Отчет о поездке к киргизам. 4. Тип батыря
С. Г. Рыбаков. Отчет члена-сотрудника С. Рыбакова о поездке к киргизам летом 1896 по поручению Императорского Географического общества. Часть 1-я. Общие наблюдения над современным бытом киргиз // Живая старина: периодическое издание отделения этнографии Императорского Русского географического общества. 1897. Выпуск II.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Все впечатления передавать было бы слишком долго; коснусь в настоящий раз только наиболее значительных и расскажу, что я, между прочим, встречал особый тип киргиз, из которого вырабатывались, по словам киргиз, до русского владычества так называемые ба́тыри, могучие духом и телом богатыри, коноводы, предводители народных полчищ, неустрашимые и находчивые во всяких обстоятельствах, которые и воспевались в народной поэзии, в столь многочисленных у киргиз эпических произведениях. Такой киргиз-батырь был моим проводником.
XIII. Тип батыря
После нескольких дней пребывания в гор. Темире Уральской обл. во время ярмарки, когда я увидел, что киргизы были чересчур заняты как ею, так и чрезвычайным междуобластным судебным съездом, на который собралось множество киргизских судий, так называемых биев, - я выехал 8 июня на восток по направлению к Мугоджарским горам, населенным, как мне говорили, совсем дикими и еще не знавшими русских влияний киргизами, - в сопровождении целой свиты.
Темирский уездный начальник командировал в Мугоджарские горы в распоряжение занимавшегося там размежеванием казенных лесов топографа - двух киргиз: кандидата на должность волостного управителя Эмбо-Темирской волости Маштия Жалимбетева и старшину 7-го аула той же волости Дарбая Жанысбаева. Эти представители волостной власти, хотя должны были не отлучаться из волости, пока топограф производил свои работы в горах, но, соблазнившись открывшейся в то время Темирской ярмаркой, приехали на нее в город, оставив топографа без своего содействия.
Уездный начальник (M. И. Дубровин) строго приказал им ехать обратно к топографу и быть при нем неотлучно, как они ни умоляли его позволить остаться на ярмарке для окончания начатых уже торговых дел.
Сказав, что их дела на ярмарке окончат родственники, уездный начальник поручил им также сопровождать меня, так как я собирался ехать в том же самом направлении к высшей вершине Мугоджар - горе Айрыку.
К нам присоединились еще несколько киргиз, между прочим, кончивший курс Оренбургской киргизской учительской школы Кужахмет Исенгулов и старшина ближайшей волости, по которой нам предстояло проезжать: по распоряжению уездного начальника, в каждой волости нас должен был сопровождать местный волостной старшина и указывать путь, так как мы ехали в местности, лишенные всяких путей сообщения, в которых могли не заблудиться лишь тамошние киргизы.
И вот рано утром в 7 ч., 8 июня, мои спутники явились в дом уездного управления, где я имел помещение, а в 11½ часов мы выехали: я с переводчиком своим из Оренбурга (учеником киргизской школы Юсуповым) в купленном мною накануне на ярмарке экипаже, а остальные - верхом на лошадях.
Образовался таким образом целый поезд: центр составлял наш экипаж, а впереди и сзади или с боков ехали всадники.
Главою поезда явился упомянутый кандидат Маштий Джалимбетев, дородный, могучий киргиз, 65 лет, с сиплым громким басом, суровой и, пожалуй, свирепой морщинистой, крупной физиономией и спокойным острым взглядом.
Когда он сидел на лошади в своей остроконечной шапке (называемой тумак) и слегка откидывался широкой спиной назад, то он казался великаном, а когда ехал, держал себя прямо и отважно, по-предводительски; к нему незаметно перешла первенствующая роль, а командовал он властно, решительно, и взор его глаз исполнен был силы.
На деле, по крайней мере в общении со мной, оказался добродушным киргизом.
Считая себя вожаком поезда (уездный начальник поручил ему доставлять мне на пути лошадей), он считал своею задачею услужить «таксыру», т. е. господину, поэтому на стоянках в аулах, при перемене лошадей, веско ругался, торопил, грозил сослать в Сибирь и обнаруживал при этом дар юмора, успешно смеша киргиз, которые весело хохотали; вообще, он был мастер смешить толпу, а сам почти не смеялся. В ответ ему говорили: «Ведь сват тебе хозяин (лошадей), что ты его очень пугаешь?» Он возражал, что хоть загнать лошадей, а таксыра не задерживать.
Маштий, которого киргизы называли «кандилят» или уменьшительно Машик и которого они побаивались, но и уважали, несомненно отличался расторопностью и распорядительностью и по справедливости был награжден от начальства серебряной медалью для ношения на Станиславской ленте. Он в отношении добывания лошадей был незаменим для нас, так как в этой местности (около Мугоджарских гор) даже власти встречают при проезде затруднения, так как от г. Темира до Мугоджарских гор и далее ни дорог, ни станций нет, а переезжают от аула к аулу и при посредстве старшин меняют лошадей; но киргизы упрямятся давать лошадей в летнюю пору, уходя в стороны от мест проезда; если проезжающий не представляет из себя власти, то он много натерпится от киргизского отлыниванья. Даже уездный начальник испытывает иногда задержки. Во избежание подобных задержек для лиц официальных или со специальными целями посылают вперед так называемого чабара (рассыльного) заготовлять на местах остановок лошадей. На первой остановке, на урочище Аша́ («вилка», при слиянии двух рек Темира и Кульденен-Темира, похожем на вилку), в 20 верстах от города, мы не встретили никакой задержки в лошадях: в поле сменили нам лошадей, и мы поехали далее; помехой нашему путешествию оказалась неисправность экипажа: татары, продавая его, скрыли, что ослабели гайки у колес, и вот во время пути переднее колесо стало спадать; это обстоятельство причиняло нам столько хлопот, что, доехав кое-как до второй остановки в ауле одного султана в местности Чотай (в 40 верстах от г. Темира), я решил послать экипаж назад в город для исправлений; благодаря этому мы пробыли в этом ауле до 6 час. веч. следующего дня (9 июня).
В ауле султана для нас была приготовлена отдельная кибитка (по-киргизски үй), о чем заранее позаботился «кандидат»; приятно было войти в чисто, хорошо убранную сплошь коврами (клем) кибитку и сесть в почетном месте на новые еще бухарские одеяла (көрпе́). По поводу нашего приезда был зарезан баран, и мы видели, как дымились два костра, на которых варилась баранина. Я ходил, между прочим, в стаде баранов и верблюдов; бараны видели, вероятно, в первый раз человека, не похожего на киргиз, потому что они робко, но с большим любопытством протягивали головы, обнюхивали меня и ходили вслед за мною.
Время проходило в угощениях и разговорах; на другой день после обеда разговаривали и шутили; присутствовал хозяин с женою, и кандидат не преминул обнаружить свою манеру острить; я спросил, сколько лет султану; сказали, что ему 65 лет; тогда кандидат выбранился, зачем много сказал, сказал бы меньше; султан ответил, что Маштий, т. е. кандидат, бранится потому, что ровесник с ним и хочет лета свои скрывать: у него-де, султана, белая борода по краям, а у кандидата черная оттого, что белые волосы он выщипывает; все засмеялись; на эту шутку кандидат ответил довольно своеобразно: смеясь, он сказал, что жена султана (которая сидела здесь же) занимается прелюбодеянием; все громко засмеялись, в том числе и султан, а я думал, что слова кандидата будут приняты за дерзость, и произойдет ссора; но это была шутка в киргизском вкусе, и при общем смехе султан ответил лишь своей шуткой, сказав: «Кандилят ходит по трактирам (т. е. публичным домам)»; все обратились к «кандидату» и стали на его счет хохотать; но кандидат не остался в долгу и ответил: «Султан сдурел» (сошел с ума).
Я спросил, неужели не обижаются на такие шутки. «Нисколько, - ответили мне, - так ведь и русские шутят». - «Нет, такие шутки непозволительны у русских», - ответил я. Тогда мой собеседник, киргиз, кончивший курс в Оренбургской киргизской учительской школе, ответил мне: «Как непозволительны? я сам видел в Оренбурге, в Темире, как мужчины бегают за чужими женами, берут их за платье…» Я сказал, что это считается неприличным. «А у нас это ничего, это ведь шутка», - объяснил собеседник.
