На пути в Ходжент. Мурза-Рабат
Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. - СПб., 1901.
Другие отрывки: [ Путешествие из Баку в Асхабад]; [ Попутчица]; [ Текинский Севастополь]; [ В русском Асхабаде]; [ Из Асхабада в Мерв]; [ Мерв: на базарах и в крепости]; [ «Железная цепь»]; [ Мост через Амударью]; [ Пестрые халаты Бухары]; [ Самарканд: русский город и цитадель]; [ Тамерлановы Ворота, Джизак, Голодная степь]; [ Сардобы Голодной степи, Чиназ]; [ Покоритель Туркестана]; [ Визит к Мухиддин-ходже]; [ Долинами Чирчика и Ангрена. Селение Пскент], [На пути в Ходжент. Мурза-Рабат], [ Ходжент], [ От Костакоза до Кокана], [ Кокан, столица ханства], [ Новый и Старый Маргелан], [ Андижан. Недавнее прошлое Кокандского ханства], [ Ош и его обитатели], [ Тахт-и-Сулейман], [ Подъем на Малый Алай], [ У Курманджан-датхи], [ Укрепление Гульча], [ Киргизские женщины. Родовой быт киргиза], [ Бесконечный сад].
Ближе к Уральской станции плодородная равнина, орошаемая обильными водами Ахангрена и его притоков, начинает мало-помалу принимать характер дикой степи. Все чаще встают кругом и вырезаются на далеком горизонте угрюмые могильные курганы, безмолвные и загадочные памятники давно прошумевшей здесь истории; все больше попадаются на глаза пасущиеся стада верблюдов и темные кибитки кочевников, скученные, как гнезда грибов.
Уральская станция уже стоит каким-то одиноким боевым бастионом среди пустой степи, недоверчиво щетинясь против нее своими двумя круглыми башнями и крепостными стенами. Так мало лет еще прошло с тех пор, как эта пограничная местность подвергалась чуть не ежедневным набегам соседних кокандцев, тогда еще не покоренных и дышавших ненавистью против русских за отнятые у них города и области. От Уральской до Джам-Булака - сплошная степь, гладкая как ладонь, во всей своей суровой серьезности. Ни одного арыка, ни одного деревца, ни одного жилья… Бесчисленные стада овец и верблюдов, которые по целым дням могут обходиться без воды, бродят по этим необхватным сухим пастбищам, где уже в конце апреля трава выгорает, как в развал летнего зноя. Овцы здесь совсем не похожи на наших: огромные, с длинною шерстью, с двойными жирными курдюками, на ногах высоких, как у теленка, цветом они почти все черные, темно-коричневые, желтые, белых не попадается вовсе. Кибиток, однако, не видно в степи; они все теперь подобрались выше, в прохладу гор. Эти горы кажутся так близко, рукой достанешь; но до них порядочно много верст. Это виден нам хребет Курама-Тау. Он тянется по горизонту голыми, окаменелыми волнами, чуть только зеленеющими у подножия, высоко поднимаясь в облака. Эта степь на рубеже двух старых ханств, на рубеже диких скифских кочевий, отделявшихся Яксартом от Согдианы и Трансоксаны, была во все века полем жестоких схваток между народами; оттого, конечно, она и щетинится теперь частыми курганами, которые в иных местах залегают сплошным кладбищем. Уральская станция обсыпана ими. Щедрая мать-природа, целительница людской вражды и людской злобы, прикрыла эти печальные памятники смерти веселою багряницею весенних цветов; везде, по холмам, по равнинам пробрызнули, будто выступившие из древних могил бесчисленные капли пролитой здесь некогда крови, - кроваво-красные цветы полевого мака. Должно быть, киргизам-кочевникам, детям крови, пришлись вполне по вкусу эти кровавые цветы: и они тоже нарядились с головы до ног в кроваво-красные одежды, не находя, по-видимому, ничего радостнее для сердца степного разбойника, как этот цвет свежепролитой крови.
