи у окошка с шумом опускаются и в нем появляется голова Морского Кота.
- Как, вы еще спите, Василий Васильевич?
Я-то не сплю, а вот кто спит… И вашего племянника добудиться не могу.
- Ага… я вам сейчас помогу, - мы их живо раскачаем!
Наши дружные совокупные усилия приводят наконец к желаемым результатам, и сонные тела поднимаются из своих гробниц.
Выхожу на палубу. Сыр уже сидит под тентом, пьет чай и курит папироску в длиннейшем мундштуке. Солнце светит во все лопатки. На небе ни облака. И прямо передо мной - красавица Волга, артерия русской земли.
Здесь когда-то ходили легкие струги буйной новгородской вольницы; здесь, на Волге, гулял суровый атаман Стенька Разин, и грозный крик «Сарынь на кичку» леденил кровь у московских купцов.
Много слышала Волга удалых разбойничьих песен, много слышала она предсмертных стонов и горьких женских слез. А теперь катят по ней целые плавучие дома - пароходы, полные веселой разодетой и раздушенной толпой. И грозный крик «Сарынь на кичку» отошел в область преданий и замолк навсегда.
Выйдешь на берег покатый
К русской великой реке -
Свищет кулик вороватый,
Тысячи лап на песке.
Барку ведут бечевою…
Чу, бурлаков голоса!
Ровная гладь за рекою -
Нива, покосы, леса,
Две-три усадьбы дворянских,
Двадцать Господних церквей,
Сто деревенек крестьянских,
Как на ладоне, на ней!
[Некрасов]
Но борту вокруг парохода как сумашедший носится Х., он в неизменном колпаке на голове. На руках желтые перчатки. Он крутит и вертит на ходу своей тросточкой, он совершает моцион. Проходя мимо II класса, он замедляет шаги и пытливо заглядывает под одну из женских шляпок, расположившихся на корме.
Публики на палубе немного: две пожилых дамы, напоминающих собою пару старых галош. Затем, какой-то доктор в чесучовом кителе с довольно глупой физиономией и резким ударением на букву о в разговоре, - признак Божественного происхождения. Три довольно миловидных барышни, то, что называется «свежульки». Старый и загорелый пехотный капитан с белым околышем и несколько гражданских господ неопределенного вида и серой наружности. Среди публики постоянно снует взад и вперед, без всякой видимой надобности, один из помощников капитана. Он худ, бледен, с редкой бородой и с всклокоченными волосами.
А на носу одиноко стоит наш генерал, в тужурке и высоких сапогах. Он задумчиво смотрит на Волгу, затем оборачивается и смотрит на нас. Подходим, щелкаем шпорами и раскланиваемся.
- Ну что, как вам нравится Волга? - говорит генерал.
И сейчас же, не выждав нашего ответа, продолжает:
- Конечно, это многоводная и могучая река, связанная с историческими воспоминаниями. Но я теперь вспоминаю Амур. Мне особенно интересно ехать по Волге потому, что я делаю теперь мысленные сравнения с Амуром. Знаете ли что? Амур несравненно живописнее, я здесь не вижу таких красивых берегов, какие встречал там. Это могучая, чрезвычайно полноводная река.
Лакей докладывает о том, что завтрак подан. Сегодня мы позавтракаем раньше, чтобы потом съездить в Казань, которая уже видна.
Мы садимся за завтрак как раз в ту минуту, когда пароход останавливается у казанской пристани.
После завтрака Снигирь, Восточные Языки и я отправляемся в город. Генерал с У. уехали в город раньше. А Сыр исчез с Морским Котом, но куда - неизвестно.
От пристани до самого города конка, город расположен в 7 верстах от Волги. Жарища стоит страшная. И хотя мы и в кителях, но Снигирь видимо страдает, Восточные Языки изнывают, а я чувствую некоторое помрачение умственных способностей.
Влезаем в конку. Она небольшая и легкая; недурные кони живо доставляют нас в город. Мы слезаем и идем пешком.
Город очень живописный. Он расположен на гористой местности, почему можно на некоторых улицах встретить на тротуарах каменные лесенки.
Первое, что мы встречаем, это мелочные лавки, в окнах которых выставлены маленькие гробы. Что за странность такая; каким образом гроб может находиться в мелочной лавочке? Вхожу. Спрашиваю. Оказывается, что в Казани обычай такой: в мелочных лавках продается мука, крупа, хлеб, овощи, мыло, папиросы, всякая дрянь и… гробы.