Но подобные шутки допускаются лишь между ровесниками, в противном случае они принимаются за оскорбление.
Вечером этого дня в 6 ч. мы поехали далее, когда из города доставили мой экипаж в исправленном виде.
Я требовал, чтобы везли на овраг или речку Кумжарган, как то значилось по маршруту, взятому мною из города; тогда киргизы много толковали между собою, как прямее поехать, а также обсуждали, сколько верст считать для этого переезда, и не могли ничего сказать, пока я сам не назначил расстояния в 25 в., как примерно говорили мне в городе.
Расстояний между остановками киргизы точно не знают, и говорят наугад, также и русские власти не знают, сколько верст считать от г. Темира до Мугоджар; киргизы довольствуются платой за такое число верст, какое им говорят.
Езда по степи без дорог, несмотря на относительную ровность степи, оказывается порядочно тряской.
Вообще, край этот почти во всех отношениях неустроенный, первобытный. Одно здесь хорошо, это - прекрасный воздух, степь с душистыми травами, климат умеренно жаркий, и отличный кумыс и баранина.
Наш поезд в прежнем своем составе тронулся в путь.
«Кандидат» по-прежнему играл первенствующую роль и важно сидел на лошади, то уезжая вперед экипажа, то отставая сзади.
Вскоре мы поднялись на невысокую возвышенность Мамет, с которой в первый раз увидели высшую вершину Мугоджар - гору Айрык (что значит «вилообразная», так как она раздвояется, имеет две главы), мне сказали, что мы находимся на расстоянии верст 60-ти от гор, которые лежат зараз по ту сторону реки Эмбы.
Айрык, раз показавшись, стал служить для моих спутников среди ровной степи - маяком, и мои киргизы объявили, что будут ехать все время прямо на Айрык, не упуская его из глаз: зачем-де ехать не по прямой линии.
Проехав менее десяти верст, киргизы хотели было, неизвестно почему, сменить лошадей во встречном ауле, ссылаясь на то, что лошади устали, но я сказал, что раньше Кумжаргана (намеченного для стоянки пункта) я не соглашусь на смену лошадей и не дам прогонов. Тогда киргизы, которые только что говорили об усталости лошадей, усердно погнали их во главе с «кандидатом», стали гикать и хлестать нагайками (камче́ по-киргизски), точно лошади успели освежиться, и мы быстро поехали по степи, только экипаж изрядно встряхивало на неровностях и кочках, так что часто приходилось говорить ямщику «акырын» (осторожно).
«Кандидат» опять заявил себя как человека, не затрудняющегося в выборе средств, чтобы достичь намеченной цели.
Мой спутник переводчик рассказывал мне, что «кандидат», чтобы произвести большее впечатление на киргиз и чтобы они не задерживали лошадей, говорил им обо мне, что я еду из Петербурга и что я чуть ли не родной брат Государя Императора, а если не родной брат, то близкий знакомый; я спросил моего спутника, верят ли ему киргизы. «Верят, конечно», - ответил он. «А сам-то он шутит или серьезно говорит?» - спросил я. «Да он сам, конечно, ничего не знает, только говорит с уверенностью, а киргизы верят: киргизы ведь думают, что если кто из Петербурга, значит, знаком с Государем Императором».
Хотели было еще раз киргизы менять лошадей, не доезжая намеченного пункта (Кумжаргана), но я объявил, чтобы везли дальше; очевидно, киргизы были рады почаще останавливаться ради времяпрепровождения и ядения баранины; так как они сопровождали «туря», т. е. чиновника, то это было достаточным основанием заставлять на каждой остановке резать барана и угощаться; ввиду этих обстоятельств к нашему поезду присоединилось добровольно немало киргиз, которые говорили, что едут по делу, тогда как у степняка вообще не бывает дела, так что я ехал уже в сопровождении 15-18 всадников.
Наконец часу в 9-м вечера мы приехали на стоянку Кумжарган; с нами был новый волостной старшина, так как старшины провожали нас только до конца своего участка.
Был тихий, ясный вечер, солнце уже село за пригорком и горела заря; на ясном фоне ее в полумраке вырисовывались три-четыре кибитки аула киргиза Урманкула (9-го аула); собаки встретили нас хриплым лаем.
Мы остались ночевать, так как ночью ехать было неловко и лошадей негде было достать.
Для нас, по распоряжению «кандидата», готовили кибитку; это был бедный аул, поэтому и кибитка оказалась гораздо хуже и грязнее, чем у султана на Чотае.
Стали вырабатывать дальнейший наш маршрут; решили ехать утром прямым путем на Айрык, но затем «кандидат» обратился ко мне с пространною речью следующего содержания. Он говорил, что сердечно желает мне услужить, что он старый человек, но не жалеет себя, лишь бы сделать все для моего путешествия лучше; но теперь приехали в такие места, где аулов мало, киргизы упрямы и не дают сразу лошадей; он говорил, что уж принял меры к отысканию лошадей, послал за пятидесятником, который и должен привести лошадей; но ожидает, что кто-нибудь будет сопротивляться ему, несмотря на все настояния; он опасался, что с такими он сам, пожалуй, не справится, поэтому просил меня, таксыра, чтобы я согласился записывать имена таких упрямцев и сообщить о них уездному начальнику.
Я дал на это согласие; оно, вероятно, надобно было «кандидату», чтобы иметь в этом лишнюю угрозу для киргиз; это был в своем роде манёвр кандидата в виду присутствовавших киргиз.
Затем «кандидат» сказал, что он позаботился о нашем ужине, велел зарезать барана, а сам поедет вперед заготовлять лошадей, и просил моего согласия; когда я на такую его самоотверженную услужливость предложил сначала напиться чаю, «кандидат» передал мне через переводчика, что он такой человек, что когда служба, он ничего не ест, не пьет; впрочем, перед отъездом он выпил три чашки кумыса; ночью он сам искал лошадей в 8-м ауле, а старшину и пятидесятника послал в 9-й аул, от угощенья бараниной отказался и только наказал: что останется от нас, угостить этим прислугу. Не оставив никого своими попечениями, он уехал.
Было около полуночи; еще мы не улеглись совсем, как доставили нам одного жеребца, но пришел хозяин его и поднял целое препирательство, говоря, что у лошади его испорчена спина, нельзя на ней ехать; его урезонивали, что если он не даст лошади и позволить ему это, то и другие никто не будет давать лошадей, если он будет упрямиться, то с ним поступят по всей строгости закона; тогда киргиз уступил лошадь.
Утром, на другой день, опять была история из-за лошадей, благодаря женскому упрямству. Когда уже стали запрягать лошадей, явились две киргизки и подняли сильный крик; их урезонивали киргизы вне кибитки; «кандидат» сидел в кибитке и слушал, но чувствуя, что дело на лад нейдет, он обратился ко мне со словами: вот-де бабы какие вздорные, и вышел к ним сам; я также полюбопытствовал, что такое происходит снаружи: две киргизки стояли вблизи кибитки и одна из них как будто плакала; киргизы не могли сговориться с ними, а «кандидат» одним своим появлением и голосом, не допускающим возражений, устроил дело, - он просто, как говорится, отрезал им: «Вы хоть вдвое больше ревите, лошадей не отдадим».
Слова кандидата успокоили их, и они, потараторив, ушли, и только когда мы отъезжали, они кучкой сидели на траве в некотором отдалении и так недружелюбно смотрели на наш отъезд.
Бабы, как мне объяснили, являются лишь подставными лицами своих мужей, которые научают их поднимать кляузу, боясь сами ответственности и будучи уверены, что бабам ничего не сделают, так как по их обычаю и по шаригату женщина не ответственна за свои поступки; однако они ошибаются в своих расчетах: в последнее время русская власть привлекает к ответственности и киргизских женщин.