______
Поразительно полное отсутствие русского элемента в этой «русской» степи. Даже солдат совсем не видно. Редко попадается где-нибудь на станции русский староста, беспомощно затерянный среди курамы или киргизов, русский почтальон, русский проезжий. Я с детски-радостным чувством увидел на дороге человек шесть русских рабочих, проходивших босиком из Ташкента в Ходжент, с сапогами на плечах. Они казались такими далекими пришлецами из другой части света, такими «чужестранцами» в этом царстве киргиза и верблюда! Еще больше удивил меня один порядочно одетый господин, подъехавший верхом из глубины степи к станции Джам-Булак. Он оказался приказчиком одной из ташкентских купеческих фирм, имеющей поблизости какие-то торговые дела. Мне стало жутко за него, когда, окончив свое дело на станции, этот одинокий всадник в европейском платье опять потонул в серых далях пустынной степи, где не видно было ничего, кроме безмолвных старых могил.
______
Особенно странно, что в этих новых «забранных» местах совсем нет русского монаха, русского священника.
Когда вспомнишь плодотворное воспитательное значение древних православных обителей, проникавших, бывало, в глухие дебри разных инородческих стран раньше пахаря и горожанина, далеко впереди государственной силы; вспомнишь, что миллионы инородцев приводились к единению с державою русскою, крепко входили в состав русского народного тела гораздо больше вдохновенною проповедью самоотверженных отшельников, чем силою меча или искусством управления, - то делается обидно и больно за апатию нашего теперешнего многочисленного и зажиточного монашества, которое словно утеряло славные исторические традиции своей апостольской миссии и довольствуется большею частью бездельным пребыванием в богато украшенных и роскошно всем снабженных штатных монастырях Внутренней России, в Москвах, Петербургах, Киевах, где уже давно нет для них высоких евангельских задач, и где самое существование иноков и монастырей является крайне неудобным, можно сказать, даже невозможным и противоестественным, извращающим поневоле самый характер этих святых учреждений, посвященных уединению, лишениям и подвигам.
Между тем не только католическая Франция или Италия, но даже протестантская Германия, протестантская Англия и Америка передовыми пионерами своей гражданственности и своих будущих политических завоеваний до сих пор посылают миссионеров, священников, монахов, членов разных конгрегаций. В Сахаре среди туарегов, на Сенегале и в Дагомее, во Внутренней Африке, новооткрытой Ливингстонами и Стенлеями, в Тонкине, Бирме, Китае и Японии, - везде одушевленно работает, не жалея трудов и самой жизни, энергический европейский миссионер.
Наши киргизы и туркмены, почти не имеющие никакой религии, настолько же мусульмане, насколько фетишисты-язычники, несомненно, представили бы самое благодарное поле для привития им христианской религии и христианской цивилизации, тем более что русским они привыкли верить больше, чем всякому другому европейцу, и что русские как-то особенно умеют сживаться с азиатским дикарем и приучать этого дикаря сживаться с ними.
Смешно сказать, что на всю Туркмению, Бухарию, Самаркандскую область, громадную Сырдарьинскую и Ферганскую области - не учреждено до сих пор даже отдельной епархии, а все они приписаны к Семиреченской области! Подумаешь, в России не нашлось одного архиерея для отправки в эти громадные мусульманские царства, с каждым днем все более и более населяющиеся русским православным людом, между тем как папа создает сотнями епископские престолы и епархии даже in partibus infidelium, в странах, где найдешь всего несколько десятков католиков. Нельзя, конечно, думать, что долгое господство в этом крае генерал-губернаторов с немецкими фамилиями (быть может, и немецкой веры?) имело какое-нибудь влияние на это прискорбное положение такого важного государственного вопроса.
______
Станция Джам-Булак совсем пустынная и окружена пустыней. Только против нее выстроены для заезда караванов две-три «курганчи», несколько напоминающие наши большие постоялые дворы прежних торговых дорог. Кругом обширного двора длинные навесы, огромные крытые ворота ведут во двор. Но двор уже, конечно, не тесовый и не плетневый, а глиняный, как вся эта глиняная страна. Когда заперты на засов и на замок крепкие ворота, «курганча», обнесенная высокими сплошными стенами, смотрит тою же «калою», какие так часто попадались нам в степях Туркмении. Все безотраднее и пустыннее делается степь по дороге к Мурза-Рабату. Тут уже не встречаешь ни скота, ни проезжих; только валяются среди выжженной травы и яркого пурпура маковых цветов добела обглоданные шакалами костяки павших лошадей. Это тоже Голодная степь своего рода; сходство с нею еще усиливается знакомым нам названием станции Мурза-Рабат. В старину, однако, и эта степь была, по-видимому, плодородна и населена. На каждом шагу встречаешь большие давно иссохшие арыки, но воды - ни капли нигде! Из травы, впрочем, поднимаются довольно часто куропатки какой-то крупной породы; значит, жизнь природы еще не вполне замерла здесь.