Изумляюсь. Но затем соображаю, что этот обычай, вероятно, ведет свое начало со времен покорения Казани.
Ведь
Казань-город на костях стоит -
Казанка-речка кровава течет
Мелки ключики - горючи слезы,
По лугам-лугам все волосы,
По крутым горам все головы,
Молодецкие, - все стрелецкие…
А может быть, казанцы столь любезны, что сами делают намек своими гробами на то, что не нужно покупать у них в мелочных лавках.
Мы выходим на главную улицу, отыскиваем парикмахера для того, чтобы привести себя в приличный вид.
Снигирь и Восточные Языки усаживаются перед зеркалами, их завязывают в большие белые простыни. Два парикмахера набрасываются на них, с презрением пачкают мылом их физиономии и начинают проделывать над ними операцию, называемую бритьем. А я углубляюсь в чтение афиши, которая во все горло кричит о прибытии в город цирка. Очевидно, Казань город поэтов, по крайней мере, афиша изобилует стихами высокого достоинства. Во всяком случае, они мне показались несравненно лучше той дряни, которую печатают теперь современные нам поэты.
- Батюшки, ведь мы на пароход опоздаем, - с ужасом восклицают Восточные Языки и сейчас же начинают плеваться; мыло попало несчастному в рот.
Мы торопимся, чтобы не опоздать на конку. Я ворчу, находя, что не стоило сходить в Казани с парохода, чтобы побриться и прочесть афишу.
В конке к Восточным Языкам пристал какой-то толстый картуз. После многих подходцев, картуз умильно смотрит на свою жертву.
- Позволю себе спросить вас, далеко ли изволите ехать?
- В Ташкент, - отвечает мусульманин.
- Ведь там-с очень жарко, ведь там солнышко заходит, а ведь оно очень жаркое и близь него обжечься можно.
Восточные Языки с недоумением смотрят на Картуз и начинают пространно выкладывать свои астрономические сведения.
Конка останавливается, и мы выходим из нее и, пробравшись через длинные ряды бочек, поднимаемся по крутому трапу на пароход. Оказывается, мы прибыли слишком рано.
Но все-таки наступает мгновение, когда мы отваливаем от Казани: хоть наш пароход и устал, но все-таки не настолько, чтобы остаться насовсем в городе.
После обеда, который прошел среди оживленных толков о Казани, я решил долго не спать, чтобы увидеть начало Жегулевских гор. Они должны были начаться после Симбирска, куда пароход приходит в час ночи.
Эти места были когда-то притоном поволжских разбойников, здесь-то и народился их знаменитый разбойничий крик. Говорят, эти горы очень красивы.
Котловины меж гор - что чаши,
Зеленым вином налитые с краями…
Где места привольнее и краше!
Что красой сравнится с Жегулями!
* * *
Высоко забрались на Шиханы
Темных сосен траурные гривы;
Низко-низко на берег песчаный
Плещут волн, певучих волн приливы.
* * *
По буграм разросся лес дремучий,
По-над лесом гребни да утесы, -
Каждый раз над ними встретясь с тучей,
Ветер ей об них расчешет косы.
* * *
Словно хмельный - ходит Жегулями,
А они - все выше да все краше!
Ходит ветер валкими шагами, -
Ходит он от чаши к новой чаше
Зеленым вином наполненной с краями.
[Аполлон Коринфский]
Ух как спать хочется! Нет, видно, Жегулей не дождаться. Да ничего и не увидишь - так темно. Зеваю. Иду спать, спокойной ночи.
V
Открываю глаза. Солнце по-вчерашнему светит мне прямо в глаза, пробиваясь сквозь штору. Вода по-прежнему журчит у носа парохода. Снигирь меня лягает, я встаю.
Исполнив все формальности, т. е. умывшись, помолившись Богу и положив в свой желудок несколько пинт чая, - выхожу на палубу. X. уже бегает как безумный вокруг парохода. Сыр сидит под тентом и пьет чай.
