Город Хами. Часть 2 (Учено-торговая экспедиция в Китай 1874-1875 гг.)
П. Я. Пясецкий. Путешествие по Китаю в 1874-1875 гг. (через Сибирь, Монголию, Восточный, Средний и Северо-Западный Китай). Том II. - СПб., 1880.
НАЧАЛО
П. Я. Пясецкий. Хами. Гумбар (мусульманский храм)
Самым же интересным для меня явился мусульманский город - своею оригинальностью или, собственно говоря, своим отличием от китайских городов, уж порядочно наскучивших мне своим однообразием. Здесь же все иное - и дома, и храмы, и кладбища, и люди с их типом и костюмами; поэтому я почти каждый день из проведенной в Хами недели ездил в таранчинский город и, бродя по его теперь почти пустым улицам, среди наводящих грусть развалин, немало сожалел о том, что мне не довелось увидать его в цветущую пору, когда жители его были богаты и жили в довольстве - жили, по словам одного здешнего старика, «все как короли».
Хотя обстановку этой якобы королевской жизни следует понимать очень и очень относительно, тем не менее г. Хами должен был представлять во время оно весьма поэтические и оживленные картины, судя по немногим остаткам его недавнего прошлого. Это был сплошной тенистый сад, и под густою листвою его плакучих ив, тополей, шелковичных и других прекрасных деревьев, как под зеленым шатром, скрывались его маленькие уютные домики, в которых протекала покойная, патриархальная жизнь. Теперь же путешественник найдет здесь только обломки стен, груды мусора, да кой-где более или менее уцелевшие остатки домиков, между которыми изредка попадаются поправленные и теперь обитаемые хижинки, да сохранилось много деревьев. Резче всего здесь бросается в глаза одна черта, отличающая этот город от китайских, в которых почти что ни дом, то лавка: здесь я не видал их ни одной существующей теперь и никаких остатков бывших прежде; как будто здесь вовсе не торговали.
Жители его - мусульмане, называющие себя хамыл-лук или таранчи; язык их наши казаки, говорившие по-киргизски, понимали хорошо и могли довольно свободно объясняться с ними. Степанов же, когда я его спрашивал насчет их языка, высказал свое мнение в такой несколько забавной форме, но, как видно было, совершенно серьезно. «Это все равно один и тот же язык, что кыргызский; только с ними, значит, надо говорить с вывертом, с модой то есть», - пояснил он. Но для меня смысл этого объяснения и до сих пор темен.
Жителей в Хами теперь очень немного; но мне совершенно непонятно, как могли уцелеть и эти, почему их не перебьют теперь.
Они разорены, и многие до нищеты; но странно: бедность и нужда тут как-то не бросаются в глаза, и здесь вовсе не слышно стонов людей, изнемогающих от тяжелой работы, как в китайских городах… Видел я здесь величавых стариков, сидящих на корточках на улице в компании у чьих-нибудь ворот и ведущих беседу; видел многих женщин - красавиц в сравнении с китаянками; они открыто ходили по улицам и при встрече со мной почти не проявляли дикости; видел хорошеньких, часто совсем голых, детей, которые бегали или играли между развалинами. Тип людей большею частью красивый; одежды представляют халаты или длинные широкие рубашки, часто ярких цветов; на головах у всех, мужчин и женщин, носятся особые тюрбаны, напоминающие отчасти короны или митры. Эти тюрбаны отделаны большею частью изящно, а иногда роскошно, например, расшиты серебром и золотом. Они делаются пустыми и соответственно узору имеют много отверстий, что придает им большую легкость, и на вид они кажутся как бы выдутыми из чего-то.
Вообще, наружность хамийцев очень грациозна. Пройдут два-три человека, остановится женщина в своем длинном и широком платье и тюрбане, из-под которого рассыпаются по плечам и спине густые и длинные волосы, и кажется, что видишь перед собою воскресшие сцены из библейской эпохи…
Дома - построенные большею частью по одному фасону из необожженного кирпича, одного цвета с желтоватой почвой, - вероятно, и прежде не представляли ничего особенно изящного или грандиозного; зато тут можно почти на каждом шагу встретить прелестные уютные уголки, которые так и просятся на картину. Все симпатично, уютно, но все необыкновенно скромно. И даже самый дворец хамийских князей, или «бегов», находящийся в Хами, представлял бы далеко не роскошное жилище, если бы не занимал такого исключительного положения.
Он построен на огромной искусственной насыпи, находящейся у северной стены, у единственных городских ворот, так что даже фундамент здания значительно возвышается над всеми остальными домами. Въехав в город, вы сначала увидите перед собою бедную улицу; она скоро загибается и исчезает в глубине, а сейчас за воротами, влево от нее, отходит под прямым углом широкая прямая дорога, ограниченная с левой стороны стеною, а с правой рядом высоких густых деревьев. В недалеком расстоянии эта дорога - аллея или улица, как угодно - упирается в стену с воротами, ведущими в княжеский дворец.
Пройдя в них, вы вступите на довольно большой широкий двор, отделанный отчасти в китайском стиле и обсаженный деревьями; он вымощен булыжником, а посредине его проходит дорожка из каменных плит, ведущая к другим воротам. Тут сходят с лошадей и дальше идут пешком; поднимаются на четыре ступени и вступают во второй двор, с которого видна выходящая сюда часть дворца, его поврежденные стены, снесенная крыша и груды кирпичей, убранных к одной стороне. Тотчас налево от упомянутого входа находится опять стена с небольшою дверью, и от нее поднимается каменная, широкая и длинная лестница, теперь с жалкими деревянными перилами, ведущая наверх в княжеский дворец; а направо от нее идет через двор, также вымощенная плитами, дорожка к калитке в сад.
Хами. Дворец бега (с рисунка П. Я. Пясецкого)
Поднимемтесь сначала по лестнице и войдем во дворец. Он разорен, но не разрушен окончательно; только крыши не существует совсем, а стены уцелели; внутри также многое разломано, но некоторые комнаты сохранились, и так как они очень похожи друг на друга, то по ним можно составить себе понятие и обо всех остальных, которых, говорят, тут насчитывается до шестидесяти. Но большой комнаты в нашем смысле нет ни одной, хотя зала и существует. Дворец теперь отделывается вновь, и некоторые комнаты уже готовы, между прочим и зала.