Вместо воды зато необыкновенное изобилие камней. Дорога засыпана ими. Обломки гранита, гнейса, трахита валяются кучами. Это уж передовые вестники совсем близко надвинувшихся на нас гор. Южная отрасль Курамы-Тау, идущая к Сырдарье, называется Мугол-Тау. Мы едем теперь именно у ее подножия. Мугол-Тау - это ряд отдельных каменных волн гигантского размера, и каждая такая волна, в свою очередь, словно составлена из других мелких волн. Весь хребет - голый как кость, унылый до отчаянья; ни травки, ни кустика на нем. Хребет обрывается и кончается этими лысыми валами, как раз у станции Мурза-Рабат, слева нашей дороги. Тут же, справа дороги, поднимается отдельным островом короткая и обрывистая горная цепь, такая же голая и каменистая, провожающая на некотором расстоянии течение Сырдарьи против города Ходжента. Горы эти закрывают теперь от нас и реку, и город, и мы должны потом объезжать их, чтобы повернуть назад к Ходженту по течению Сырдарьи.
Перед станциею Мурза-Рабат нас в третий уже раз нагнал всадник странного вида, на которого мы давно обратили подозрительное внимание. Он стал равняться с нами еще от Тою-Тюбе, но по временам бросал почтовую дорогу и брал вправо и влево знакомыми ему степными стёжками, сокращая свой путь на несколько верст. Это был киргиз, перевязанный зачем-то красным шарфом через плечо и красною шалью кругом пояса. Он все почти время ехал рядом с нашим тарантасом, приветливо улыбался и кланялся нам всякий раз, как вновь появлялся на нашей дороге у какого-нибудь неожиданного поворота, и рассказал нашему ямщику-киргизу, что едет в Кокан. Признаюсь, такой непрошенный спутник в безлюдной степи не вселял нам особенного доверия к себе, а объявленное им намерение не покидать нас до самого Кокана - тоже мало послужило к нашему успокоению. Больше всего меня озадачивало, как это он приноравливается не отставать от почтовой тройки. Мы меняли свежих лошадей на каждой станции и ехали нешуточною рысью, как всегда ездят почтовые лошади здесь в Киргизии; а он все на одной и той же гнеденькой лошадке своей, совсем немудреной на вид, - но, правда, костистой и с сухим мускулом, - отжаривал себе спокойною ровною «тропотою» у колес нашего тарантаса, и даже конь его не вспотел ни разу, словно для него самое плевое дело сбегать, не, отдыхая, из Ташкента в Кокан.
Когда мы поворачивали во двор станции, он уже опять скрылся из наших глаз, незаметно нырнув на какую-то боковую тропку, чтобы опять перенять нас где-нибудь дальше на пути. По всей вероятности, он проделывал эти фокусы без малейшей задней мысли, единственно стараясь укоротить свой путь; но ведь я не был на душе у него и потому невольно смотрел с большою подозрительностью на эти постоянные заблаговременные объезды его наших почтовых станций, где каждый киргиз-почтальон ездит с револьвером за поясом, где станционные старосты почти всегда лихие отставные солдаты.
Станция Мурза-Рабат, в 24 верстах от Ходжента.
С фотографии Григория Кривцова
Станция Мурза-Рабат - чистая крепостца. Кроме угловой башни с бойницами и высоких глиняных стен, две узенькие круглые башни фланкируют даже ворота ее. Это воспоминания того еще недавнего времени, когда Мурза-Рабат был крайнею станциею наших сырдарьинских владений, и за ним уже начиналось враждебное нам и всегда с нами враждовавшее Кокандское ханство. Было уже поздно, и в Мурза-Рабате пришлось заночевать. Станции здесь, вообще, довольно просторные, хотя без излишнего комфорта. Диваны, обитые клеенкой, очень мало отличаются своей мягкостью от низеньких каменных лежанок, тоже предназначенных для ночлега. Комнат почти всегда две, самовар и лампа везде есть, а больше и грех спрашивать в такой азиатской пустыне. Вдобавок, старосты и ямщики здесь отлично вымуштрованы военным народом, запрягают живо, везут резво, грубить не смеют.