Вчера, когда я проснулся, он делал то же самое. Он не вставал с места. Он не спал. Он все время не переставая пил чай. Пароходная прислуга с ужасом смотрит на него. А когда он выпьет все самовары и всю воду из котла, то придется сделать приспособление. В его рот вставят один конец длинной трубы, другой конец опустят в Волгу, а посередине поставят насос Вартингтона, который все время будет накачивать воду в живот Сыра. По дороге будут бросать в реку целыми фунтами чай и сахар и нагревать воду. Правда, вместе с водой в желудок Сыра будут попадать листья чая и синяя сахарная бумага. Но Сыр не обращает внимания на такие пустяки и с наслаждением пьет импровизированный чай.
Не оттого ли мелеет Волга, что Сыр часто по ней ездит? Еще одна-две таких поездки, и вместо прекрасной судоходной реки мы будем иметь песчаную и голую пустыню. Длинными караванами ходят по ней верблюды. Бедуины, приехав из Аравии, раскинули на ней свои цветные шатры. А чудные пароходы «Кавказа и Меркурия» - отошли в область золотых преданий.
И только иногда прихотливый мираж обманчиво показывает обширные водные пространства, на которых кое-где выделяется дымок парохода и белый, как крыло чайки, - парус.
Подхожу. Сыр приятно улыбается и жмет мою руку. Я хочу сказать ему несколько приветственных слов, но к нам подходит Морской Кот.
А мимо парохода бегут последние отроги Жегулевских гор. Они не высоки, но живописны. От них веет стариной и забвением, и только иногда раннею зорькой соловей поет свои чудные песни про удалые набеги, про слезы, кровь и про любовь.
Беру путеводитель Демьянова. Читаю… «Засмеяли калику перехожего удалые девки, даже бороться с ним не хотели. Только младшая самая схватилась с стариком, и опомниться не успела, как тот ее бережно положил на шелковую муравку. За нею другая вышла, - постарше, за другою - третья. Так и все они до единой. „Гой ты еси калика перехожая, много ли вас на Руси богатырей таких?“ - спрашивают старика сестры. „Что я за богатырь - сами видите: и сед, и мал, и ногами крив. Самый я из последних на святой русской земле, самый немощной из придорожных старцев“. И затуманились богатырши, видно, почуяли, что придет сюда из Руси сила великая и всю их землю под себя возьмет».
Таково предание о Девичьем кургане - одной из высших точек Жегулей.
Зовут завтракать. Складываю путеводитель на самом интересном месте и иду.
Пароход останавливается, мы в Самаре. Это уже ногайская страна. Здесь владычествовали татары, и только в 1586 году, при царе Феодоре Иоанновиче, был заложен город Самара, а с ним прочный центр русского влияния. Но бедному городу, видно, на роду было написано страдать от всевозможных набегов. Нагайцы, калмыки, Стенька Разин, Шелудяк, Пугачев и другие, имена которых одному только Богу известны, разоряли Самару, - грабили ее казну и тешились ее девушками. Несколько раз Самару почти совершенно уничтожали пожары, особенно сильный был в 1703 году. Само правительство хотело, наконец, уничтожить Самару, и в 1770 году она была причислена к Сызранскому уезду. Но город с честью вышел из всех злоключений, и первого января 1851 года последовало официальное открытие Самарской губернии.
Сам по себе город не представляет ничего интересного. Классическая пыль, которая лезет в уши, рот и всюду, где только можно. Грязная набережная, - маленькие дома. Но зато кумыс здесь превосходен, хотя нужно знать, где его покупать.
Мы простояли в Самаре три часа. Наконец пароход скрипит, дрожит и отваливает от пристани.
После обеда генерала окружила толпа кадет. Они сели в Самаре на пароход, чтобы тоже ехать в Туркестан. Это дети служащих в этом крае. Они едут под покровительством общей бабушки, пожилой дамы, приехавшей в корпус за своим родственником. Она была так добра, что взяла под свое гостеприимное крылышко эту буйную ватагу. Но ватага своим детским чутким сердцем оценила ее доброту и едет с замечательным послушанием и порядком.