Когда я вошел в последнюю, один китаец расписывал в ней красками карниз у потолка. Я спросил его, не желает ли он, чтобы я нарисовал что-нибудь на стене? Он и некоторые из стариков хамийцев, пришедших сюда из любопытства вслед за мною, были даже очень обрадованы этим предложением и тотчас с почтением подали мне кисть и краски; но, к сожалению, эти орудия живописи были чрезвычайно плохи и скудны, т. е. не довольно разнообразны, так что ничего порядочного нельзя было сделать, а мне хотелось оставить по себе память в Хами. В несколько минут я нарисовал над входной дверью корзину с цветами, и, несмотря на поневоле плохое исполнение, все присутствовавшие были очень довольны.
- Мы будем это беречь, - сказал один старик по-китайски, обращаясь ко мне, - и расскажем князю, кто это нарисовал и как скоро.
Я ответил, что очень рад оставить князю память по себе, и выразил сожаление, что по случаю его болезни не могу теперь с ним познакомиться.
Этот князь жил в то время в новом городе Хами, в особом помещении, отведенном ему китайскими властями, и, как мне казалось, находился просто под караулом. Мне очень интересно было с ним познакомиться, и я приезжал к нему с индийцем Хуа-Ли, который его знает; но нам сказали, что он болен: может быть, это была и правда, а может быть, китайцы только из каких-нибудь политических соображений помешали нашему свиданию…
Но возвратимся к дворцу. Его упомянутая зала ничем не заслуживает этого названия, потому что она представляет маленькую комнату только в три, тоже маленьких, окна, стрельчатых и со стеклами, а не бумагой. Стены ее выбелены мелом; потолок расписан грубым рисунком; пол состоит из квадратных кирпичных плит; в обеих боковых стенах выделаны по три углубления наподобие фальшивых окон, но более глубоких и служащих открытыми шкафами, в которых вделаны полки. Мебели никакой не было.
Итак, вот скромный вид княжеской залы… Но зато какой величественный вид открывается из ее окон, и особенно с ее просторной террасы - на окрестность, над которою последняя как бы висела в воздухе, на огромной высоте. Так кажется потому, что когда стоишь на террасе, то вовсе не видишь поддерживающей ее вертикальной стены, составляющей одну из сторон упомянутой насыпи, а глазам представляется, как с аэростата, - внизу расстилающийся весь город, окутанный зеленью, сады и отдельные домики, во множестве рассеянные по оазису, а прямо перед зрителем вдали поднимается к небесам длинный ряд снежных вершин Тянь-Шаньского хребта.
И хорошо, должно быть, жилось тут посреди ковров, мягких диванов, обтянутых шелками, и обвитых зеленью террас и других принадлежностей восточного комфорта. Но теперь тут все мертво, молчаливо и пусто; и неизвестно куда рассеялись люди, которые жили тут. И как хотелось бы узнать подробности прошлой жизни, познакомиться с историей недавних совершившихся здесь событий…
Я прошел дальше, в другие комнаты, находящиеся в состоянии разрушения, закопченные еще не смывшимся дымом пожара и засоренные мусором; заглянул и на женскую половину…
Комнаты все более или менее похожи на описанную залу; они только еще меньше ее; на стенах некоторых уцелел пестрый орнамент, каким они были расписаны; в иных устроены камины, похожие на наши…
Других подробностей я не успел рассмотреть. Упомяну еще о маленьких двориках, находящихся между некоторыми комнатами и сверху открытых; они производят несколько странное впечатление, потому что кажется, что дворец представляет одно цельное здание, и тем, что они находятся на такой большой высоте.
Потом меня провели на другую террасу, в полу которой я заметил четырехугольное отверстие, ведущее в какое-то темное пространство, и спросил о его назначении.
- Здесь, - сказал мне Хуа-Ли, - была кладовая, в которой хранилось серебро князей; она, говорят, была наполнена им доверху, но во время войны, когда китайцы взяли город, все серебро было разграблено.
Не ново, подумал я, и никому не чуждо!..
Осмотрев дворец, я попросил провести меня в принадлежащий к нему сад. Он занимает довольно большое пространство, но не имеет никаких претензий, без которых немыслим сад в китайском вкусе. Тут растут по преимуществу фруктовые деревья: яблони, ююбы, ореховые деревья, достигающие огромных размеров, абрикосы, груши, а также виноград. Из других деревьев, украшающих сад и дающих прохладную тень, тут растут серебристые и пирамидальные тополи, айланты, вязы, джигда, шелковичные деревья и ивы, по преимуществу плакучие.
Это место, как видно, было пощажено неприятелем: ветхие беседки уцелели, обрубленных и обгоревших деревьев не было видно ни одного… Вообще, я замечал на всем пути, что сады мало подвергались истреблению, щадились также кладбища.
Так, например, здешнее мусульманское кладбище осталось почти нетронутым.
А. Э. Боярский. Хами. Мечеть. 1875
Менее других зданий пострадали и здешние храмы, называемые «гумбар» или «мэст-цит». Это последнее название, кажется, относится собственно к минаретам; последние же представляют высокие здания в виде как бы сдавленных четырехугольных башен, так что две противоположные стороны их значительно шире двух других, и на верхнем краю имеют вырезку, образующую по краям два зубца, настолько больших, что на них выделаны ступени для восхождения туда муллы. Эти башни сделаны также из необожженного кирпича желтовато-глинистого цвета, ничем не окрашены, не выбелены, и некоторые не имеют никакой крыши. Внутри их проходит только лестница, ведущая наверх.
А. Э. Боярский. Хами. Минарет и руины мечети, разрушенной во время восстания. 1875
Храмы (гумбар) обыкновенно имеют обнесенный оградой двор или несколько; они вымощены каменными плитами и окружены крытыми галереями, подпертыми деревянными резными колоннами различного рисунка. Внутренность их более или менее поместительна и также наполнена правильно расположенными резными колоннами, раскрашенными яркими красками, а стены по карнизам исписаны стихами из Корана.
П. Я. Пясецкий. Хами. Двор гумбара
Одною из особенностей здешних храмов являются многочисленные собрания рогов различных животных (по преимуществу антилоп, оленей, изюбрей, аргали и других), которые или просто свалены грудами в разных местах, или развешиваются по решеткам, а также торчат с крыш или просто валяются по земле в маленьких тенистых садиках, находящихся при храмах. Эти рога имеют, по-видимому, какое-то религиозное значение, но какое именно - я не мог узнать; да, по-видимому, и сами духовные особы этого не знают. Я могу прибавить только, что им не оказывается никакого особенного почтения и ими не дорожат как святыней; мне, например, позволили брать и уносить сколько и какие угодно.