Было жарко, когда мы поехали далее на Эмбу к Мугоджарским горам. В это время случился эпизод, имевший связь с заботой «кандидата» обеспечить нас лошадьми.
В стороне от нашего пути паслись чьи-то лошади; одну из них, по приказанию «кандидата», захватил киргиз из нашего поезда и поскакал с нею к нам; вдогоню за похитителем мчался по полю во весь дух пастух наперерез нам; мой кучер и переводчик, увидев это, хохотали между собой и передали мне о происшествии; мы стали следить, что будет далее. Верховой подскакал, некоторое время стоял и затем спокойно отъехал от наших спутников, которые были значительно впереди нас; вероятно, «кандидат» по обыкновению дал такой внушительный ответ, вроде того, что если будешь-де прекословить, в Сибирь законопачу тебя, что киргизу ничего не оставалось, как покориться и отъехать.
Ради жары киргизы упросили меня остановиться во встречном ауле, около высохшего озера Башынкуля, напиться чаю, но дело опять не обошлось без баранины.
Таким образом киргизы не раз делали, как потом оказывалось, лишние, ненужные остановки.
Во время чаепития кандидат проявлял обычный свой юмор, и толпа охотно смеялась; так как он был грузен, то менял лошадей, на которых ехал верхом, причем не очень церемонился с хозяевами лошадей; когда он на этой остановке заявил претензию на одну лошадь, хозяин хотел отделаться от «кандидата» и сказал, что лошадь его хромает; тогда кандидат заявил, что тем лучше, что он на хромой лошади дремать не будет, зная, конечно, что лошадь исправная; а когда мы отъезжали, кучер из предыдущего аула потребовал назад веревку, которую у него взяли для нашего поезда; «кандидат» с напускной строгостью ответил ему: «А ты моли Бога, чтобы мы тебя не взяли с собой дальше, а не то что веревку спрашивать». Дружный хохот и говор слышался всюду, где принимал то или другое участие «кандидат», и никто из киргиз не мог отговариваться против слов его; они были под обаянием его личности, из почтительности и ласковых чувств к нему нередко величали то «кандилят», то уменьшительным Машик.
Мы имели еще остановку, прежде чем доехать до Мугоджарских гор, на урочище или речке Кум-Сай.
Здесь кандидат позаботился взять с собою человек 5 киргиз на случай, если топографу, к стоянке которого в горах мы ехали, понадобятся рабочие.
Во время пребывания здесь «кандидат» отпускал шутки насчет киргизской девушки, занимавшейся разливанием чая, рассказывая о себе, какой он был молодец не промах в своей молодости, смешил окружавших, но сам не смеялся.
Наша свита увеличилась, и мы поехали к Мугоджарам, местность заметно повысилась, составляя первую террасу к Мугоджарским горам.
Мы добрались до верховьев гор знаменитой в Прикаспийских степях реки Эмбы и переехали ее бродом; по берегам росла густая трава и составляла большой контраст с окружавшими желтевшими под палящим солнцем полями.
Вскоре раскрылась пред нами синеющая гряда Мугоджар и мы целиком увидели царящую над ними гору Айрык, к которой наш поезд и направлялся.
Через несколько времени, проехав предгорья Мугоджар, мы наконец въехали и в самые горы; это были не очень высокие, пустынные, лишенные лесного покрова горы; только густая трава покрывала, да в ложбинах попадался мелкий кустарник, ютясь вдоль горных ручьев. Мугоджары будут, вероятно, удобны для земледельческой культуры; предполагается в них присутствие золота, серебра и драгоценных камней; в этом направлении производила разведки в горах летом 1896 г. одна золотопромышленная компания.
Аулы попадались реже, чем мы ожидали, потому что много киргиз откочевало ближе к Темирской ярмарке.
Вскоре мы увидели в одной лощине кибитку топографа; «кандидат» и другие киргизы уехали несколько вперед, и когда я подъезжал, наши спутники образовали уже около кибитки целый стан, и голоса их оживляли безмолвные долины.
Топографа не оказалось дома. Я был встречен дружными жалобами как моих киргиз, так и работавших у топографа, которые успели уже сговориться, - на его строптивость, придирчивость и плохой характер: все-де не так, все бранит, а вчера-де вечером взял сварил свинины и налил супу из нее во все сосуды: котел, ведро, чашки. «Фу, кой (слово брезгливости у киргиз) жаман ксы (дурной человек), теперь нам есть не в чем, варить мяса не в чем», - так говорили киргизы и просили меня дать им для приготовления чая дорожный чайник, так как топограф даже и в самовар (будто бы) налил свиного супа.
Свининой киргизы как магометане до чрезвычайности брезгают, и образ поведения топографа, если все это было верно, оказывался странным; вообще, чиновники в степи слишком много себе подчас позволяют и слишком господствует там кокарда, под знаменем которой кто только не глумится подчас над инородцами, что вовсе не в наших интересах, подрывая то уважение и доверие к нам, какие мы приобрели себе в Азии.
Съездив на двуглавую вершину горы Айрык, повидавшись с топографом, который действительно пренебрежительно отзывался о киргизах: «Ох уж быт!» - махал он рукою, - и, переночевав в этой горной долине на открытом воздухе, при свете полной луны, мы на другой день, 12 июня утром, направились из пределов гор к речке Кунджду, где мы рассчитывали встретить, между прочим, киргизских музыкантов.
Нас приняли в ауле, хотя и бедном, радушно, и весь народ заранее высыпал встретить нас.
Вот мы стали лежать в ауле в ожидании следующего дня (когда должны были начаться поминки (ас) по богатом киргизе и на которые мы решили ехать), предаваясь разговорам, ядению баранины, купанью и пр.; от жары клонило сильно ко сну, и порядочно спали.
«Кандидат» и в чужом ауле чувствовал себя по обыкновению хозяином; после чая и еды, собравшись спать и сняв обувь, он обратился к находившемуся в кибитке киргизенку со словами: «Эй, бала, кель манда!» (малый, подойди сюда), показал ему на свои ноги и велел чесать их. Малый беспрекословно подошел и начал тереть и жать ноги кандидата, который, закрывши глаза, вкушал удовольствие и не оставлял при этом руководить малого. Когда я невольно засмеялся от такой неожиданности, кандидат, открывши глаза, полукосо и как бы недоумевающе посмотрел на меня.
Жар па́лил, на воздухе было знойно, в кибитке душно и темно; достаточно было выйти на 5 минут, чтобы почувствовать почти обжог на лице и шее; платье быстро нагревалось; животные, лошади, коровы, сбились от жары в кучки, головами внутрь, и понуро стояли, обмахиваясь хвостами. Лишь к вечеру купанье и чаепитие облегчило жару.
Вечером, когда в кибитке было уже темно, огня не зажигали и просвечивал лишь свет взошедшей луны, я и кандидат лежа разговаривали.
Своеобразная и крупная физиономия «кандидата», Маштия, занимала меня, и невольно хотелось проникнуть во внутренний душевный строй его.
Видя, что Маштий, киргиз 64 лет, без видимого обременения совершает верхом довольно большое путешествие, весел и нередко смеется, терпеливо выжидает времени нашего выезда из аула, я спросил его через переводчика:
- Кандидат, бывает ли тебе когда-нибудь скучно?
- Зачем скучно? - ответил он, - нам скучно не бывает, у нас ведь заботы есть, скота у меня много.
- А не бывает ли тебе тоскливо когда-нибудь?
- Зачем тосковать? Слава Богу, скот у меня есть, чего же мне больше?
- А если бы у тебя скота не было, тосковал ли бы тогда?
- Тогда тосковал бы.
- А если бы у тебя был скот, жена, а детей не было, тосковал ли бы?
- Тосковал бы; как без детей? когда дети есть, весело бывает жить и смотреть на них.
- А если бы у тебя был скот, были дети, а не было бы жены, тосковал ли бы ты?
- Нет не тосковал бы, - коротко ответил он, - зачем мне баба, если она детей не рожает? Такую бабу мне даром не надо.
По поводу его преклонных лет я спросил Маштия:
- А скоро ли собираешься умирать, кандидат?