Генерал видимо тронут. Его седая голова рельефно выделяется среди черномазых и белобрысых мальчуганов, - он обращается с ласковым словом то к одному, то к другому кадету и пытливо вглядывается в их загорелые лица. Вспоминает ли он свои детские беззаботные годы? Или хочет прочесть в милых детских чертах будущее этой мелюзги? Он очень любит детей. Да кто их не любит? Это будущие деятели, это те, кто снимут жатву, посеянную нами. Они тоже будут сеять, когда придет их пора; а когда вечный парикмахер «время» густо напудрит их головы, они, глядя на подрастающее поколение, в свою очередь будут шептать беззубым ртом: работайте дружней над общей жатвой, носите, не складывая рук, ко мне [Камней? - rus_turk.] на постройку дивного храма разумного, доброго и вечного человечества.
Милая, славная детвора! Какой-нибудь малюсенький Васька, засунув палец в рот, глубокомысленно взирает на мир Божий. Он серьезно убежден, что весь мир создан для него; и не на шутку обижается, когда старшие не дают вкусную конфекту, находя, что все должны служить ему. И он прав, этот маленький король; потому что если бы не было на свете этих маленьких Васек, какой смысл имел бы прогресс человечества на земле?
Но и несносна же бывает подчас эта детвора, когда с рожицей, перепачканной вареньем, и с вечным недоумением в больших глазах, она пристанет к вам с тысячами вопросов. Иной гражданин от семи до десяти лет способен поставить вас в тупик; а какая-нибудь маленькая барышня может сконфузить нас так, что вы долго будете напоминать собою вареного рака.
У одного моего знакомого есть маленькая принцесса семи лет от роду. Большие говорили принцессе: «Не нужно шуметь и беспокоить маму, потому что мама очень больна. А если ты будешь послушна и никому не будешь надоедать, то Божинька даст тебе сестрицу».
Принцесса делала большие глаза и спрашивала: чем же больна мама?
- У мамы сильно болит животик. А если ты будешь приставать, то Бог рассердится и совсем возьмет от тебя маму, - начинали сердиться большие.
- А всегда, когда у мам болит животик, Божинька дает сестричек? - не унималась принцесса.
- Да, да, отстать, пожалуйста, - кипятились взрослые.
Когда добрый Божинька действительно дал принцессе сестренку, она возилась с ней, как с писаной торбой. Она часто просила у Бога, чтобы у мамы еще и еще болел животик для того, чтобы было побольше сестриц.
Однажды у моего знакомого был большой вечер; собралось множество гостей, было много хорошеньких барышень и прелестных дам. Принцесса в розовом платье с распущенными по плечам золотистыми локонами, радостная, как весна, весело болтала с гостями. Она была очень довольна тем, что ей позволили остаться с взрослыми, и серьезно воображала себя большой особой. Но ее отец не выходил еще; он чувствовал себя не совсем хорошо.
Наступил психологический момент, - все замолчали. И вдруг маленькая принцесса сказала:
- А знаете что? А у нас скоро братец будет!
Как так? - изумились гости. Каким образом? Откуда? Почему?
Ее мать рассердилась.
- Перестань, пожалуйста, говорить глупости, - сказала она. - Добрый Божинька дал тебе сестрицу три месяца назад. Зачем же он будет так скоро давать тебе братца?
Принцесса обиделась.
- А я говорю правду, - заявила она, обращаясь к гостям. - Мама была больна, и Божинька дал нам сестрицу. А теперь у папы болит животик, значит, у нас братец будет!
Что вы будете делать с такой логикой? И все замолчали. А потом дамы много смеялись, а мужчины хохотали до слез. И все были очень довольны, и вечер удался на славу.
Милая, славная детвора! Пользуйтесь и наслаждайтесь беззаботным золотым детством, невинными годами наивностей, шалостей, конфект и игрушек. А потом придет жизнь; она избороздит ваше ясное чело глубокими морщинами, и из каждой морщины будет выглядывать или горе, или порок. Она сгонит свежий румянец с ваших розовых щечек, заменив его желчной бледностью и нездоровой желтизной. Она согнет вашу крепкую спину, наложив на плечи тяжесть жизненных забот.
Когда усталый и разбитый человек откажется служить жизни, она даст ему в награду могилу. А когда он будет лежать в ней, холодный, прямой, страшный и белый, как мрамор, люди запоют ему о бессмертии и о том чудном месте, где нет ни печали, ни воздыхания, ни болезней.
Его это вовсе не устраивает. Он готов удрать из могилы, он готов променять это чудное место на дюжину ревматизмов, две дюжины катаров и сотню бронхитов, лишь бы только прожить еще хоть с годик. Но его родные неумолимы: они засыплют его землей и придавят его великолепным, но тяжелым камнем, который не сдвинется никогда.