Хами. Мусульманский храм (с рисунка П. Я. Пясецкого)
На второй же день по приезде я свел здесь знакомство при посредстве Хуа-Ли с главным муллою, человеком довольно развитым и по-своему, должно быть, образованным, - гостеприимным хозяином и приятным собеседником; к сожалению только, беседа с ним была затруднительна, так как ее приходилось вести или самому, на китайском языке, или при помощи Хуа-Ли, который так же плохо понимал неизуродованный английский язык, как я - «биджен».
Приятель мой, Юзуп-ахун [Слово «ахун», как видно, употребляется вообще для выражения почтения, как у нас «господин», но ставится после имени. Так, Юзуп-ахун называл меня не иначе как Пабел-Якоб-ахун.], - так звали муллу - был старик лет около семидесяти, роста выше среднего, седой, с правильными и чрезвычайно приятными чертами лица. Его манеры были изящны, обращение в высшей степени учтивое, даже, можно сказать, обворожительное.
А. Э. Боярский. Хами. Портрет городского ахуна. 1875
Я был у него почти всякий раз, когда приходил в мусульманский город, и во время наших бесед, при которых всегда присутствовало несколько человек, большею частью пожилых людей, он расспрашивал меня про Россию, про наших купцов и приготовляемые у нас изделия, выражал общее желание, чтоб русские приезжали в Хами с товарами, как то: материями (по преимуществу сукном и ситцами), выделанными кожами (особенно сафьяном), позументами, стальными изделиями, посудой и разными украшениями. А от себя прибавлю, что его, как и всех других, чрезвычайно заинтересовали некоторые вещи из гуттаперчи, например, мягкая дорожная бутылка, подушка и т. п.; и он пришел чуть не в ребяческий восторг, когда я подарил ему две названные вещи. Они, вероятно, также найдут себе хороший сбыт.
Пробовал Юзуп-ахун заводить и отвлеченные беседы религиозного характера; но о них много сказать нечего. Он говорил о единстве Бога во вселенной и спросил, так ли мы думаем, и, когда услыхал от меня о Боге Отце и Его Сыне, очень откровенно рассмеялся и что-то сказал по-своему находившимся в комнате гостям, его единоверцам. Спрашивал про нашего Царя, имя которого он знал, про наш «самый большой» город, о том, долго ли я учился, какие у нас есть школы, какой суд и т. п.
Во время этих бесед он угощал меня фруктами и чаем, надушенным цветами жасмина (они пьют чай с сахаром и с молоком), а один раз даже заставил меня остаться у него отобедать, сказав, что я его очень обижу, если откажусь.
Обедали мы в той же маленькой приемной его небольшого домика, состоящего из трех комнат, двора и садика, также миниатюрных, но уютных и симпатичных. Вся меблировка приемной состоит из низенького кана, покрытого ковриком, и стоящего на нем подвижного низенького же столика; и этот кан со столиком считается самым почетным местом, где и заседали мы с хозяином; а посетители из местных жителей усаживались возле дверей, на низеньких скамеечках или, за недостатком их, просто на корточках.
Обед подавала жена Юзуп-ахуна, Эйша, если не очень старая, но и не красивая женщина; здесь же присутствовала бледнолицая и болезненная невестка его Сан-Э и ее дочь, хорошенькая девочка лет семи, которая сначала рассматривала меня очень серьезно, потом стала посмеиваться и заигрывать, и наконец решилась подойти и потрогать мое платье, сапоги, наконец даже бороду, лицо и волосы. Обе взрослые женщины нимало не дичились, совершенно свободно оставались в комнате при посторонних, с лицами, как у всех хамийских женщин, ничем не покрытыми, что в мусульманском мире составляет явление исключительное. Они совершенно свободно и разговаривают с мужчинами; но мне не удалось ни с одной побеседовать лично, так как они по-китайски вовсе не говорили.
Я выразил желание сделать их портреты, и они охотно согласились, как и сам Юзуп-ахун. Дамы расчесали свои великолепные волосы, которые в Хами носят распущенными, оделись в нарядные шелковые платья, расшитые сафьянные сапожки и щегольские тюрбаны с черными кистями на боку.
А. Э. Боярский. Хами. Портрет жены ахуна. 1875
На одной был зеленый шелковый халат, подбитый пунцовым фуляром и расшитый на груди белым и розовым шелками; на другой также зеленое платье и красная кофточка, похожая на китайскую, только без рукавов. Дамы имели в ушах серьги, и у одной было надето на большом пальце левой руки колечко из крупного бисера. А Юзуп-ахун надевал для портрета голубой атласный халат; на голове же, по обыкновению, имел белую чалму. Странным показалось мне, зачем он, как и некоторые другие, носит даже в комнате по сапогам калоши, когда на дворе и тепло и сухо. (Обувь эта кожаная, но не черная, а красноватого цвета.)
Окончив работу, я благодарил за позирование, а Юзуп-ахун выражал благодарность за оказанную им честь и маленькие подарки, которые я сделал ему и его дамам. Эту благодарность, точно так, как приветствия и прощания, он сопровождал складываньем ладонями рук с выпрямленными пальцами и прижиманием их к своей груди.
Жители Хами, когда я останавливался на улице, также собирались около меня; но все держали себя пристойно и вообще произвели на меня впечатление людей кротких, услужливых, хотя и несколько неприятных своею бесцеремонностью, с нашей точки зрения… Не знаю, какими они оказались бы, если бы их было так много, как до разорения города; с небольшим же количеством людей, я убежден, всегда поладить можно.
Чтобы окончить наш беглый очерк мусульманского города Хами, упомяну еще о его кладбище. Оно почти примыкает к городу и представляет довольно большую площадь, занятую отдельными могилами или склепами, имеющими вид куполообразных зданий.