- Помру, когда Бог смерть пошлет; когда помру, этого не знаю.
- Страшно помирать?
- Страшно, как не страшно, не знаешь, куда попадешь.
- Часто ты думаешь о смерти?
- Старый человек только и думает о смерти, и днем и ночью думает о ней. Что ты спрашиваешь меня, когда я помру? разве русские знают, когда придется помирать? Разве не Бог посылает смерть, когда захочет?
- И они не знают, когда смерть придет, - ответил я, - в наших книгах прямо сказано, чтобы мы бодрствовали постоянно, потому что неизвестно, когда Бог придет и пошлет смерть.
- Друс (т. е. верно), - ответил мне кандидат.
Последовало продолжительное молчание. Мы по-прежнему лежали и каждый думали свое. В дверь и сквозь кибиточные решетки виднелись поле и горы, освещенные прозрачным светом луны.
- Вот русские, - неожиданно прервал молчание кандидат, - такой умный народ, так много сделали всяких изобретений, улучшений, так хорошо живут, а что же до сих пор не признали пророка Магомета?
Подобное заключение предыдущего разговора было так неожиданно и своеобразно, что я засмеялся и только после этого ответил:
- Зная раньше христианство, нельзя принять магометанство.
Вопрос моего собеседника весьма характеристичен и показывает, в какой степени успело вкорениться в киргизах магометанство. Впрочем, это - невозмутимость неведующих, а не то фанатичное, слепое упорство, с каким отстаивают и проповедуют свою религию татары.
Такая уверенность в превосходстве своей религии у киргиз - дело татарской пропаганды.
- Магомет последний пророк и Бог сказал с ним свою последнюю волю, как его не признаете? - тоном, не допускающим возражения, сказал «кандидат», хотя он был совершенно неграмотный киргиз; после этого повернулся на бок и заснул.
Ни сомнений, ни терзаний, ни скуки жизни, - все было уравновешено в этой могучей, рожденной властвовать и повелевать натуре.
Мне тогда же рассказывали, как однажды Маштий прекратил ссору между несколькими волостями из-за земли: спорившие разделились на два лагеря и готовы были перейти в междоусобие; помощник уездного начальника ничего не мог сделать и обратился к Маштию, славившемуся искусством разрешать споры. Маштий явился к собранию споривших, расспросил, в чем дело, и, быстро сообразив, начал такую речь: на той стороне, которая не соглашается на уступки, коноводы те-то и те-то; один из них сын такого-то киргиза, сосланного за убийство в Сибирь, у другого отец сидел в остроге за воровство, отец третьего уличен в мошенничестве; поэтому предлагаю составить протокол, что они смущают больше всех народ и что они дети таких-то, и представить начальству.
Толпа, а особенно те, родословную которых «кандидат» разоблачил, как только услышали такое предложение, немедленно же закричали: «Нет, не надо протокола», и согласились на все уступки; когда Маштий некоторое время настаивал на своем, изобличенные им лица даже плакали, прося его отказаться от протокола; так Маштий уладил дело к удовольствию властей.
У речки Кунджду мы были привлечены большим собранием киргиз, по другую сторону Мугоджар ожидались поминки (так наз. ас) по богатом киргизе Иргизского уезда.
«Кандидат» хотел было проститься здесь со мною, так как он исполнил приказание темирского уездного начальника, доставил меня до горы Айрык, и я заплатил ему уже за труды и дал свою карточку на память; но кандидат передумал, сказал, что скоро ему расставаться со мною, что хочет передать меня в надежные руки, и поехал на поминки, хотя стеснялся своей дорожной, а не праздничной одеждой.
Мы переезжали Мугоджарские горы, и навстречу нам попадались красивые, горные вечерние картины.
После двух-трех часов езды мы перевалили горы и спрашивали во встречных аулах, где место поминок. Нам указали, и поезд наш понесся еще скорее, чтобы с шиком подъехать к месту, где мы должны были встретить множество киргиз.
Мы подкатили к кибитке на небольшой горе; кругом теснилось много конных киргиз, и у входа я поздоровался с двумя высокими, с длинными бородами, пожилыми киргизами, богато одетыми, - это были распорядители поминок.
С пригорка вокруг раскрывалось весьма красивое зрелище: в долине полукругом были поставлены до 125 кибиток, на берегу протекавшей речки ярко светились в наступившей полутемноте более 30 костров, на которых варились кушанья; все пространство было оживлено народом и стадами. Собралось киргиз до 2000 человек.
Для нас как почетных гостей устроили вечернее угощение; пришел и распорядитель поминок - богатый киргиз Чулан Карагулов.
Начались по обычаю оживленные разговоры, и часто обращались с фразами к «кандидату», но последний держал себя в этот раз необычно: он был серьезен, отвечал солидно, видно было, что стеснялся своей простой одежды, тогда как он такой уважаемый киргиз и располагает достатком.
Спустя некоторое время, распорядитель Чулан Карагулов обратился ко мне и сказал: «Вот этот Маштий - почтенный человек, у нас прежде бывали батыри, которых знал и уважал весь народ и которые большие дела совершали; - и он был бы у нас батырь, если бы не русские „владели нами“».
- Верно, верно, - подтвердили эти слова все присутствовавшие и хвалили Маштия.
Последний оставался скромен, как подобает истинному величию.
Ему и на этих поминках выпал случай доказать свое искусство примирять враждующих.
Когда мы после этого лежали в кибитке и вели разговоры, спасаясь от жары (в числе гостей были писарь Усыль-Каринской волости Актюбинского уезда и один обрусевший киргиз), вдруг послышались крики среди кибиток; мы поднялись и пошли смотреть, в чем дело; говорили, что случилась драка среди киргиз, и действительно, с высоты холма мы увидели в центре кибиток большую толпу конных киргиз, в большом смятении двигавшуюся туда и сюда. Произошла ссора между наехавшими гостями, как рассказывали, из-за чашки мяса.
Два киргиза заспорили из-за чашки и подрались, за каждого из них вступились родственники, а затем и дальнейшие родичи; вначале киргизы дрались нагайками, а когда мы стали смотреть с высоты холма, они разделились на три партии и, как бы приготовляясь к сражению, разъехались в разные стороны; зрелище было эффектное: одна сторона хлынула вон из круга кибиток на тот холм, где мы стояли, и азартно стала тараторить между собою; но вот послышались голоса, требовавшие в третейские судьи моего проводника, моего «кандидата».
Маштий с самодовольной усмешкой сел на лошадь и поехал в центр кибиток; за ним тронулась вся партия киргиз, выехавших на холм. Маштий скрылся в толпе киргиз и долгое время не возвращался.
По состоянию картины, по ослаблению возбуждения можно было предполагать, что драки не будет.
Действительно, через несколько времени возвратился Маштий и говорил, что примирил споривших, хотя другие почему-то отрицали его заслугу в данном случае, рассказывали, что киргизы сами собой примирились, когда, сосчитав численность партий, увидели, что они почти равны и что игра свеч не стоит: никто из них не взял бы верха и поэтому не стоило начинать драки. Возбуждение опало, и киргизы рассеялись по кибиткам продолжать угощаться. Тем не менее кандидат и здесь явился третейским судьей.
Говорят, что подобные схватки случаются нередко среди диких киргиз разных волостей и оканчиваются нередко убийствами.
Расстался я с «кандидатом» на третий день поминок рано утром; задолго до рассвета разбудил он меня и сообщил, что уезжает.
Еще накануне он был скучен, продолжительное путешествие верхом на лошади и разлука с своим аулом утомили этого батыря по рождению и побуждали стремиться назад; при лучах раннего рассвета сердечно простились мы с ним и обещали помнить друг друга; с просьбой написать уездному начальнику о том, как провожал он меня, скрылся из моих глаз этот батырь, который в другое время предводительствовал бы народными полчищами и был бы воспет в поэмах, а теперь беспрекословно, как нижний полицейский чин, исполнял веления русского уездного начальника, подчас, может быть, прихотливые.