Так пользуйтесь же каждой минутой жизни, потому что жизнь на земле есть великое благо, которое дается каждому один только раз. Есть другая жизнь, лучшая чем наша, но ее не всякий получит. А нашу получает всякий, и богач, и бедняк, и умный, и глупый…
Вечером проезжаем чудный Сызранский мост. По нему ползет, точно червяк, длинный товарный поезд. Это дивное сооружение властно, мощно и вместе с тем до чрезвычайности легко и грациозно пересекает Волгу. Наш пароход проходит под ним словно под порогами; постепенно вырастают из легких жердочек массивные железные балки и переводины. Мгновенье - и мост уже за нами, - и снова обращаются в тонкие жердочки и паутину железные переводины и крепкие каменные быки.
Этот мост - чудо строительного искусства, как по замыслу, так и по выполнению. Но я знаю другой мост, перед которым бледнеет самый лучший и искуснейший в мире. Он пересекает бурную и прихотливую реку жизненных забот. Он соединяет суровый и мрачный правый берег небытия с левым необозримым уходящим в синюю даль берегом бесконечности. Этот мост - любовь. Но сколько людей проходят по нем, не замечая искусства его постройки и роскоши его исполнения!
Тихая луна взошла над Волгой. Пароход с шумом рассекает волжские волны, - вода журчит и пенится у его носа. Иногда попадается встречный пароход: он точно иллюминирован синими и красными огнями, и его колеса поднимают целую тучу алмазных брызг, в которых переливаются и играют отражения электрических фонарей парохода. Особенно красивы пароходы Зевеке с одним большим колесом сзади: колесо сердится и злится на Волгу и быстро-быстро бьет ее своими лопастями. А Волга отвечает ему лаской, и тянется к нему, и белой пеной рассыпается у кормы. Точно маленькая Ниагара образуется сзади парохода. А он идет себе вперед, унося с собой спящую публику и сонного капитана.
Ночью было маленькое столкновение с встречным буксиром. Мы повскакали с своих диванов и прильнули к окнам, но кроме зеленых и красных огней и всевозможных криков ничего не увидали и не услыхали. У. пришел задрапированный в одеяло словно древний бог с греческого Олимпа; появился и Сыр в форменной фуражке на голове и в одной рубашке. Впопыхах он не надел своего излюбленного галстуха, и в таком виде напомнил мне почему-то не то жирного пеликана, не то откормленную лягушку. Но столкновение оказалось пустяшным, и я скоро заснул как убитый.
VI
Просыпаюсь с страшной головной болью и, исполнив все предварительные операции перед вставаньем, выхожу на палубу. Ничего нового, - те же лица, тот же X., носящийся как угорелый по пароходу, тот же Сыр, как и всегда, медленно пьет свой неизменный чай. Снигирь намылил щеки и усердно бреет себе бороду: сегодня мы будем в Саратове, а там Генеральный Штаб думает размять немножко свои кости. Восточные Языки куда-то исчезли: они по целым дням пропадают где-то со своим дядюшкой, появляясь только перед сном в нашей каюте.
Здороваюсь с Сыром. Вдруг кто-то осторожно трогает меня за рукав. Оборачиваюсь. Передо мной стоит молодой священник с умным и энергичным лицом. Небольшая черная бородка обрамляет загорелые щеки; глаза блестят добротой и проницательностью.
- Простите, осмелюсь спросить: далеко изволите ехать? - спрашивает священник, степенно приподнимая шляпу.
- В Ташкент, батюшка, не особенно далеко, - отвечаю я.
Мы садимся на лавочку и завязывается разговор. Сыр, ненавидящий попов, уходит на другую сторону парохода, а Снигирь продолжает бриться, и из открытого окна каюты слышно шипенье острой бритвы, которой Генеральный Штаб скоблит свой подбородок.
- Так вы в Ташкент едете, - далеко, куда как далеко! И то сказать, - поистине раскинулась матушка Русь во-о-он куда, и конца-краю ей нету… Вы как же, были в тех краях раньше, или только теперь едете?
- Никогда там не бывал, еду в первый раз.
- И не боитесь? Что же это вас понуждает ехать туда?