А. Э. Боярский. Хами. Мусульманское кладбище. 1875
Рядом с общим кладбищем, но в особой ограде, стоит семейный склеп хамийских бегов. Он представляет довольно большое каменное здание с куполом, покрытым снаружи зелеными изразцами, какие одевают и его стены, с тою только разницею, что здесь они белые с голубым рисунком, а зеленые изразцы только окаймляют края их. Фасадом склеп обращен на запад, и эта сторона его представляет как бы огромный четырехугольный щит, из-за которого, если стать прямо перед ним, нельзя видеть никаких других частей здания. Бока этого щита закруглены вроде тонких и высоких башен, а в средине щита сделано большое углубление, представляющее половину шестигранной и заостренной призмы, и в средней его части внизу находится маленькая дверь, ведущая внутрь склепа. Внутренность его, также одетая изразцом, очень напоминала мне наши церкви своею формою, вышиною и куполом. В склепе стоят на полу несколько княжеских гробниц, расположенных в два ряда, совершенно простых на вид и просто оштукатуренных известью.
Схватив эти общие черты мусульманского Хами, я мог наконец исполнить просьбу генерала Чжана, который уже несколько раз повторял ее чрез ехавших с нами мандаринов, просьбу - показать ему собрание моих рисунков из нашего путешествия, а также сделать ему на память его портрет. Как в том, так и в другом отказывать было трудно. <…> Наконец, генерал был мне лично очень симпатичен как человек простой, учтивый и, как казалось, очень добродушный, что подтверждали и многие отзывы о нем.
Мы сначала рассматривали рисунки, которые доставили ему большое удовольствие, особенно виды знакомых мест; потом я приступил к сниманию с него портретов - одного для него, другого для себя.
У него уже были его портреты, фотографические, и я говорю ему, что ведь мой не будет так хорош; но на это Чжан отвечает совсем неожиданной фразой: «Фотографический портрет не редкость - их везде много, а этого (то есть рисованных) везде мало…»
А мы еще думали удивить его именно фотографией!
Главный военный начальник Хамийского округа (с рисунка П. Я. Пясецкого)
Наконец портрет был окончен, показан и пересмотрен всеми его приближенными, всеми найден «сян-дэ-хэнь» (очень похожим), и генерал отдал распоряжение вставить его в рамку под стекло.
Но рамы для картин вовсе не употребляются в Китае, а стекло составляет большую редкость; поэтому их и не могли найти, о чем и пришли доложить Чжану. Тогда он приказал принести зеркало, подходившее по величине к портрету, велел вынуть стекло, счистить с него амальгаму и вставить портрет, Приказание было тут же приведено в исполнение и портрет повешен рядом с двумя моими, которые я подарил ему. И в этот день у него перебывали все мандарины военного лагеря, приглашенные им или приходившие сами посмотреть на «нарисованного генерала Чжана»; а оттуда являлись ко мне с поклонами и покорнейшими просьбами сделать также и их портреты; но я, конечно, принужден был поневоле отказывать, так как совсем не имел для этого времени; да мы через день должны были и уехать отсюда. <…>
П. Я. Пясецкий. Хами. [Портрет генерала Чжана]
30 августа
<…> Перед отъездом мы зашли проститься к генералу Чжану, который ожидал нас и был с утра в параде.
Он расставался с нами, казалось, с искренним сожалением, еще раз благодарил за портрет, наговорил нам много весьма приятных речей, к сожалению, мало понятных, и прибавил, что эти слова выражают мнение не его одного, а всех едущих с нами мандаринов. И не выпуская наших рук из своих, Чжан проводил нас до последних ворот лагеря, на улицу: это в Китае самая большая честь, какую только может оказать человек такого высокого ранга, как он. И мы не без сожаления расстались с ним, как ни мало были знакомы. В его взглядах, словах и рукопожатиях было так много чистосердечной грусти, что, мне кажется, стыдно было бы предполагать в нем одну лесть или криводушие, облеченное в учтивые формы. Нет, он наверно был добрый, хороший человек - по натуре такой.
Индиец Хуа-Ли отправился провожать нас верхом. За нами тронулся конвой, состоявший из тридцати человек отлично одетых солдат, вооруженных скорострельными штуцерами системы Снайдера; а транспорт из двенадцати телег и восьми вьючных мулов ушел раньше.
Вскоре кончился Хамийский оазис, и мы снова очутились в точно такой же мертвой и каменистой пустыне, какая лежит по его южную сторону; но теперь перед нами ее замыкал хребет Тянь-Шань, как бы отражавшийся в обманчивых озерах, которые, казалось, стояли на равнине у самых гор, омывая их подошвы. Теперь мы знали, что только один день пути предстоит нам совершить по Гоби, чтоб проститься с нею, полагаю, на веки веков.
Едем, болтая между собою, и Матусовский все недоумевает, какие «наблюдения» остался Сосновский делать в Хами один. Но мне самому ничего не было известно, да скоро и внимание наше было привлечено более интересным предметом. Верстах в трех от города, на голой равнине стоял, выстроившись, большой отряд китайских солдат в парадной форме. Их длинные пики, украшенные пучками красной шерсти, каким-то гигантским ежом стояли над ними, а множество роскошных шелковых знамен самых ярких цветов волновались, развеваемые ветром. Мы приближаемся к ним, ничего особенного не ожидаем, как вдруг с ближайшего фланга загремели выстрелы и беглым огнем прокатились вдаль до последнего человека, стоявшего в первой шеренге, и потом вернулись назад по второй шеренге, окончившись последним выстрелом ближайшего к нам флангового.
Они дали нам несколько подъехать, и новый град салютных выстрелов точно так же прокатился вдоль обеих шеренг; потом в третий раз, в четвертый, пятый, и наконец шестой, когда мы подъехали совсем близко. Тогда несколько мандаринов, отделившись от рядов войска, выехали к нам навстречу, раскланялись со всею китайскою любезностью и поехали несколько позади нас, а мы вступили в аллею, образованную с каждой стороны двумя рядами солдат, державших поднятые пики и знамена.
Такой непривычный и ничем особенно не заслуженный почет, такие торжественные салюты, хотя и были очень приятны, но и смущали нас немало. Мы чувствовали себя обязанными чем-нибудь отблагодарить и офицеров, и солдат; но что же мы могли сделать - мы даже доброго слова признательности не могли толково передать. Я все-таки попросил Хуа-Ли выразить офицерам наши добрые желания китайской армии здоровья и побед над неприятелями…
Мы уехали дальше, еще оборачиваясь и раскланиваясь, а солдаты оставались на своих местах, и только когда мы отъехали примерно на версту, отправились обратно в Хами… Вот как торжественно проводил нас с товарищем любезный генерал Чжан.