Батыри проявили себя через 20 лет. На фото: группа участников восстания 1916 года в г. Тургай у Музея Тургайского района им. Иманова Амангельды, 1930-е
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора:
• Очерк быта и современного состояния инородцев Урала;
• Музыка и песни уральских мусульман с очерком их быта.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Все впечатления передавать было бы слишком долго; коснусь в настоящий раз только наиболее значительных и расскажу, что я, между прочим, встречал особый тип киргиз, из которого вырабатывались, по словам киргиз, до русского владычества так называемые ба́тыри, могучие духом и телом богатыри, коноводы, предводители народных полчищ, неустрашимые и находчивые во всяких обстоятельствах, которые и воспевались в народной поэзии, в столь многочисленных у киргиз эпических произведениях. Такой киргиз-батырь был моим проводником.
XIII. Тип батыря
После нескольких дней пребывания в гор. Темире Уральской обл. во время ярмарки, когда я увидел, что киргизы были чересчур заняты как ею, так и чрезвычайным междуобластным судебным съездом, на который собралось множество киргизских судий, так называемых биев, - я выехал 8 июня на восток по направлению к Мугоджарским горам, населенным, как мне говорили, совсем дикими и еще не знавшими русских влияний киргизами, - в сопровождении целой свиты.
Темирский уездный начальник командировал в Мугоджарские горы в распоряжение занимавшегося там размежеванием казенных лесов топографа - двух киргиз: кандидата на должность волостного управителя Эмбо-Темирской волости Маштия Жалимбетева и старшину 7-го аула той же волости Дарбая Жанысбаева. Эти представители волостной власти, хотя должны были не отлучаться из волости, пока топограф производил свои работы в горах, но, соблазнившись открывшейся в то время Темирской ярмаркой, приехали на нее в город, оставив топографа без своего содействия.
Уездный начальник (M. И. Дубровин) строго приказал им ехать обратно к топографу и быть при нем неотлучно, как они ни умоляли его позволить остаться на ярмарке для окончания начатых уже торговых дел.
Сказав, что их дела на ярмарке окончат родственники, уездный начальник поручил им также сопровождать меня, так как я собирался ехать в том же самом направлении к высшей вершине Мугоджар - горе Айрыку.
К нам присоединились еще несколько киргиз, между прочим, кончивший курс Оренбургской киргизской учительской школы Кужахмет Исенгулов и старшина ближайшей волости, по которой нам предстояло проезжать: по распоряжению уездного начальника, в каждой волости нас должен был сопровождать местный волостной старшина и указывать путь, так как мы ехали в местности, лишенные всяких путей сообщения, в которых могли не заблудиться лишь тамошние киргизы.
И вот рано утром в 7 ч., 8 июня, мои спутники явились в дом уездного управления, где я имел помещение, а в 11½ часов мы выехали: я с переводчиком своим из Оренбурга (учеником киргизской школы Юсуповым) в купленном мною накануне на ярмарке экипаже, а остальные - верхом на лошадях.
Образовался таким образом целый поезд: центр составлял наш экипаж, а впереди и сзади или с боков ехали всадники.
Главою поезда явился упомянутый кандидат Маштий Джалимбетев, дородный, могучий киргиз, 65 лет, с сиплым громким басом, суровой и, пожалуй, свирепой морщинистой, крупной физиономией и спокойным острым взглядом.
Когда он сидел на лошади в своей остроконечной шапке (называемой тумак) и слегка откидывался широкой спиной назад, то он казался великаном, а когда ехал, держал себя прямо и отважно, по-предводительски; к нему незаметно перешла первенствующая роль, а командовал он властно, решительно, и взор его глаз исполнен был силы.
На деле, по крайней мере в общении со мной, оказался добродушным киргизом.
Считая себя вожаком поезда (уездный начальник поручил ему доставлять мне на пути лошадей), он считал своею задачею услужить «таксыру», т. е. господину, поэтому на стоянках в аулах, при перемене лошадей, веско ругался, торопил, грозил сослать в Сибирь и обнаруживал при этом дар юмора, успешно смеша киргиз, которые весело хохотали; вообще, он был мастер смешить толпу, а сам почти не смеялся. В ответ ему говорили: «Ведь сват тебе хозяин (лошадей), что ты его очень пугаешь?» Он возражал, что хоть загнать лошадей, а таксыра не задерживать.
Маштий, которого киргизы называли «кандилят» или уменьшительно Машик и которого они побаивались, но и уважали, несомненно отличался расторопностью и распорядительностью и по справедливости был награжден от начальства серебряной медалью для ношения на Станиславской ленте. Он в отношении добывания лошадей был незаменим для нас, так как в этой местности (около Мугоджарских гор) даже власти встречают при проезде затруднения, так как от г. Темира до Мугоджарских гор и далее ни дорог, ни станций нет, а переезжают от аула к аулу и при посредстве старшин меняют лошадей; но киргизы упрямятся давать лошадей в летнюю пору, уходя в стороны от мест проезда; если проезжающий не представляет из себя власти, то он много натерпится от киргизского отлыниванья. Даже уездный начальник испытывает иногда задержки. Во избежание подобных задержек для лиц официальных или со специальными целями посылают вперед так называемого чабара (рассыльного) заготовлять на местах остановок лошадей. На первой остановке, на урочище Аша́ («вилка», при слиянии двух рек Темира и Кульденен-Темира, похожем на вилку), в 20 верстах от города, мы не встретили никакой задержки в лошадях: в поле сменили нам лошадей, и мы поехали далее; помехой нашему путешествию оказалась неисправность экипажа: татары, продавая его, скрыли, что ослабели гайки у колес, и вот во время пути переднее колесо стало спадать; это обстоятельство причиняло нам столько хлопот, что, доехав кое-как до второй остановки в ауле одного султана в местности Чотай (в 40 верстах от г. Темира), я решил послать экипаж назад в город для исправлений; благодаря этому мы пробыли в этом ауле до 6 час. веч. следующего дня (9 июня).
В ауле султана для нас была приготовлена отдельная кибитка (по-киргизски үй), о чем заранее позаботился «кандидат»; приятно было войти в чисто, хорошо убранную сплошь коврами (клем) кибитку и сесть в почетном месте на новые еще бухарские одеяла (көрпе́). По поводу нашего приезда был зарезан баран, и мы видели, как дымились два костра, на которых варилась баранина. Я ходил, между прочим, в стаде баранов и верблюдов; бараны видели, вероятно, в первый раз человека, не похожего на киргиз, потому что они робко, но с большим любопытством протягивали головы, обнюхивали меня и ходили вслед за мною.
Время проходило в угощениях и разговорах; на другой день после обеда разговаривали и шутили; присутствовал хозяин с женою, и кандидат не преминул обнаружить свою манеру острить; я спросил, сколько лет султану; сказали, что ему 65 лет; тогда кандидат выбранился, зачем много сказал, сказал бы меньше; султан ответил, что Маштий, т. е. кандидат, бранится потому, что ровесник с ним и хочет лета свои скрывать: у него-де, султана, белая борода по краям, а у кандидата черная оттого, что белые волосы он выщипывает; все засмеялись; на эту шутку кандидат ответил довольно своеобразно: смеясь, он сказал, что жена султана (которая сидела здесь же) занимается прелюбодеянием; все громко засмеялись, в том числе и султан, а я думал, что слова кандидата будут приняты за дерзость, и произойдет ссора; но это была шутка в киргизском вкусе, и при общем смехе султан ответил лишь своей шуткой, сказав: «Кандилят ходит по трактирам (т. е. публичным домам)»; все обратились к «кандидату» и стали на его счет хохотать; но кандидат не остался в долгу и ответил: «Султан сдурел» (сошел с ума).
Я спросил, неужели не обижаются на такие шутки. «Нисколько, - ответили мне, - так ведь и русские шутят». - «Нет, такие шутки непозволительны у русских», - ответил я. Тогда мой собеседник, киргиз, кончивший курс в Оренбургской киргизской учительской школе, ответил мне: «Как непозволительны? я сам видел в Оренбурге, в Темире, как мужчины бегают за чужими женами, берут их за платье…» Я сказал, что это считается неприличным. «А у нас это ничего, это ведь шутка», - объяснил собеседник.
