1.000 верст по Киргизской степи. В почтовой юрте
П. И. Пашино. Туркестанский край в 1866 году. Путевые заметки. - СПб., 1868.
Другие части: [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9].
Объехавши в 1861-62 годах всю Северную Персию и испытав на себе многие лишения и невзгоды, я с самым спокойным духом смотрел на предстоявшую мне поездку в Туркестанский край. Эта поездка казалась мне даже до известной степени комфортабельною, потому что не предвиделось тысячеверстных переездов верхом на лошади, - тогда уже газеты прокричали об открытии почтового сообщения самого Ташкенда с Оренбургом. А сиденье в экипаже - даже в почтовой телеге - умеет оценить только тот, кто от зари до зари, не выправляя ног, трясся на поганом азиатском седле изо дня в день в течение целого года. Конечно, караванное странствование на верблюде завлекательнее тем, что дает более пищи для наблюдения; однако, если бы Пальгреву или Вамбери предложили выбор между верблюдом и почтовой тройкой, то едва ли бы они долго задумывались в отдаче предпочтения последней, хотя также далеко не комфортабельной езде. <…>
В Оренбург я приехал 20 февраля и должен был там прожить два-три дня, для получения подорожной до Ташкенда и починки возка. Заходя по делам в разные штабы и канцелярии и обедая у оренбургского Дюсо - Антона Каретникова - я приобрел много случайных знакомых. Их прежде всего обуяла зависть, что я еду без них в этот обетованный край повышений и отличий, а потом, в успокоение себя, они стали описывать мне самыми черными красками те лишения и опасности, какие ждут меня в дороге. Кто ссылался на собственный опыт, а кто - на показания своих братьев, племянников, сыновей и другой родни.
- Не завидуем, не завидуем вам, - говорили одни, как будто угадывая мое подозрение, которого в то время, впрочем, во мне вовсе еще не зарождалось, - что едете в степь, натерпитесь и муки, и горя. Станции плохо устроены, лошади заморены постоянными курьерами, а верблюды передохли от мороза, - такая уж нынче зима. Вот сын мне писал, - только что на днях получил письмо, - просто беда! На одной станции ему довелось прожить в юрте целую неделю одному-одинешеньку. Мороз сорок градусов, ямщики разбежались, - что им за дело, киргизятине этой? у сына ни дров, ни еды; чуть не умер. На седьмой день, как потеплело, так они уж и вернулись из аула на станцию. Ну, что тут поделаешь с ними? жаловался коменданту потом - обещали взыскать - да сыну-то легче ли от этого, спрашиваю?
- Это так, это бывает, - подтверждали другие, - и особенно затруднительно насчет продовольствия. У вас, положим, есть и чай, и сахар, тепленького хочется, а тут ни уголька, ни лучины, да, пожалуй, и спичек-то на другой станции не найдете. На сухоядении-то далеко не отъедешь. Напичкаешься колбасами да сыром, пить захочется: жара, а воды ни капли на сто верст кругом - ведь вот что значит степь! Положим, теперь снегом можно жажду утолить; да ведь от этого и жаба, и грипп, и всякая другая гадость может пристать, и не развяжешься потом. Есть ли у вас самовар или чайник медный? советовал бы завести, да тоже всенепременно нужно иметь при себе запас - хоть небольшой, от форта до форта - углей и лучины.
- Вы запаситесь-ка бульоном, у Скворцова есть. Да заморозьте несколько сот пельменей, это, я вам скажу, драгоценная вещь, - говорил новый советник. - Благодарить меня будете, право. Щи замороженные тоже недурно. Дров не надо, а возьмите спирту, на спирту лучше. Верьте мне, - по опыту говорю: я степь всю знаю, всю ее исходил, на Усть-Урте самом был, Асмантай-Матай знаю, чего ни натерпелся! Да что говорить, - сами увидите, вспомните тогда меня.
Такие или почти такие предостережения меня не очень беспокоили потому, во-первых, что мне приводилось выслушивать подобные же советы перед поездкою за Кавказ и в Персию, и они большею частью оказывались на деле преувеличенными, а во-вторых, сбираясь ехать в Туркестанский край, я готовился ко всему; и на другой день я еще с большим хладнокровием выслушивал новые ужасы от новых лиц. Меня заверили, например, что неудивительно, если мой казанский возок не выдержит и двух-трех степных переездов, потому что «узкоглазые азиаты» не умеют обходиться с экипажами, что лошади впрягаются невыезженные, все разнесут вдребезги, а починять в степи некому, да ничего и не найдешь на станции: ни веревки, ни гвоздя, ни куска дерева, ни топора, ни пилы. Это последнее обстоятельство я принял к сведению и поторопился завести себе гвозди, веревки, пилу, топор, молоток, долото, бурав, терпуг и пр. Да, кстати, запасся и всякою съедобною штукою - одного белого хлеба я купил на четыре рубля, на том основании, что один из знакомых весьма энергически доказывал, что «эти скоты киргизы и хлеба-то во всю жизнь в глаза не видали да и понятия о нем не имеют; а в фортах, кроме солдатских сухарей, ничего и спрашивать не моги - напрасно будет».