Мы встали, по обыкновению, в четыре часа утра и, пока запрягали лошадей, пошли посмотреть развалины старой станции, через дорогу от теперешней. Чудное утро только что загоралось в небе. Молодая киргизка из соседней «курганчи», плечистая и высокая, сходила в эту минуту с двумя огромными кувшинами на плечах к ключу холодной воды, который выбивался из-под холма, сбоку станции, приосененный характерным, меланхолическим купольчиком мусульманской часовенки. Рослая, статная фигура живописно вырезалась своим черным силуэтом на огнистом фоне утренней зари.
Развалины мулушки Мурза-Рабат близ г. Ходжента.
Фото из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
Посреди дороги, как раз перед станцией, мы с удивлением увидели памятник, сложенный из кирпича. На вделанной в него красной доске я прочел короткую надпись: «Бессрочно-отпускной стрелок 3-го Туркестанского батальона Степан Яковлев Яковлев убит 6-го августа 1875 года шайкою кокандцев, защищая станцию Мурза-Рабат. Памятник достойному воину воздвигнут пожертвованиями проезжающих в 1877 году». На станции нам рассказали уже подробнее патриотический подвиг этого безвестного героя.
Степан Яковлев был старостою на станции Мурза-Рабат. Кокан тогда еще не был присоединен к России, и пограничные рубежи нашей Сырдарьинской области постоянно подвергались его набегам. Мурза-Рабат был последнею станциею на нашей границе. 5-го августа соседние киргизы прискакали на станцию со страшною вестью, что сильный отряд кокандцев ворвался на нашу границу и двигается на Мурза-Рабат, грабя, разоряя и убивая всех. Ямщики-киргизы, недолго думая, заседлали почтовых лошадей и удрали подальше, в степь, за своими собратьями-киргизами. Но напрасно они уговаривали Яковлева уехать с ними. Старого служивого не уломали ничем. С бранью и гневом кричал он на них:
- Что ж вы, собачьи дети, когда жалованье получать, так вы тут, а как добро казенное защищать, - так вас и след простыл? Я присягу солдатскую приносил за царя, за веру до последней капли крови стоять и доверенное мне царское добро охранять всеми мерами. Как же я теперь с вами, с разбойниками, уйти могу, когда у меня казна почтовая на руках, и книги приходные, опять же, повозки, сбруя, и кони казенные?.. Какой же я после того отчет в них начальству могу дать? Ведь меня за это начальники не похвалят…
Увещания ветерана не удержали, конечно, перетрусивших киргизов, и они, потужив о глупом москове, которого все любили, рассыпались кто куда успел. Старый стрелок, оставшись один, завалил повозками ворота двора, загородил чем мог двери и окна глиняного домишка, разыскал бывшие на станции три ружья и, зарядив их как должно, уставил в щели окон с разных сторон станции, решившись защищаться хотя бы и в одиночку.
На другое утро толпа кокандцев охватила запертую кругом станцию. На крики отворить никто не отворяет. Смельчаки бросились ломать ворота, но сейчас же попадали мертвые, поражаемые меткими пулями старого стрелка. С какой стороны ни пробовали заходить они, везде их встречали те же пули. Уже несколько убитых и раненых валялись кругом. Вообразив, что на станции заперлись хорошо вооруженные русские солдаты и боясь новых жертв, кокандцы решили, наконец, отступить. Они набрали в лощине сухого камыша, обвалили им станцию и зажгли ее, надеясь хоть огнем выжить оттуда неустрашимых защитников, так отчаянно бившихся против целой их шайки.
Степану Яковлеву деться было некуда. Заряды свои он уже все расстрелял и решился лучше пасть в открытом бою, как подобает честному воину, чем задохнуться в дыму.
Он выбежал с ружьем в руках в самую гущу врагов и стал крушить их направо и налево… Через минуту он лежал мертвый, изрубленный в куски саблями кокандцев, но все-таки окруженный новыми убитыми врагами…
Эта гомерическая битва одного русского воина с целым отрядом азиатов, эта непоколебимая верность своему долгу и присяге - заслуживает увековечения на страницах истории рядом с самыми славными подвигами русского патриотизма. Народ, который так понимает свой долг перед отечеством, народ, который способен так биться и так умирать, - не может иметь на страницах своих летописей ни Седанов, ни Мецев.