Но подобные шутки допускаются лишь между ровесниками, в противном случае они принимаются за оскорбление.
Вечером этого дня в 6 ч. мы поехали далее, когда из города доставили мой экипаж в исправленном виде.
Я требовал, чтобы везли на овраг или речку Кумжарган, как то значилось по маршруту, взятому мною из города; тогда киргизы много толковали между собою, как прямее поехать, а также обсуждали, сколько верст считать для этого переезда, и не могли ничего сказать, пока я сам не назначил расстояния в 25 в., как примерно говорили мне в городе.
Расстояний между остановками киргизы точно не знают, и говорят наугад, также и русские власти не знают, сколько верст считать от г. Темира до Мугоджар; киргизы довольствуются платой за такое число верст, какое им говорят.
Езда по степи без дорог, несмотря на относительную ровность степи, оказывается порядочно тряской.
Вообще, край этот почти во всех отношениях неустроенный, первобытный. Одно здесь хорошо, это - прекрасный воздух, степь с душистыми травами, климат умеренно жаркий, и отличный кумыс и баранина.
Наш поезд в прежнем своем составе тронулся в путь.
«Кандидат» по-прежнему играл первенствующую роль и важно сидел на лошади, то уезжая вперед экипажа, то отставая сзади.
Вскоре мы поднялись на невысокую возвышенность Мамет, с которой в первый раз увидели высшую вершину Мугоджар - гору Айрык (что значит «вилообразная», так как она раздвояется, имеет две главы), мне сказали, что мы находимся на расстоянии верст 60-ти от гор, которые лежат зараз по ту сторону реки Эмбы.
Айрык, раз показавшись, стал служить для моих спутников среди ровной степи - маяком, и мои киргизы объявили, что будут ехать все время прямо на Айрык, не упуская его из глаз: зачем-де ехать не по прямой линии.
Проехав менее десяти верст, киргизы хотели было, неизвестно почему, сменить лошадей во встречном ауле, ссылаясь на то, что лошади устали, но я сказал, что раньше Кумжаргана (намеченного для стоянки пункта) я не соглашусь на смену лошадей и не дам прогонов. Тогда киргизы, которые только что говорили об усталости лошадей, усердно погнали их во главе с «кандидатом», стали гикать и хлестать нагайками (камче́ по-киргизски), точно лошади успели освежиться, и мы быстро поехали по степи, только экипаж изрядно встряхивало на неровностях и кочках, так что часто приходилось говорить ямщику «акырын» (осторожно).
«Кандидат» опять заявил себя как человека, не затрудняющегося в выборе средств, чтобы достичь намеченной цели.
Мой спутник переводчик рассказывал мне, что «кандидат», чтобы произвести большее впечатление на киргиз и чтобы они не задерживали лошадей, говорил им обо мне, что я еду из Петербурга и что я чуть ли не родной брат Государя Императора, а если не родной брат, то близкий знакомый; я спросил моего спутника, верят ли ему киргизы. «Верят, конечно», - ответил он. «А сам-то он шутит или серьезно говорит?» - спросил я. «Да он сам, конечно, ничего не знает, только говорит с уверенностью, а киргизы верят: киргизы ведь думают, что если кто из Петербурга, значит, знаком с Государем Императором».
Хотели было еще раз киргизы менять лошадей, не доезжая намеченного пункта (Кумжаргана), но я объявил, чтобы везли дальше; очевидно, киргизы были рады почаще останавливаться ради времяпрепровождения и ядения баранины; так как они сопровождали «туря», т. е. чиновника, то это было достаточным основанием заставлять на каждой остановке резать барана и угощаться; ввиду этих обстоятельств к нашему поезду присоединилось добровольно немало киргиз, которые говорили, что едут по делу, тогда как у степняка вообще не бывает дела, так что я ехал уже в сопровождении 15-18 всадников.
Наконец часу в 9-м вечера мы приехали на стоянку Кумжарган; с нами был новый волостной старшина, так как старшины провожали нас только до конца своего участка.
Был тихий, ясный вечер, солнце уже село за пригорком и горела заря; на ясном фоне ее в полумраке вырисовывались три-четыре кибитки аула киргиза Урманкула (9-го аула); собаки встретили нас хриплым лаем.
Мы остались ночевать, так как ночью ехать было неловко и лошадей негде было достать.
Для нас, по распоряжению «кандидата», готовили кибитку; это был бедный аул, поэтому и кибитка оказалась гораздо хуже и грязнее, чем у султана на Чотае.
Стали вырабатывать дальнейший наш маршрут; решили ехать утром прямым путем на Айрык, но затем «кандидат» обратился ко мне с пространною речью следующего содержания. Он говорил, что сердечно желает мне услужить, что он старый человек, но не жалеет себя, лишь бы сделать все для моего путешествия лучше; но теперь приехали в такие места, где аулов мало, киргизы упрямы и не дают сразу лошадей; он говорил, что уж принял меры к отысканию лошадей, послал за пятидесятником, который и должен привести лошадей; но ожидает, что кто-нибудь будет сопротивляться ему, несмотря на все настояния; он опасался, что с такими он сам, пожалуй, не справится, поэтому просил меня, таксыра, чтобы я согласился записывать имена таких упрямцев и сообщить о них уездному начальнику.
Я дал на это согласие; оно, вероятно, надобно было «кандидату», чтобы иметь в этом лишнюю угрозу для киргиз; это был в своем роде манёвр кандидата в виду присутствовавших киргиз.
Затем «кандидат» сказал, что он позаботился о нашем ужине, велел зарезать барана, а сам поедет вперед заготовлять лошадей, и просил моего согласия; когда я на такую его самоотверженную услужливость предложил сначала напиться чаю, «кандидат» передал мне через переводчика, что он такой человек, что когда служба, он ничего не ест, не пьет; впрочем, перед отъездом он выпил три чашки кумыса; ночью он сам искал лошадей в 8-м ауле, а старшину и пятидесятника послал в 9-й аул, от угощенья бараниной отказался и только наказал: что останется от нас, угостить этим прислугу. Не оставив никого своими попечениями, он уехал.
Было около полуночи; еще мы не улеглись совсем, как доставили нам одного жеребца, но пришел хозяин его и поднял целое препирательство, говоря, что у лошади его испорчена спина, нельзя на ней ехать; его урезонивали, что если он не даст лошади и позволить ему это, то и другие никто не будет давать лошадей, если он будет упрямиться, то с ним поступят по всей строгости закона; тогда киргиз уступил лошадь.
Утром, на другой день, опять была история из-за лошадей, благодаря женскому упрямству. Когда уже стали запрягать лошадей, явились две киргизки и подняли сильный крик; их урезонивали киргизы вне кибитки; «кандидат» сидел в кибитке и слушал, но чувствуя, что дело на лад нейдет, он обратился ко мне со словами: вот-де бабы какие вздорные, и вышел к ним сам; я также полюбопытствовал, что такое происходит снаружи: две киргизки стояли вблизи кибитки и одна из них как будто плакала; киргизы не могли сговориться с ними, а «кандидат» одним своим появлением и голосом, не допускающим возражений, устроил дело, - он просто, как говорится, отрезал им: «Вы хоть вдвое больше ревите, лошадей не отдадим».
Слова кандидата успокоили их, и они, потараторив, ушли, и только когда мы отъезжали, они кучкой сидели на траве в некотором отдалении и так недружелюбно смотрели на наш отъезд.
Бабы, как мне объяснили, являются лишь подставными лицами своих мужей, которые научают их поднимать кляузу, боясь сами ответственности и будучи уверены, что бабам ничего не сделают, так как по их обычаю и по шаригату женщина не ответственна за свои поступки; однако они ошибаются в своих расчетах: в последнее время русская власть привлекает к ответственности и киргизских женщин.
Было жарко, когда мы поехали далее на Эмбу к Мугоджарским горам. В это время случился эпизод, имевший связь с заботой «кандидата» обеспечить нас лошадьми.