Словом, я выезжал из Оренбурга в возке, нагруженном всякою всячиною, как мелочная лавочка: тут были и аптека, и книги, и писчие принадлежности, чай и сахар, всякое копченое, соленое, печеное и вареное. Был и погребец, и чайник медный, и таган железный. Не забыты и дрова, и угли. Было все, чего не доставало Робинзону на необитаемом острове. Знакомые не могли нарадоваться моему послушанию, только один остался недоволен - это был господин, советовавший обзавестись казацкою плетью, затем, дескать, что «кулаки мои устанут ходить по широким скулам, а нагайки куда как вся эта степная шушера боится!»
- А нагайку взяли? - спрашивал он, усаживая меня в возок. - Нет? ну поздравляю! Пеняйте на себя - без рук воротитесь…
Первая встреча с киргизами, которых покровительствующий Оренбург величает киргизятиной, узкоглазыми, степной шушерой и т. п., произошла в Орске на степной станции. Здесь две станции - одна трактовая в Уральское войско и в прочие стороны, а другая - в степь. При последней находится особый чиновник, выдающий едущему в степь офицерству свидетельства о дне проезда на тот конец, что с этого дня каждому воинскому чину идет особое степное продовольствие сверх жалованья. Мне такого свидетельства не полагалось, но обязательный степной пристав все-таки зашел на станцию, узнав о проезжающем, и я, пользуясь его словоохотливостью, стал проверять рассказы оренбуржцев о трудности предстоящего мне странствования. Показания его во многом расходились, - он не имел такого зловещего взгляда на нацию, с которою «возится уже третий десяток»; напротив, мне показалось, что он отчасти, пожалуй, даже пристрастен к киргизам. В его глазах, это народ до геройства честный, самолюбивый, ребячески наивный и забитый вследствие постоянных смут в степи, когда доставалось и правому, и виноватому и от русских, и от бунтовщиков, как всегда и везде бывает. Он даже снисходительно отнесся к их неопрятности и нечистоплотности.
- Им много можно простить, - со вздохом добавил он. - А вот тебя, Арсланка, надо бы хорошей баней попотчевать, - обратился он к киргизу, развалившемуся на деревянном диване, - тебе непростительно в грязи жить: ты джатак (оседлый)! Я тебе когда еще говорил, что начальство едет? что же ты порядок не соблюл? везде грязь: и во дворе, и в избе!
- Шиста бул (чисто было), опять грязнил, - отвечал Арсланка с дивана, не поворачивая даже головы в сторону степного пристава.
- С этими джатаками ничего не поделаешь, - продолжал резонерствовать мой новый знакомый, - выстроишь им избу, дашь лошадь, корову и другую скотину; поле вспашешь за него и посеешь, казалось бы, живи - не хочу, а он, злодей, продаст тихомолком хлеба на корню да купит себе юрту, расставит ее на гумне да и свистит целую зиму в кулак. Вот башкиры тоже у нас голь голью стал народ - а все оттого, что к оседлости приучать стали. Стада да табуны свои забыл, а к земле привычки не получил, заботы о будущем не имеет. Летом барин по степи, а зимой лапу соси. Около Уфы, где нет раздолья, направо и налево и кругом да около земли все чужие, хозяйские, там башкиру хорошо: волей-неволей перенимать все начал и, говорят, уже в торговлю пустился, а на линии мрет с голоду. Никакое начальство не заставит его в избе сидеть, коли юрта есть да кругом луга привольные. То же самое и наш киргиз. Вот офицеры возвращаются из Ташкенда, так рассказывают, что в области-то новой вся сила в киргизе: на пашне - киргиз, в табуне - киргиз, в работниках - киргиз, ну просто везде киргиз. А наш ни за что никуда из своей степи, разве байгуш, т. е. без роду, без племени какой-нибудь сиротина, идет на заработки на линию. Проживет там год ли, два ли, три ли года проживет, ну до тех пор, покуда сколотит деньгу на юрту, на коня да пару баранов, и драло в степь опять. Ну, а что вам про них наговорили, это клевета - они, напротив, народ смирный, послушный. Станции - тоже все в порядке: самовар, печка - это уж есть на каждой. За Уральским укреплением, где не настроено еще домов, туда высланы железные печи и самовары тоже. Об углях и дровах тоже не надо тревожиться - где камыш, где кизяк, где колючка - а все уж без теплоты не останетесь. Ведь и в России, хоть в Ефремове Тульской губернии, лузгой топят - лузга это шелуха от гречихи - а не мерзнут же. Одно верно, что вот если оглобля трахнет, так - пас! Я советую вам здесь купить парочку про запас - а веревка везде вещь не лишняя, веревочки вам пригодятся. Я дам под расписочку еще пару казенных хомутиков и чересседельник - это при случае важно, потому что хомутов мало, а они, - он указал на киргиза, - куда как неряшливо со сбруею обходятся!