_________________________________________________________________
Следующий отрывок: Возвращение в Россию. Зайсанский пост.
НАЧАЛО
П. Я. Пясецкий. Хами. Гумбар (мусульманский храм)
Самым же интересным для меня явился мусульманский город - своею оригинальностью или, собственно говоря, своим отличием от китайских городов, уж порядочно наскучивших мне своим однообразием. Здесь же все иное - и дома, и храмы, и кладбища, и люди с их типом и костюмами; поэтому я почти каждый день из проведенной в Хами недели ездил в таранчинский город и, бродя по его теперь почти пустым улицам, среди наводящих грусть развалин, немало сожалел о том, что мне не довелось увидать его в цветущую пору, когда жители его были богаты и жили в довольстве - жили, по словам одного здешнего старика, «все как короли».
Хотя обстановку этой якобы королевской жизни следует понимать очень и очень относительно, тем не менее г. Хами должен был представлять во время оно весьма поэтические и оживленные картины, судя по немногим остаткам его недавнего прошлого. Это был сплошной тенистый сад, и под густою листвою его плакучих ив, тополей, шелковичных и других прекрасных деревьев, как под зеленым шатром, скрывались его маленькие уютные домики, в которых протекала покойная, патриархальная жизнь. Теперь же путешественник найдет здесь только обломки стен, груды мусора, да кой-где более или менее уцелевшие остатки домиков, между которыми изредка попадаются поправленные и теперь обитаемые хижинки, да сохранилось много деревьев. Резче всего здесь бросается в глаза одна черта, отличающая этот город от китайских, в которых почти что ни дом, то лавка: здесь я не видал их ни одной существующей теперь и никаких остатков бывших прежде; как будто здесь вовсе не торговали.
Жители его - мусульмане, называющие себя хамыл-лук или таранчи; язык их наши казаки, говорившие по-киргизски, понимали хорошо и могли довольно свободно объясняться с ними. Степанов же, когда я его спрашивал насчет их языка, высказал свое мнение в такой несколько забавной форме, но, как видно было, совершенно серьезно. «Это все равно один и тот же язык, что кыргызский; только с ними, значит, надо говорить с вывертом, с модой то есть», - пояснил он. Но для меня смысл этого объяснения и до сих пор темен.
Жителей в Хами теперь очень немного; но мне совершенно непонятно, как могли уцелеть и эти, почему их не перебьют теперь.
Они разорены, и многие до нищеты; но странно: бедность и нужда тут как-то не бросаются в глаза, и здесь вовсе не слышно стонов людей, изнемогающих от тяжелой работы, как в китайских городах… Видел я здесь величавых стариков, сидящих на корточках на улице в компании у чьих-нибудь ворот и ведущих беседу; видел многих женщин - красавиц в сравнении с китаянками; они открыто ходили по улицам и при встрече со мной почти не проявляли дикости; видел хорошеньких, часто совсем голых, детей, которые бегали или играли между развалинами. Тип людей большею частью красивый; одежды представляют халаты или длинные широкие рубашки, часто ярких цветов; на головах у всех, мужчин и женщин, носятся особые тюрбаны, напоминающие отчасти короны или митры. Эти тюрбаны отделаны большею частью изящно, а иногда роскошно, например, расшиты серебром и золотом. Они делаются пустыми и соответственно узору имеют много отверстий, что придает им большую легкость, и на вид они кажутся как бы выдутыми из чего-то.
Вообще, наружность хамийцев очень грациозна. Пройдут два-три человека, остановится женщина в своем длинном и широком платье и тюрбане, из-под которого рассыпаются по плечам и спине густые и длинные волосы, и кажется, что видишь перед собою воскресшие сцены из библейской эпохи…
Дома - построенные большею частью по одному фасону из необожженного кирпича, одного цвета с желтоватой почвой, - вероятно, и прежде не представляли ничего особенно изящного или грандиозного; зато тут можно почти на каждом шагу встретить прелестные уютные уголки, которые так и просятся на картину. Все симпатично, уютно, но все необыкновенно скромно. И даже самый дворец хамийских князей, или «бегов», находящийся в Хами, представлял бы далеко не роскошное жилище, если бы не занимал такого исключительного положения.
Он построен на огромной искусственной насыпи, находящейся у северной стены, у единственных городских ворот, так что даже фундамент здания значительно возвышается над всеми остальными домами. Въехав в город, вы сначала увидите перед собою бедную улицу; она скоро загибается и исчезает в глубине, а сейчас за воротами, влево от нее, отходит под прямым углом широкая прямая дорога, ограниченная с левой стороны стеною, а с правой рядом высоких густых деревьев. В недалеком расстоянии эта дорога - аллея или улица, как угодно - упирается в стену с воротами, ведущими в княжеский дворец.
Пройдя в них, вы вступите на довольно большой широкий двор, отделанный отчасти в китайском стиле и обсаженный деревьями; он вымощен булыжником, а посредине его проходит дорожка из каменных плит, ведущая к другим воротам. Тут сходят с лошадей и дальше идут пешком; поднимаются на четыре ступени и вступают во второй двор, с которого видна выходящая сюда часть дворца, его поврежденные стены, снесенная крыша и груды кирпичей, убранных к одной стороне. Тотчас налево от упомянутого входа находится опять стена с небольшою дверью, и от нее поднимается каменная, широкая и длинная лестница, теперь с жалкими деревянными перилами, ведущая наверх в княжеский дворец; а направо от нее идет через двор, также вымощенная плитами, дорожка к калитке в сад.
Хами. Дворец бега (с рисунка П. Я. Пясецкого)
Поднимемтесь сначала по лестнице и войдем во дворец. Он разорен, но не разрушен окончательно; только крыши не существует совсем, а стены уцелели; внутри также многое разломано, но некоторые комнаты сохранились, и так как они очень похожи друг на друга, то по ним можно составить себе понятие и обо всех остальных, которых, говорят, тут насчитывается до шестидесяти. Но большой комнаты в нашем смысле нет ни одной, хотя зала и существует. Дворец теперь отделывается вновь, и некоторые комнаты уже готовы, между прочим и зала.