ПРОДОЛЖЕНИЕ: ХОДЖЕНТСм. также: http://russbalt.rod1.org/index.php?topic=3879.0
Другие отрывки: [ Путешествие из Баку в Асхабад]; [ Попутчица]; [ Текинский Севастополь]; [ В русском Асхабаде]; [ Из Асхабада в Мерв]; [ Мерв: на базарах и в крепости]; [ «Железная цепь»]; [ Мост через Амударью]; [ Пестрые халаты Бухары]; [ Самарканд: русский город и цитадель]; [ Тамерлановы Ворота, Джизак, Голодная степь]; [ Сардобы Голодной степи, Чиназ]; [ Покоритель Туркестана]; [ Визит к Мухиддин-ходже]; [ Долинами Чирчика и Ангрена. Селение Пскент], [На пути в Ходжент. Мурза-Рабат], [ Ходжент], [ От Костакоза до Кокана], [ Кокан, столица ханства], [ Новый и Старый Маргелан], [ Андижан. Недавнее прошлое Кокандского ханства], [ Ош и его обитатели], [ Тахт-и-Сулейман], [ Подъем на Малый Алай], [ У Курманджан-датхи], [ Укрепление Гульча], [ Киргизские женщины. Родовой быт киргиза], [ Бесконечный сад].
Ближе к Уральской станции плодородная равнина, орошаемая обильными водами Ахангрена и его притоков, начинает мало-помалу принимать характер дикой степи. Все чаще встают кругом и вырезаются на далеком горизонте угрюмые могильные курганы, безмолвные и загадочные памятники давно прошумевшей здесь истории; все больше попадаются на глаза пасущиеся стада верблюдов и темные кибитки кочевников, скученные, как гнезда грибов.
Уральская станция уже стоит каким-то одиноким боевым бастионом среди пустой степи, недоверчиво щетинясь против нее своими двумя круглыми башнями и крепостными стенами. Так мало лет еще прошло с тех пор, как эта пограничная местность подвергалась чуть не ежедневным набегам соседних кокандцев, тогда еще не покоренных и дышавших ненавистью против русских за отнятые у них города и области. От Уральской до Джам-Булака - сплошная степь, гладкая как ладонь, во всей своей суровой серьезности. Ни одного арыка, ни одного деревца, ни одного жилья… Бесчисленные стада овец и верблюдов, которые по целым дням могут обходиться без воды, бродят по этим необхватным сухим пастбищам, где уже в конце апреля трава выгорает, как в развал летнего зноя. Овцы здесь совсем не похожи на наших: огромные, с длинною шерстью, с двойными жирными курдюками, на ногах высоких, как у теленка, цветом они почти все черные, темно-коричневые, желтые, белых не попадается вовсе. Кибиток, однако, не видно в степи; они все теперь подобрались выше, в прохладу гор. Эти горы кажутся так близко, рукой достанешь; но до них порядочно много верст. Это виден нам хребет Курама-Тау. Он тянется по горизонту голыми, окаменелыми волнами, чуть только зеленеющими у подножия, высоко поднимаясь в облака. Эта степь на рубеже двух старых ханств, на рубеже диких скифских кочевий, отделявшихся Яксартом от Согдианы и Трансоксаны, была во все века полем жестоких схваток между народами; оттого, конечно, она и щетинится теперь частыми курганами, которые в иных местах залегают сплошным кладбищем. Уральская станция обсыпана ими. Щедрая мать-природа, целительница людской вражды и людской злобы, прикрыла эти печальные памятники смерти веселою багряницею весенних цветов; везде, по холмам, по равнинам пробрызнули, будто выступившие из древних могил бесчисленные капли пролитой здесь некогда крови, - кроваво-красные цветы полевого мака. Должно быть, киргизам-кочевникам, детям крови, пришлись вполне по вкусу эти кровавые цветы: и они тоже нарядились с головы до ног в кроваво-красные одежды, не находя, по-видимому, ничего радостнее для сердца степного разбойника, как этот цвет свежепролитой крови.