- Как вам сказать, что… Думается мне, что стыдно, имея молодость, силы и энергию, сидеть сиднем в Петербурге; а нужно идти туда, где все это может найти себе применение и исход. Я ничем не связан, а мечтаю о многом, вот вам причина…
- Что же, это очень хорошо; конечно, там наверное найдете очень много интересного… Не то что стыдно, а даже преступно жить только для удовольствий; особливо если в себе силу сознаешь. А вот это сознание-то, оно главное. И не знаешь, откуда приходит оно и зачем, а чувствуешь! Сначала уверенность в себе, а потом за нею и силушка явится… Да какая еще! Ведь не мерою Бог духа дает. А уж коли Бог дух дал, так все нипочем: ни горы, ни реки, ни дебри, ни моря, ни лишения, ни даже сама смерть, - вот какая силища этот дух самый. И тем сильна матушка Русь святая, что в ней еще много этого самого духа сидит… Да-с, бодрых людей много: они на своих плечах татарское иго вынесли, они ж и ляхов и Наполеона прогнали, а нынче в Азию свет несут. Это ничего не значит, что незаметно: капля по капле, - ан глянь: в камне-то дырка пребольшущая, а там и камня как не бывало. Это не то, что заграница какая-нибудь, где все на гешефтах только и держится; там все деньга да деньга. Ну да ведь на одной деньге далеко не уедешь: она ведь круглая, манета-то, усиди-ка на ней долго, накось! К слову сказать, наш голод, например: вот магазины уничтожили в селе, в деньги перевели; а теперь есть нечего, хлеба-то нет… И деньги есть, а хлеба нет; грызи деньгу, коли хочешь, да ведь сыт не будешь. Ну, давай вам Бог духа, да побольше, да пободрей! А там все хорошо будет, и дело, Бог даст, большое когда-нибудь делать будете. Главное - всем, даже самым малым, будьте довольны и радуйтесь себе побольше. Да как и не быть радостным, как и не быть довольным? Поглядите вокруг, - какая красота, каждая волна живет, - а на небе-то, на небе-то тучки какие! И всюду и везде такая краса: в камне ли, в песке ли, в море, и в человеке - всюду Божеская красота и жизнь. Это только мы ее не видим: так что ж, коли глаза себе золотым пластырем залепили!
- А вы, батюшка, куда едете теперь? Вы здесь где-нибудь служите?
- Нет-с. Видите, я, собственно говоря, сейчас нигде не служу. Я сейчас с родителями еду прощаться. А потом я в Сибирь, на другую окраину царства, туда - к морю…
- А как же ваша семья? Вы ее с собой, значит, возьмете?
- Нет-с, я - иеромонах, еще в прошлом году в академии постригся.
- Как же это так? Почему же вы не в клобуке?
- Клобук зачем же, клобук - это во время службы; а здесь только на себя внимание задарма привлекать, зачем же клобук? Разве в клобуке дело? Ты сам будь чист, да все время сам с собой упражняйся, вот это монах. А клобук - это внешнее. Мы не монастырские монахи. Это, видите, теперь новый тип нарождается, ученые монахи: какие в книги зарываются, а другие поодаль уходят, вот как я. Позволю себе спросить вас: а это с усами, это и есть сам генерал?
- Да.
- Так - да… Очень приятное лицо имеют, только суровы, кажется. Впрочем, это, я полагаю, только по внешности больше. А позволю спросить: кто это такие, из себя важные, круглые и чернявые волосами, и все так глазами поводят?
- Это капитан У., управляет походной канцелярией генерала.
- Благодарю вас. Позволю себе и еще спросить вас: а кто сей, из себя как бы подобие гуся имеют и все словно беспокоются?
- Это поручик Z., - тоже из канцелярии.
- Так-с… Паки спрошу вас: а кто же это, как бы шар или паникадило церковное, и все на одном месте сидят и чай пьют без конца?
- Это чиновник особых поручений Б.
- Не знаю как благодарить вас за любезность вашу. Но до конца испытаю терпение ваше и еще спрошу: а кто сей, наподобие скорохода или яко бы архитриклин, с стеклянными очами и все по пароходу с великим дерзновением бегает?
- Это X., - другой чиновник особых поручений.
- Очень вам благодарен. А вы сами из каких будете?