Когда я вошел в последнюю, один китаец расписывал в ней красками карниз у потолка. Я спросил его, не желает ли он, чтобы я нарисовал что-нибудь на стене? Он и некоторые из стариков хамийцев, пришедших сюда из любопытства вслед за мною, были даже очень обрадованы этим предложением и тотчас с почтением подали мне кисть и краски; но, к сожалению, эти орудия живописи были чрезвычайно плохи и скудны, т. е. не довольно разнообразны, так что ничего порядочного нельзя было сделать, а мне хотелось оставить по себе память в Хами. В несколько минут я нарисовал над входной дверью корзину с цветами, и, несмотря на поневоле плохое исполнение, все присутствовавшие были очень довольны.
- Мы будем это беречь, - сказал один старик по-китайски, обращаясь ко мне, - и расскажем князю, кто это нарисовал и как скоро.
Я ответил, что очень рад оставить князю память по себе, и выразил сожаление, что по случаю его болезни не могу теперь с ним познакомиться.
Этот князь жил в то время в новом городе Хами, в особом помещении, отведенном ему китайскими властями, и, как мне казалось, находился просто под караулом. Мне очень интересно было с ним познакомиться, и я приезжал к нему с индийцем Хуа-Ли, который его знает; но нам сказали, что он болен: может быть, это была и правда, а может быть, китайцы только из каких-нибудь политических соображений помешали нашему свиданию…
Но возвратимся к дворцу. Его упомянутая зала ничем не заслуживает этого названия, потому что она представляет маленькую комнату только в три, тоже маленьких, окна, стрельчатых и со стеклами, а не бумагой. Стены ее выбелены мелом; потолок расписан грубым рисунком; пол состоит из квадратных кирпичных плит; в обеих боковых стенах выделаны по три углубления наподобие фальшивых окон, но более глубоких и служащих открытыми шкафами, в которых вделаны полки. Мебели никакой не было.
Итак, вот скромный вид княжеской залы… Но зато какой величественный вид открывается из ее окон, и особенно с ее просторной террасы - на окрестность, над которою последняя как бы висела в воздухе, на огромной высоте. Так кажется потому, что когда стоишь на террасе, то вовсе не видишь поддерживающей ее вертикальной стены, составляющей одну из сторон упомянутой насыпи, а глазам представляется, как с аэростата, - внизу расстилающийся весь город, окутанный зеленью, сады и отдельные домики, во множестве рассеянные по оазису, а прямо перед зрителем вдали поднимается к небесам длинный ряд снежных вершин Тянь-Шаньского хребта.
И хорошо, должно быть, жилось тут посреди ковров, мягких диванов, обтянутых шелками, и обвитых зеленью террас и других принадлежностей восточного комфорта. Но теперь тут все мертво, молчаливо и пусто; и неизвестно куда рассеялись люди, которые жили тут. И как хотелось бы узнать подробности прошлой жизни, познакомиться с историей недавних совершившихся здесь событий…
Я прошел дальше, в другие комнаты, находящиеся в состоянии разрушения, закопченные еще не смывшимся дымом пожара и засоренные мусором; заглянул и на женскую половину…
Комнаты все более или менее похожи на описанную залу; они только еще меньше ее; на стенах некоторых уцелел пестрый орнамент, каким они были расписаны; в иных устроены камины, похожие на наши…
Других подробностей я не успел рассмотреть. Упомяну еще о маленьких двориках, находящихся между некоторыми комнатами и сверху открытых; они производят несколько странное впечатление, потому что кажется, что дворец представляет одно цельное здание, и тем, что они находятся на такой большой высоте.
Потом меня провели на другую террасу, в полу которой я заметил четырехугольное отверстие, ведущее в какое-то темное пространство, и спросил о его назначении.
- Здесь, - сказал мне Хуа-Ли, - была кладовая, в которой хранилось серебро князей; она, говорят, была наполнена им доверху, но во время войны, когда китайцы взяли город, все серебро было разграблено.
Не ново, подумал я, и никому не чуждо!..
Осмотрев дворец, я попросил провести меня в принадлежащий к нему сад. Он занимает довольно большое пространство, но не имеет никаких претензий, без которых немыслим сад в китайском вкусе. Тут растут по преимуществу фруктовые деревья: яблони, ююбы, ореховые деревья, достигающие огромных размеров, абрикосы, груши, а также виноград. Из других деревьев, украшающих сад и дающих прохладную тень, тут растут серебристые и пирамидальные тополи, айланты, вязы, джигда, шелковичные деревья и ивы, по преимуществу плакучие.
Это место, как видно, было пощажено неприятелем: ветхие беседки уцелели, обрубленных и обгоревших деревьев не было видно ни одного… Вообще, я замечал на всем пути, что сады мало подвергались истреблению, щадились также кладбища.
Так, например, здешнее мусульманское кладбище осталось почти нетронутым.
А. Э. Боярский. Хами. Мечеть. 1875
Менее других зданий пострадали и здешние храмы, называемые «гумбар» или «мэст-цит». Это последнее название, кажется, относится собственно к минаретам; последние же представляют высокие здания в виде как бы сдавленных четырехугольных башен, так что две противоположные стороны их значительно шире двух других, и на верхнем краю имеют вырезку, образующую по краям два зубца, настолько больших, что на них выделаны ступени для восхождения туда муллы. Эти башни сделаны также из необожженного кирпича желтовато-глинистого цвета, ничем не окрашены, не выбелены, и некоторые не имеют никакой крыши. Внутри их проходит только лестница, ведущая наверх.
А. Э. Боярский. Хами. Минарет и руины мечети, разрушенной во время восстания. 1875
Храмы (гумбар) обыкновенно имеют обнесенный оградой двор или несколько; они вымощены каменными плитами и окружены крытыми галереями, подпертыми деревянными резными колоннами различного рисунка. Внутренность их более или менее поместительна и также наполнена правильно расположенными резными колоннами, раскрашенными яркими красками, а стены по карнизам исписаны стихами из Корана.
П. Я. Пясецкий. Хами. Двор гумбара
Одною из особенностей здешних храмов являются многочисленные собрания рогов различных животных (по преимуществу антилоп, оленей, изюбрей, аргали и других), которые или просто свалены грудами в разных местах, или развешиваются по решеткам, а также торчат с крыш или просто валяются по земле в маленьких тенистых садиках, находящихся при храмах. Эти рога имеют, по-видимому, какое-то религиозное значение, но какое именно - я не мог узнать; да, по-видимому, и сами духовные особы этого не знают. Я могу прибавить только, что им не оказывается никакого особенного почтения и ими не дорожат как святыней; мне, например, позволили брать и уносить сколько и какие угодно.