______
Поразительно полное отсутствие русского элемента в этой «русской» степи. Даже солдат совсем не видно. Редко попадается где-нибудь на станции русский староста, беспомощно затерянный среди курамы или киргизов, русский почтальон, русский проезжий. Я с детски-радостным чувством увидел на дороге человек шесть русских рабочих, проходивших босиком из Ташкента в Ходжент, с сапогами на плечах. Они казались такими далекими пришлецами из другой части света, такими «чужестранцами» в этом царстве киргиза и верблюда! Еще больше удивил меня один порядочно одетый господин, подъехавший верхом из глубины степи к станции Джам-Булак. Он оказался приказчиком одной из ташкентских купеческих фирм, имеющей поблизости какие-то торговые дела. Мне стало жутко за него, когда, окончив свое дело на станции, этот одинокий всадник в европейском платье опять потонул в серых далях пустынной степи, где не видно было ничего, кроме безмолвных старых могил.
______
Особенно странно, что в этих новых «забранных» местах совсем нет русского монаха, русского священника.
Когда вспомнишь плодотворное воспитательное значение древних православных обителей, проникавших, бывало, в глухие дебри разных инородческих стран раньше пахаря и горожанина, далеко впереди государственной силы; вспомнишь, что миллионы инородцев приводились к единению с державою русскою, крепко входили в состав русского народного тела гораздо больше вдохновенною проповедью самоотверженных отшельников, чем силою меча или искусством управления, - то делается обидно и больно за апатию нашего теперешнего многочисленного и зажиточного монашества, которое словно утеряло славные исторические традиции своей апостольской миссии и довольствуется большею частью бездельным пребыванием в богато украшенных и роскошно всем снабженных штатных монастырях Внутренней России, в Москвах, Петербургах, Киевах, где уже давно нет для них высоких евангельских задач, и где самое существование иноков и монастырей является крайне неудобным, можно сказать, даже невозможным и противоестественным, извращающим поневоле самый характер этих святых учреждений, посвященных уединению, лишениям и подвигам.
Между тем не только католическая Франция или Италия, но даже протестантская Германия, протестантская Англия и Америка передовыми пионерами своей гражданственности и своих будущих политических завоеваний до сих пор посылают миссионеров, священников, монахов, членов разных конгрегаций. В Сахаре среди туарегов, на Сенегале и в Дагомее, во Внутренней Африке, новооткрытой Ливингстонами и Стенлеями, в Тонкине, Бирме, Китае и Японии, - везде одушевленно работает, не жалея трудов и самой жизни, энергический европейский миссионер.
Наши киргизы и туркмены, почти не имеющие никакой религии, настолько же мусульмане, насколько фетишисты-язычники, несомненно, представили бы самое благодарное поле для привития им христианской религии и христианской цивилизации, тем более что русским они привыкли верить больше, чем всякому другому европейцу, и что русские как-то особенно умеют сживаться с азиатским дикарем и приучать этого дикаря сживаться с ними.
Смешно сказать, что на всю Туркмению, Бухарию, Самаркандскую область, громадную Сырдарьинскую и Ферганскую области - не учреждено до сих пор даже отдельной епархии, а все они приписаны к Семиреченской области! Подумаешь, в России не нашлось одного архиерея для отправки в эти громадные мусульманские царства, с каждым днем все более и более населяющиеся русским православным людом, между тем как папа создает сотнями епископские престолы и епархии даже in partibus infidelium, в странах, где найдешь всего несколько десятков католиков. Нельзя, конечно, думать, что долгое господство в этом крае генерал-губернаторов с немецкими фамилиями (быть может, и немецкой веры?) имело какое-нибудь влияние на это прискорбное положение такого важного государственного вопроса.
______
Станция Джам-Булак совсем пустынная и окружена пустыней. Только против нее выстроены для заезда караванов две-три «курганчи», несколько напоминающие наши большие постоялые дворы прежних торговых дорог. Кругом обширного двора длинные навесы, огромные крытые ворота ведут во двор. Но двор уже, конечно, не тесовый и не плетневый, а глиняный, как вся эта глиняная страна. Когда заперты на засов и на замок крепкие ворота, «курганча», обнесенная высокими сплошными стенами, смотрит тою же «калою», какие так часто попадались нам в степях Туркмении. Все безотраднее и пустыннее делается степь по дороге к Мурза-Рабату. Тут уже не встречаешь ни скота, ни проезжих; только валяются среди выжженной травы и яркого пурпура маковых цветов добела обглоданные шакалами костяки павших лошадей. Это тоже Голодная степь своего рода; сходство с нею еще усиливается знакомым нам названием станции Мурза-Рабат. В старину, однако, и эта степь была, по-видимому, плодородна и населена. На каждом шагу встречаешь большие давно иссохшие арыки, но воды - ни капли нигде! Из травы, впрочем, поднимаются довольно часто куропатки какой-то крупной породы; значит, жизнь природы еще не вполне замерла здесь.