В стороне от нашего пути паслись чьи-то лошади; одну из них, по приказанию «кандидата», захватил киргиз из нашего поезда и поскакал с нею к нам; вдогоню за похитителем мчался по полю во весь дух пастух наперерез нам; мой кучер и переводчик, увидев это, хохотали между собой и передали мне о происшествии; мы стали следить, что будет далее. Верховой подскакал, некоторое время стоял и затем спокойно отъехал от наших спутников, которые были значительно впереди нас; вероятно, «кандидат» по обыкновению дал такой внушительный ответ, вроде того, что если будешь-де прекословить, в Сибирь законопачу тебя, что киргизу ничего не оставалось, как покориться и отъехать.
Ради жары киргизы упросили меня остановиться во встречном ауле, около высохшего озера Башынкуля, напиться чаю, но дело опять не обошлось без баранины.
Таким образом киргизы не раз делали, как потом оказывалось, лишние, ненужные остановки.
Во время чаепития кандидат проявлял обычный свой юмор, и толпа охотно смеялась; так как он был грузен, то менял лошадей, на которых ехал верхом, причем не очень церемонился с хозяевами лошадей; когда он на этой остановке заявил претензию на одну лошадь, хозяин хотел отделаться от «кандидата» и сказал, что лошадь его хромает; тогда кандидат заявил, что тем лучше, что он на хромой лошади дремать не будет, зная, конечно, что лошадь исправная; а когда мы отъезжали, кучер из предыдущего аула потребовал назад веревку, которую у него взяли для нашего поезда; «кандидат» с напускной строгостью ответил ему: «А ты моли Бога, чтобы мы тебя не взяли с собой дальше, а не то что веревку спрашивать». Дружный хохот и говор слышался всюду, где принимал то или другое участие «кандидат», и никто из киргиз не мог отговариваться против слов его; они были под обаянием его личности, из почтительности и ласковых чувств к нему нередко величали то «кандилят», то уменьшительным Машик.
Мы имели еще остановку, прежде чем доехать до Мугоджарских гор, на урочище или речке Кум-Сай.
Здесь кандидат позаботился взять с собою человек 5 киргиз на случай, если топографу, к стоянке которого в горах мы ехали, понадобятся рабочие.
Во время пребывания здесь «кандидат» отпускал шутки насчет киргизской девушки, занимавшейся разливанием чая, рассказывая о себе, какой он был молодец не промах в своей молодости, смешил окружавших, но сам не смеялся.
Наша свита увеличилась, и мы поехали к Мугоджарам, местность заметно повысилась, составляя первую террасу к Мугоджарским горам.
Мы добрались до верховьев гор знаменитой в Прикаспийских степях реки Эмбы и переехали ее бродом; по берегам росла густая трава и составляла большой контраст с окружавшими желтевшими под палящим солнцем полями.
Вскоре раскрылась пред нами синеющая гряда Мугоджар и мы целиком увидели царящую над ними гору Айрык, к которой наш поезд и направлялся.
Через несколько времени, проехав предгорья Мугоджар, мы наконец въехали и в самые горы; это были не очень высокие, пустынные, лишенные лесного покрова горы; только густая трава покрывала, да в ложбинах попадался мелкий кустарник, ютясь вдоль горных ручьев. Мугоджары будут, вероятно, удобны для земледельческой культуры; предполагается в них присутствие золота, серебра и драгоценных камней; в этом направлении производила разведки в горах летом 1896 г. одна золотопромышленная компания.
Аулы попадались реже, чем мы ожидали, потому что много киргиз откочевало ближе к Темирской ярмарке.
Вскоре мы увидели в одной лощине кибитку топографа; «кандидат» и другие киргизы уехали несколько вперед, и когда я подъезжал, наши спутники образовали уже около кибитки целый стан, и голоса их оживляли безмолвные долины.
Топографа не оказалось дома. Я был встречен дружными жалобами как моих киргиз, так и работавших у топографа, которые успели уже сговориться, - на его строптивость, придирчивость и плохой характер: все-де не так, все бранит, а вчера-де вечером взял сварил свинины и налил супу из нее во все сосуды: котел, ведро, чашки. «Фу, кой (слово брезгливости у киргиз) жаман ксы (дурной человек), теперь нам есть не в чем, варить мяса не в чем», - так говорили киргизы и просили меня дать им для приготовления чая дорожный чайник, так как топограф даже и в самовар (будто бы) налил свиного супа.
Свининой киргизы как магометане до чрезвычайности брезгают, и образ поведения топографа, если все это было верно, оказывался странным; вообще, чиновники в степи слишком много себе подчас позволяют и слишком господствует там кокарда, под знаменем которой кто только не глумится подчас над инородцами, что вовсе не в наших интересах, подрывая то уважение и доверие к нам, какие мы приобрели себе в Азии.
Съездив на двуглавую вершину горы Айрык, повидавшись с топографом, который действительно пренебрежительно отзывался о киргизах: «Ох уж быт!» - махал он рукою, - и, переночевав в этой горной долине на открытом воздухе, при свете полной луны, мы на другой день, 12 июня утром, направились из пределов гор к речке Кунджду, где мы рассчитывали встретить, между прочим, киргизских музыкантов.
Нас приняли в ауле, хотя и бедном, радушно, и весь народ заранее высыпал встретить нас.
Вот мы стали лежать в ауле в ожидании следующего дня (когда должны были начаться поминки (ас) по богатом киргизе и на которые мы решили ехать), предаваясь разговорам, ядению баранины, купанью и пр.; от жары клонило сильно ко сну, и порядочно спали.
«Кандидат» и в чужом ауле чувствовал себя по обыкновению хозяином; после чая и еды, собравшись спать и сняв обувь, он обратился к находившемуся в кибитке киргизенку со словами: «Эй, бала, кель манда!» (малый, подойди сюда), показал ему на свои ноги и велел чесать их. Малый беспрекословно подошел и начал тереть и жать ноги кандидата, который, закрывши глаза, вкушал удовольствие и не оставлял при этом руководить малого. Когда я невольно засмеялся от такой неожиданности, кандидат, открывши глаза, полукосо и как бы недоумевающе посмотрел на меня.
Жар па́лил, на воздухе было знойно, в кибитке душно и темно; достаточно было выйти на 5 минут, чтобы почувствовать почти обжог на лице и шее; платье быстро нагревалось; животные, лошади, коровы, сбились от жары в кучки, головами внутрь, и понуро стояли, обмахиваясь хвостами. Лишь к вечеру купанье и чаепитие облегчило жару.
Вечером, когда в кибитке было уже темно, огня не зажигали и просвечивал лишь свет взошедшей луны, я и кандидат лежа разговаривали.
Своеобразная и крупная физиономия «кандидата», Маштия, занимала меня, и невольно хотелось проникнуть во внутренний душевный строй его.
Видя, что Маштий, киргиз 64 лет, без видимого обременения совершает верхом довольно большое путешествие, весел и нередко смеется, терпеливо выжидает времени нашего выезда из аула, я спросил его через переводчика:
- Кандидат, бывает ли тебе когда-нибудь скучно?
- Зачем скучно? - ответил он, - нам скучно не бывает, у нас ведь заботы есть, скота у меня много.
- А не бывает ли тебе тоскливо когда-нибудь?
- Зачем тосковать? Слава Богу, скот у меня есть, чего же мне больше?
- А если бы у тебя скота не было, тосковал ли бы тогда?
- Тогда тосковал бы.
- А если бы у тебя был скот, жена, а детей не было, тосковал ли бы?
- Тосковал бы; как без детей? когда дети есть, весело бывает жить и смотреть на них.
- А если бы у тебя был скот, были дети, а не было бы жены, тосковал ли бы ты?
- Нет не тосковал бы, - коротко ответил он, - зачем мне баба, если она детей не рожает? Такую бабу мне даром не надо.
По поводу его преклонных лет я спросил Маштия:
- А скоро ли собираешься умирать, кандидат?
- Помру, когда Бог смерть пошлет; когда помру, этого не знаю.
- Страшно помирать?
- Страшно, как не страшно, не знаешь, куда попадешь.
- Часто ты думаешь о смерти?