- То есть как из каких? Видите, я офицер и теперь…
- Да… Поистине любопытно и удивительно: с разных концов мы съехались и на пароходе встретились совершенно случайно и, может быть, никогда больше друг друга не увидим. Для чего? Зачем эта мимолетная встреча? Давай Бог, давай Бог! Коли не лень будет, пишите, может быть, взгрустнется когда, - все легче будет. Всего хорошего!
Он приподнял шляпу и отправился в каюту.
Ко мне подходит Сыр.
- Ну что, наговорились с святым отцом? - говорит он, иронически кривя свой рот и шевеля нафабренными и закрученными в струнку усами.
- Да, наговорился. Знаете, он очень умный человек. А вот почему вы так прифрантились на старости лет? - отвечаю я, подчеркивая слова «на старости лет».
Сыр моментально вспыхивает.
- Как это на старости лет? Пожалуйста, не воображайте, что вы один только молоды, а все вокруг вас старое и дрянь… А вот Саратов, сейчас пойду гулять.
Пароход свистит и останавливается. Сыр с быстротою молнии куда-то испаряется. А я подхожу к трапу и наблюдаю за саратовской публикой, которая густою толпой двигается по набережной.
Публика здесь смотрит на пароход как на плавучий ресторан. Она приходит на палубу и гуляет по всему пароходу, точно это какой-нибудь увеселительный сад. Она садится за столики, пьет чай и закусывает, заглядывая в каюты. Мамаши, сидя под тентом и передавая друг другу городские сплетни, зорко поглядывают на толпу молодых людей, хищными глазами выслеживая добычу. Молодые барышни от четырнадцати до сорока лет от роду шуршат по палубе юбками, отчаянно флиртуя с осаждающими их молодыми людьми.
Смех, людской говор и какой-то бодрящий молодой задор наполняют пароход сверху донизу.
Но капитан предусмотрительно ставит у трапа двух матросов; он находит, что публики собралось слишком много. Около них образуется целая толпа; но строгие церберы никого больше не пропускают, несмотря ни на какие просьбы.
Пароход пронзительно свистит. На пристани поднимается суета. Публика поспешно очищает палубу. Пароход свистит еще раз, и еще, и отваливает от пристани, мы трогаемся дальше.
После обеда наши спутники кадеты, собравшись на носу около генеральской каюты, поют песни. Детские голоса звонко раздаются по раздолью речных вод. Большая, желтая, как сыр, луна медленно поднимается над горизонтом; на пароходе зажигают электричество; в воздухе делается свежо и прохладно.
Солда-а-а-тушки, ребя-я-я-тушки,
А где же ва-а-а-ши те-е-тки?
Внушительно поет голос запевалы. А хор детских голосов дружно подхватывает:
На-ши те-тки две бутылки водки,
Вот где на-а-ши те-е-тки!
Уморительная мелюзга совершенно серьезно хочет походить на настоящих больших солдат. Все стараются петь басами; иногда голос у кого-нибудь срывается, точь-в-точь как у молодого петуха, который слишком рано хочет возвестить зорю. Но в общем поют дружно и с старанием, и даже с жестокостью, и все идет гладко и хорошо.
Генерал, видимо, очень доволен. Он ходит среди кадет и раздает им конфекты. А я незаметно исчезаю к себе в каюту, раздеваюсь и сладко потягиваюсь, намереваясь заснуть. Снигирь уже спит, а Восточных Языков нет: они играют с дядюшкой в карты в каюте у Морского Кота.
Я уже начинаю понемногу закрывать глаза, с наслаждением погружаясь в сладкие объятия Морфея. Но не тот-то было: входит Сыр, садится ко мне на постель и начинает говорить о разоружении, о мирной конференции в Гааге, о Берте Суттнер, о войне и о множестве других вещей. Я хлопаю глазами, зеваю так, что голова еле держится на плечах, но все напрасно: Сыр наслаждается моими мучениями и оставляет меня только в два часа ночи. Он, очевидно, забыл золотое изречение Кузьмы Пруткова: если у тебя есть фонтан, заткни его; нужно дать отдохнуть и фонтану.
После его ухода я начинаю мечтать. Обрывки мыслей бродят в голове. Я начинаю думать о войне и о мире, об истории и о конференции. Все путается и мешается, пока крепкий сон не покрывает черной пеленой усталые глаза. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ПРОДОЛЖЕНИЕ