Вместо воды зато необыкновенное изобилие камней. Дорога засыпана ими. Обломки гранита, гнейса, трахита валяются кучами. Это уж передовые вестники совсем близко надвинувшихся на нас гор. Южная отрасль Курамы-Тау, идущая к Сырдарье, называется Мугол-Тау. Мы едем теперь именно у ее подножия. Мугол-Тау - это ряд отдельных каменных волн гигантского размера, и каждая такая волна, в свою очередь, словно составлена из других мелких волн. Весь хребет - голый как кость, унылый до отчаянья; ни травки, ни кустика на нем. Хребет обрывается и кончается этими лысыми валами, как раз у станции Мурза-Рабат, слева нашей дороги. Тут же, справа дороги, поднимается отдельным островом короткая и обрывистая горная цепь, такая же голая и каменистая, провожающая на некотором расстоянии течение Сырдарьи против города Ходжента. Горы эти закрывают теперь от нас и реку, и город, и мы должны потом объезжать их, чтобы повернуть назад к Ходженту по течению Сырдарьи.
Перед станциею Мурза-Рабат нас в третий уже раз нагнал всадник странного вида, на которого мы давно обратили подозрительное внимание. Он стал равняться с нами еще от Тою-Тюбе, но по временам бросал почтовую дорогу и брал вправо и влево знакомыми ему степными стёжками, сокращая свой путь на несколько верст. Это был киргиз, перевязанный зачем-то красным шарфом через плечо и красною шалью кругом пояса. Он все почти время ехал рядом с нашим тарантасом, приветливо улыбался и кланялся нам всякий раз, как вновь появлялся на нашей дороге у какого-нибудь неожиданного поворота, и рассказал нашему ямщику-киргизу, что едет в Кокан. Признаюсь, такой непрошенный спутник в безлюдной степи не вселял нам особенного доверия к себе, а объявленное им намерение не покидать нас до самого Кокана - тоже мало послужило к нашему успокоению. Больше всего меня озадачивало, как это он приноравливается не отставать от почтовой тройки. Мы меняли свежих лошадей на каждой станции и ехали нешуточною рысью, как всегда ездят почтовые лошади здесь в Киргизии; а он все на одной и той же гнеденькой лошадке своей, совсем немудреной на вид, - но, правда, костистой и с сухим мускулом, - отжаривал себе спокойною ровною «тропотою» у колес нашего тарантаса, и даже конь его не вспотел ни разу, словно для него самое плевое дело сбегать, не, отдыхая, из Ташкента в Кокан.
Когда мы поворачивали во двор станции, он уже опять скрылся из наших глаз, незаметно нырнув на какую-то боковую тропку, чтобы опять перенять нас где-нибудь дальше на пути. По всей вероятности, он проделывал эти фокусы без малейшей задней мысли, единственно стараясь укоротить свой путь; но ведь я не был на душе у него и потому невольно смотрел с большою подозрительностью на эти постоянные заблаговременные объезды его наших почтовых станций, где каждый киргиз-почтальон ездит с револьвером за поясом, где станционные старосты почти всегда лихие отставные солдаты.
Станция Мурза-Рабат, в 24 верстах от Ходжента.
С фотографии Григория Кривцова
Станция Мурза-Рабат - чистая крепостца. Кроме угловой башни с бойницами и высоких глиняных стен, две узенькие круглые башни фланкируют даже ворота ее. Это воспоминания того еще недавнего времени, когда Мурза-Рабат был крайнею станциею наших сырдарьинских владений, и за ним уже начиналось враждебное нам и всегда с нами враждовавшее Кокандское ханство. Было уже поздно, и в Мурза-Рабате пришлось заночевать. Станции здесь, вообще, довольно просторные, хотя без излишнего комфорта. Диваны, обитые клеенкой, очень мало отличаются своей мягкостью от низеньких каменных лежанок, тоже предназначенных для ночлега. Комнат почти всегда две, самовар и лампа везде есть, а больше и грех спрашивать в такой азиатской пустыне. Вдобавок, старосты и ямщики здесь отлично вымуштрованы военным народом, запрягают живо, везут резво, грубить не смеют.