Хами. Мусульманский храм (с рисунка П. Я. Пясецкого)
На второй же день по приезде я свел здесь знакомство при посредстве Хуа-Ли с главным муллою, человеком довольно развитым и по-своему, должно быть, образованным, - гостеприимным хозяином и приятным собеседником; к сожалению только, беседа с ним была затруднительна, так как ее приходилось вести или самому, на китайском языке, или при помощи Хуа-Ли, который так же плохо понимал неизуродованный английский язык, как я - «биджен».
Приятель мой, Юзуп-ахун [Слово «ахун», как видно, употребляется вообще для выражения почтения, как у нас «господин», но ставится после имени. Так, Юзуп-ахун называл меня не иначе как Пабел-Якоб-ахун.], - так звали муллу - был старик лет около семидесяти, роста выше среднего, седой, с правильными и чрезвычайно приятными чертами лица. Его манеры были изящны, обращение в высшей степени учтивое, даже, можно сказать, обворожительное.
А. Э. Боярский. Хами. Портрет городского ахуна. 1875
Я был у него почти всякий раз, когда приходил в мусульманский город, и во время наших бесед, при которых всегда присутствовало несколько человек, большею частью пожилых людей, он расспрашивал меня про Россию, про наших купцов и приготовляемые у нас изделия, выражал общее желание, чтоб русские приезжали в Хами с товарами, как то: материями (по преимуществу сукном и ситцами), выделанными кожами (особенно сафьяном), позументами, стальными изделиями, посудой и разными украшениями. А от себя прибавлю, что его, как и всех других, чрезвычайно заинтересовали некоторые вещи из гуттаперчи, например, мягкая дорожная бутылка, подушка и т. п.; и он пришел чуть не в ребяческий восторг, когда я подарил ему две названные вещи. Они, вероятно, также найдут себе хороший сбыт.
Пробовал Юзуп-ахун заводить и отвлеченные беседы религиозного характера; но о них много сказать нечего. Он говорил о единстве Бога во вселенной и спросил, так ли мы думаем, и, когда услыхал от меня о Боге Отце и Его Сыне, очень откровенно рассмеялся и что-то сказал по-своему находившимся в комнате гостям, его единоверцам. Спрашивал про нашего Царя, имя которого он знал, про наш «самый большой» город, о том, долго ли я учился, какие у нас есть школы, какой суд и т. п.
Во время этих бесед он угощал меня фруктами и чаем, надушенным цветами жасмина (они пьют чай с сахаром и с молоком), а один раз даже заставил меня остаться у него отобедать, сказав, что я его очень обижу, если откажусь.
Обедали мы в той же маленькой приемной его небольшого домика, состоящего из трех комнат, двора и садика, также миниатюрных, но уютных и симпатичных. Вся меблировка приемной состоит из низенького кана, покрытого ковриком, и стоящего на нем подвижного низенького же столика; и этот кан со столиком считается самым почетным местом, где и заседали мы с хозяином; а посетители из местных жителей усаживались возле дверей, на низеньких скамеечках или, за недостатком их, просто на корточках.
Обед подавала жена Юзуп-ахуна, Эйша, если не очень старая, но и не красивая женщина; здесь же присутствовала бледнолицая и болезненная невестка его Сан-Э и ее дочь, хорошенькая девочка лет семи, которая сначала рассматривала меня очень серьезно, потом стала посмеиваться и заигрывать, и наконец решилась подойти и потрогать мое платье, сапоги, наконец даже бороду, лицо и волосы. Обе взрослые женщины нимало не дичились, совершенно свободно оставались в комнате при посторонних, с лицами, как у всех хамийских женщин, ничем не покрытыми, что в мусульманском мире составляет явление исключительное. Они совершенно свободно и разговаривают с мужчинами; но мне не удалось ни с одной побеседовать лично, так как они по-китайски вовсе не говорили.
Я выразил желание сделать их портреты, и они охотно согласились, как и сам Юзуп-ахун. Дамы расчесали свои великолепные волосы, которые в Хами носят распущенными, оделись в нарядные шелковые платья, расшитые сафьянные сапожки и щегольские тюрбаны с черными кистями на боку.
А. Э. Боярский. Хами. Портрет жены ахуна. 1875
На одной был зеленый шелковый халат, подбитый пунцовым фуляром и расшитый на груди белым и розовым шелками; на другой также зеленое платье и красная кофточка, похожая на китайскую, только без рукавов. Дамы имели в ушах серьги, и у одной было надето на большом пальце левой руки колечко из крупного бисера. А Юзуп-ахун надевал для портрета голубой атласный халат; на голове же, по обыкновению, имел белую чалму. Странным показалось мне, зачем он, как и некоторые другие, носит даже в комнате по сапогам калоши, когда на дворе и тепло и сухо. (Обувь эта кожаная, но не черная, а красноватого цвета.)
Окончив работу, я благодарил за позирование, а Юзуп-ахун выражал благодарность за оказанную им честь и маленькие подарки, которые я сделал ему и его дамам. Эту благодарность, точно так, как приветствия и прощания, он сопровождал складываньем ладонями рук с выпрямленными пальцами и прижиманием их к своей груди.
Жители Хами, когда я останавливался на улице, также собирались около меня; но все держали себя пристойно и вообще произвели на меня впечатление людей кротких, услужливых, хотя и несколько неприятных своею бесцеремонностью, с нашей точки зрения… Не знаю, какими они оказались бы, если бы их было так много, как до разорения города; с небольшим же количеством людей, я убежден, всегда поладить можно.
Чтобы окончить наш беглый очерк мусульманского города Хами, упомяну еще о его кладбище. Оно почти примыкает к городу и представляет довольно большую площадь, занятую отдельными могилами или склепами, имеющими вид куполообразных зданий.