- Старый человек только и думает о смерти, и днем и ночью думает о ней. Что ты спрашиваешь меня, когда я помру? разве русские знают, когда придется помирать? Разве не Бог посылает смерть, когда захочет?
- И они не знают, когда смерть придет, - ответил я, - в наших книгах прямо сказано, чтобы мы бодрствовали постоянно, потому что неизвестно, когда Бог придет и пошлет смерть.
- Друс (т. е. верно), - ответил мне кандидат.
Последовало продолжительное молчание. Мы по-прежнему лежали и каждый думали свое. В дверь и сквозь кибиточные решетки виднелись поле и горы, освещенные прозрачным светом луны.
- Вот русские, - неожиданно прервал молчание кандидат, - такой умный народ, так много сделали всяких изобретений, улучшений, так хорошо живут, а что же до сих пор не признали пророка Магомета?
Подобное заключение предыдущего разговора было так неожиданно и своеобразно, что я засмеялся и только после этого ответил:
- Зная раньше христианство, нельзя принять магометанство.
Вопрос моего собеседника весьма характеристичен и показывает, в какой степени успело вкорениться в киргизах магометанство. Впрочем, это - невозмутимость неведующих, а не то фанатичное, слепое упорство, с каким отстаивают и проповедуют свою религию татары.
Такая уверенность в превосходстве своей религии у киргиз - дело татарской пропаганды.
- Магомет последний пророк и Бог сказал с ним свою последнюю волю, как его не признаете? - тоном, не допускающим возражения, сказал «кандидат», хотя он был совершенно неграмотный киргиз; после этого повернулся на бок и заснул.
Ни сомнений, ни терзаний, ни скуки жизни, - все было уравновешено в этой могучей, рожденной властвовать и повелевать натуре.
Мне тогда же рассказывали, как однажды Маштий прекратил ссору между несколькими волостями из-за земли: спорившие разделились на два лагеря и готовы были перейти в междоусобие; помощник уездного начальника ничего не мог сделать и обратился к Маштию, славившемуся искусством разрешать споры. Маштий явился к собранию споривших, расспросил, в чем дело, и, быстро сообразив, начал такую речь: на той стороне, которая не соглашается на уступки, коноводы те-то и те-то; один из них сын такого-то киргиза, сосланного за убийство в Сибирь, у другого отец сидел в остроге за воровство, отец третьего уличен в мошенничестве; поэтому предлагаю составить протокол, что они смущают больше всех народ и что они дети таких-то, и представить начальству.
Толпа, а особенно те, родословную которых «кандидат» разоблачил, как только услышали такое предложение, немедленно же закричали: «Нет, не надо протокола», и согласились на все уступки; когда Маштий некоторое время настаивал на своем, изобличенные им лица даже плакали, прося его отказаться от протокола; так Маштий уладил дело к удовольствию властей.
У речки Кунджду мы были привлечены большим собранием киргиз, по другую сторону Мугоджар ожидались поминки (так наз. ас) по богатом киргизе Иргизского уезда.
«Кандидат» хотел было проститься здесь со мною, так как он исполнил приказание темирского уездного начальника, доставил меня до горы Айрык, и я заплатил ему уже за труды и дал свою карточку на память; но кандидат передумал, сказал, что скоро ему расставаться со мною, что хочет передать меня в надежные руки, и поехал на поминки, хотя стеснялся своей дорожной, а не праздничной одеждой.
Мы переезжали Мугоджарские горы, и навстречу нам попадались красивые, горные вечерние картины.
После двух-трех часов езды мы перевалили горы и спрашивали во встречных аулах, где место поминок. Нам указали, и поезд наш понесся еще скорее, чтобы с шиком подъехать к месту, где мы должны были встретить множество киргиз.
Мы подкатили к кибитке на небольшой горе; кругом теснилось много конных киргиз, и у входа я поздоровался с двумя высокими, с длинными бородами, пожилыми киргизами, богато одетыми, - это были распорядители поминок.
С пригорка вокруг раскрывалось весьма красивое зрелище: в долине полукругом были поставлены до 125 кибиток, на берегу протекавшей речки ярко светились в наступившей полутемноте более 30 костров, на которых варились кушанья; все пространство было оживлено народом и стадами. Собралось киргиз до 2000 человек.
Для нас как почетных гостей устроили вечернее угощение; пришел и распорядитель поминок - богатый киргиз Чулан Карагулов.
Начались по обычаю оживленные разговоры, и часто обращались с фразами к «кандидату», но последний держал себя в этот раз необычно: он был серьезен, отвечал солидно, видно было, что стеснялся своей простой одежды, тогда как он такой уважаемый киргиз и располагает достатком.
Спустя некоторое время, распорядитель Чулан Карагулов обратился ко мне и сказал: «Вот этот Маштий - почтенный человек, у нас прежде бывали батыри, которых знал и уважал весь народ и которые большие дела совершали; - и он был бы у нас батырь, если бы не русские „владели нами“».
- Верно, верно, - подтвердили эти слова все присутствовавшие и хвалили Маштия.
Последний оставался скромен, как подобает истинному величию.
Ему и на этих поминках выпал случай доказать свое искусство примирять враждующих.
Когда мы после этого лежали в кибитке и вели разговоры, спасаясь от жары (в числе гостей были писарь Усыль-Каринской волости Актюбинского уезда и один обрусевший киргиз), вдруг послышались крики среди кибиток; мы поднялись и пошли смотреть, в чем дело; говорили, что случилась драка среди киргиз, и действительно, с высоты холма мы увидели в центре кибиток большую толпу конных киргиз, в большом смятении двигавшуюся туда и сюда. Произошла ссора между наехавшими гостями, как рассказывали, из-за чашки мяса.
Два киргиза заспорили из-за чашки и подрались, за каждого из них вступились родственники, а затем и дальнейшие родичи; вначале киргизы дрались нагайками, а когда мы стали смотреть с высоты холма, они разделились на три партии и, как бы приготовляясь к сражению, разъехались в разные стороны; зрелище было эффектное: одна сторона хлынула вон из круга кибиток на тот холм, где мы стояли, и азартно стала тараторить между собою; но вот послышались голоса, требовавшие в третейские судьи моего проводника, моего «кандидата».
Маштий с самодовольной усмешкой сел на лошадь и поехал в центр кибиток; за ним тронулась вся партия киргиз, выехавших на холм. Маштий скрылся в толпе киргиз и долгое время не возвращался.
По состоянию картины, по ослаблению возбуждения можно было предполагать, что драки не будет.
Действительно, через несколько времени возвратился Маштий и говорил, что примирил споривших, хотя другие почему-то отрицали его заслугу в данном случае, рассказывали, что киргизы сами собой примирились, когда, сосчитав численность партий, увидели, что они почти равны и что игра свеч не стоит: никто из них не взял бы верха и поэтому не стоило начинать драки. Возбуждение опало, и киргизы рассеялись по кибиткам продолжать угощаться. Тем не менее кандидат и здесь явился третейским судьей.
Говорят, что подобные схватки случаются нередко среди диких киргиз разных волостей и оканчиваются нередко убийствами.
Расстался я с «кандидатом» на третий день поминок рано утром; задолго до рассвета разбудил он меня и сообщил, что уезжает.
Еще накануне он был скучен, продолжительное путешествие верхом на лошади и разлука с своим аулом утомили этого батыря по рождению и побуждали стремиться назад; при лучах раннего рассвета сердечно простились мы с ним и обещали помнить друг друга; с просьбой написать уездному начальнику о том, как провожал он меня, скрылся из моих глаз этот батырь, который в другое время предводительствовал бы народными полчищами и был бы воспет в поэмах, а теперь беспрекословно, как нижний полицейский чин, исполнял веления русского уездного начальника, подчас, может быть, прихотливые.
Батыри проявили себя через 20 лет. На фото: группа участников восстания 1916 года в г. Тургай у Музея Тургайского района им. Иманова Амангельды, 1930-е
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора:
• Очерк быта и современного состояния инородцев Урала;
• Музыка и песни уральских мусульман с очерком их быта.