Мы встали, по обыкновению, в четыре часа утра и, пока запрягали лошадей, пошли посмотреть развалины старой станции, через дорогу от теперешней. Чудное утро только что загоралось в небе. Молодая киргизка из соседней «курганчи», плечистая и высокая, сходила в эту минуту с двумя огромными кувшинами на плечах к ключу холодной воды, который выбивался из-под холма, сбоку станции, приосененный характерным, меланхолическим купольчиком мусульманской часовенки. Рослая, статная фигура живописно вырезалась своим черным силуэтом на огнистом фоне утренней зари.
Развалины мулушки Мурза-Рабат близ г. Ходжента.
Фото из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
Посреди дороги, как раз перед станцией, мы с удивлением увидели памятник, сложенный из кирпича. На вделанной в него красной доске я прочел короткую надпись: «Бессрочно-отпускной стрелок 3-го Туркестанского батальона Степан Яковлев Яковлев убит 6-го августа 1875 года шайкою кокандцев, защищая станцию Мурза-Рабат. Памятник достойному воину воздвигнут пожертвованиями проезжающих в 1877 году». На станции нам рассказали уже подробнее патриотический подвиг этого безвестного героя.
Степан Яковлев был старостою на станции Мурза-Рабат. Кокан тогда еще не был присоединен к России, и пограничные рубежи нашей Сырдарьинской области постоянно подвергались его набегам. Мурза-Рабат был последнею станциею на нашей границе. 5-го августа соседние киргизы прискакали на станцию со страшною вестью, что сильный отряд кокандцев ворвался на нашу границу и двигается на Мурза-Рабат, грабя, разоряя и убивая всех. Ямщики-киргизы, недолго думая, заседлали почтовых лошадей и удрали подальше, в степь, за своими собратьями-киргизами. Но напрасно они уговаривали Яковлева уехать с ними. Старого служивого не уломали ничем. С бранью и гневом кричал он на них:
- Что ж вы, собачьи дети, когда жалованье получать, так вы тут, а как добро казенное защищать, - так вас и след простыл? Я присягу солдатскую приносил за царя, за веру до последней капли крови стоять и доверенное мне царское добро охранять всеми мерами. Как же я теперь с вами, с разбойниками, уйти могу, когда у меня казна почтовая на руках, и книги приходные, опять же, повозки, сбруя, и кони казенные?.. Какой же я после того отчет в них начальству могу дать? Ведь меня за это начальники не похвалят…
Увещания ветерана не удержали, конечно, перетрусивших киргизов, и они, потужив о глупом москове, которого все любили, рассыпались кто куда успел. Старый стрелок, оставшись один, завалил повозками ворота двора, загородил чем мог двери и окна глиняного домишка, разыскал бывшие на станции три ружья и, зарядив их как должно, уставил в щели окон с разных сторон станции, решившись защищаться хотя бы и в одиночку.
На другое утро толпа кокандцев охватила запертую кругом станцию. На крики отворить никто не отворяет. Смельчаки бросились ломать ворота, но сейчас же попадали мертвые, поражаемые меткими пулями старого стрелка. С какой стороны ни пробовали заходить они, везде их встречали те же пули. Уже несколько убитых и раненых валялись кругом. Вообразив, что на станции заперлись хорошо вооруженные русские солдаты и боясь новых жертв, кокандцы решили, наконец, отступить. Они набрали в лощине сухого камыша, обвалили им станцию и зажгли ее, надеясь хоть огнем выжить оттуда неустрашимых защитников, так отчаянно бившихся против целой их шайки.
Степану Яковлеву деться было некуда. Заряды свои он уже все расстрелял и решился лучше пасть в открытом бою, как подобает честному воину, чем задохнуться в дыму.
Он выбежал с ружьем в руках в самую гущу врагов и стал крушить их направо и налево… Через минуту он лежал мертвый, изрубленный в куски саблями кокандцев, но все-таки окруженный новыми убитыми врагами…
Эта гомерическая битва одного русского воина с целым отрядом азиатов, эта непоколебимая верность своему долгу и присяге - заслуживает увековечения на страницах истории рядом с самыми славными подвигами русского патриотизма. Народ, который так понимает свой долг перед отечеством, народ, который способен так биться и так умирать, - не может иметь на страницах своих летописей ни Седанов, ни Мецев.
ПРОДОЛЖЕНИЕ: ХОДЖЕНТСм. также: http://russbalt.rod1.org/index.php?topic=3879.0