А. Э. Боярский. Хами. Мусульманское кладбище. 1875
Рядом с общим кладбищем, но в особой ограде, стоит семейный склеп хамийских бегов. Он представляет довольно большое каменное здание с куполом, покрытым снаружи зелеными изразцами, какие одевают и его стены, с тою только разницею, что здесь они белые с голубым рисунком, а зеленые изразцы только окаймляют края их. Фасадом склеп обращен на запад, и эта сторона его представляет как бы огромный четырехугольный щит, из-за которого, если стать прямо перед ним, нельзя видеть никаких других частей здания. Бока этого щита закруглены вроде тонких и высоких башен, а в средине щита сделано большое углубление, представляющее половину шестигранной и заостренной призмы, и в средней его части внизу находится маленькая дверь, ведущая внутрь склепа. Внутренность его, также одетая изразцом, очень напоминала мне наши церкви своею формою, вышиною и куполом. В склепе стоят на полу несколько княжеских гробниц, расположенных в два ряда, совершенно простых на вид и просто оштукатуренных известью.
Схватив эти общие черты мусульманского Хами, я мог наконец исполнить просьбу генерала Чжана, который уже несколько раз повторял ее чрез ехавших с нами мандаринов, просьбу - показать ему собрание моих рисунков из нашего путешествия, а также сделать ему на память его портрет. Как в том, так и в другом отказывать было трудно. <…> Наконец, генерал был мне лично очень симпатичен как человек простой, учтивый и, как казалось, очень добродушный, что подтверждали и многие отзывы о нем.
Мы сначала рассматривали рисунки, которые доставили ему большое удовольствие, особенно виды знакомых мест; потом я приступил к сниманию с него портретов - одного для него, другого для себя.
У него уже были его портреты, фотографические, и я говорю ему, что ведь мой не будет так хорош; но на это Чжан отвечает совсем неожиданной фразой: «Фотографический портрет не редкость - их везде много, а этого (то есть рисованных) везде мало…»
А мы еще думали удивить его именно фотографией!
Главный военный начальник Хамийского округа (с рисунка П. Я. Пясецкого)
Наконец портрет был окончен, показан и пересмотрен всеми его приближенными, всеми найден «сян-дэ-хэнь» (очень похожим), и генерал отдал распоряжение вставить его в рамку под стекло.
Но рамы для картин вовсе не употребляются в Китае, а стекло составляет большую редкость; поэтому их и не могли найти, о чем и пришли доложить Чжану. Тогда он приказал принести зеркало, подходившее по величине к портрету, велел вынуть стекло, счистить с него амальгаму и вставить портрет, Приказание было тут же приведено в исполнение и портрет повешен рядом с двумя моими, которые я подарил ему. И в этот день у него перебывали все мандарины военного лагеря, приглашенные им или приходившие сами посмотреть на «нарисованного генерала Чжана»; а оттуда являлись ко мне с поклонами и покорнейшими просьбами сделать также и их портреты; но я, конечно, принужден был поневоле отказывать, так как совсем не имел для этого времени; да мы через день должны были и уехать отсюда. <…>
П. Я. Пясецкий. Хами. [Портрет генерала Чжана]
30 августа
<…> Перед отъездом мы зашли проститься к генералу Чжану, который ожидал нас и был с утра в параде.
Он расставался с нами, казалось, с искренним сожалением, еще раз благодарил за портрет, наговорил нам много весьма приятных речей, к сожалению, мало понятных, и прибавил, что эти слова выражают мнение не его одного, а всех едущих с нами мандаринов. И не выпуская наших рук из своих, Чжан проводил нас до последних ворот лагеря, на улицу: это в Китае самая большая честь, какую только может оказать человек такого высокого ранга, как он. И мы не без сожаления расстались с ним, как ни мало были знакомы. В его взглядах, словах и рукопожатиях было так много чистосердечной грусти, что, мне кажется, стыдно было бы предполагать в нем одну лесть или криводушие, облеченное в учтивые формы. Нет, он наверно был добрый, хороший человек - по натуре такой.
Индиец Хуа-Ли отправился провожать нас верхом. За нами тронулся конвой, состоявший из тридцати человек отлично одетых солдат, вооруженных скорострельными штуцерами системы Снайдера; а транспорт из двенадцати телег и восьми вьючных мулов ушел раньше.
Вскоре кончился Хамийский оазис, и мы снова очутились в точно такой же мертвой и каменистой пустыне, какая лежит по его южную сторону; но теперь перед нами ее замыкал хребет Тянь-Шань, как бы отражавшийся в обманчивых озерах, которые, казалось, стояли на равнине у самых гор, омывая их подошвы. Теперь мы знали, что только один день пути предстоит нам совершить по Гоби, чтоб проститься с нею, полагаю, на веки веков.
Едем, болтая между собою, и Матусовский все недоумевает, какие «наблюдения» остался Сосновский делать в Хами один. Но мне самому ничего не было известно, да скоро и внимание наше было привлечено более интересным предметом. Верстах в трех от города, на голой равнине стоял, выстроившись, большой отряд китайских солдат в парадной форме. Их длинные пики, украшенные пучками красной шерсти, каким-то гигантским ежом стояли над ними, а множество роскошных шелковых знамен самых ярких цветов волновались, развеваемые ветром. Мы приближаемся к ним, ничего особенного не ожидаем, как вдруг с ближайшего фланга загремели выстрелы и беглым огнем прокатились вдаль до последнего человека, стоявшего в первой шеренге, и потом вернулись назад по второй шеренге, окончившись последним выстрелом ближайшего к нам флангового.
Они дали нам несколько подъехать, и новый град салютных выстрелов точно так же прокатился вдоль обеих шеренг; потом в третий раз, в четвертый, пятый, и наконец шестой, когда мы подъехали совсем близко. Тогда несколько мандаринов, отделившись от рядов войска, выехали к нам навстречу, раскланялись со всею китайскою любезностью и поехали несколько позади нас, а мы вступили в аллею, образованную с каждой стороны двумя рядами солдат, державших поднятые пики и знамена.
Такой непривычный и ничем особенно не заслуженный почет, такие торжественные салюты, хотя и были очень приятны, но и смущали нас немало. Мы чувствовали себя обязанными чем-нибудь отблагодарить и офицеров, и солдат; но что же мы могли сделать - мы даже доброго слова признательности не могли толково передать. Я все-таки попросил Хуа-Ли выразить офицерам наши добрые желания китайской армии здоровья и побед над неприятелями…
Мы уехали дальше, еще оборачиваясь и раскланиваясь, а солдаты оставались на своих местах, и только когда мы отъехали примерно на версту, отправились обратно в Хами… Вот как торжественно проводил нас с товарищем любезный генерал Чжан.
_________________________________________________________________
Следующий отрывок: Возвращение в Россию. Зайсанский пост.