Я взял хомуты, запасся оглоблями и, не теряя времени, тронулся из Орска, которого вовсе не видел, потому что приехал под вечер и пробыл всего часа два, хотя город этот имеет гораздо большее значение для края, чем Оренбург, во всех отношениях, конечно, кроме административного. Но казенному туристу можно останавливаться там, где приказано, и спешить туда, куда посылаешься.
Орские ямщики-киргизы - их было два, потому что за мною следовала вторая тройка с казенными вещами - показались мне очень поворотливыми малыми, весьма сметливыми и ничем не отличающимися вообще от наших ямщиков. По ямщикам нельзя судить о целом народе, но смотреть на них как на первый экземпляр, попавшийся под микроскоп наблюдательности, дозволяется. Киргизы-ямщики одеты были по-зимнему во множество истасканных халатов, и все они, кроме верхнего, всунуты в широчайшие шерстяные шаровары; на верхний халат натянут грубый шерстяной армяк. Шапка, называющаяся малахаем, защищала и голову, и шею от холода. Малахай шьется по преимуществу из бараньих шкурок и покрывается сукном, нанкою и даже выбойкою; видом своим напоминает нечто среднее между дамским капором и офицерским башлыком. На ногах - желтые выростковые сапоги на гвоздях с толстыми шляпками. Благодаря ли тяжести ваточных халатов и гигантских сапогов, или врожденности, только движения киргиз были нередко очень забавны, а сиденье на козлах калачом ноги неподражаемо, особливо когда в ухабах на откосах они перекатывались с одного края козел на другой.
Первое слово к лошадям, «я алла!», отвечает нашему «с Богом», а уж потом у киргиз идут свои междометия, понятные, вероятно, только их лошадям. Чаще всего они кричат «гаут» или «халева», и их крики, как все новое, сперва занимают, а потом надоедают жестоко, потому что часто повторяются. <…>
С каким, бывало, нетерпением ожидалась дорогая станция, когда проезжаешь зимним путем Пермскую или Казанскую губернии. Вместе со станциею представлялась воображению теплая комната с обычным кожаным диваном, часами с кукушкою, почтовыми правилами по стенам и шипящим самоваром на столе. Я знал, что здесь ничего этого нельзя было ожидать, но меня интересовало, что же, наконец, тут есть. Вопрос этот решился очень скоро, потому что станция была близко, и ямщики начали еще чаще и еще несноснее мяукать и причитывать ломаным русским языком: «Марш с гурка под гурка, бырын на бутка дают!», что в переводе означало: с горки на горку, даст барин на водку!
Поезд наш остановился перед глыбами снега, скрывавшими станционную лачугу. Киргизы ввели нас в нее через низенькую дверь, запиравшуюся рамою, обтянутой войлоком. Комната, сажени в две длиною и в одну шириною, была занята большой печкою и простой кроватью, покрытою истасканным ковром; на стене висели правила деликатного обращения с ямщиками, расписание станций до форта № 1 и несколько хомутов и другой сбруи. Смотритель, беглый хивинец с обрубленными пальцами, прекрасно говорил по-русски и был до того предупредителен, что, еще издали по киргизскому мяуканью почуя проезжающих, распорядился поставить самовар из снежной воды. Мы не могли воспользоваться, впрочем, этой любезностью, потому что самовар был очень давно не лужен внутри и донельзя грязен снаружи. Через полчаса после нас ввалились в комнату и ямщики. Они не стали у порога и не попросили на водку, как это делают великорусские ямщики, а без церемонии один сел на стул, а другой на пол и начали болтать между собою и раздеваться, не обращая на нас ни малейшего внимания. Здесь мне в первый раз довелось выслушивать длинную киргизскую болтовню и, признаться, хотя я и почитаю себя специалистом по татарским наречиям, но понимал из десяти фраз не более двух и догадывался, о чем идет речь, только из фраз хивинца, который тоже вмешивался в беседу. <…> Наболтавшись досыта и передавши хивинцу все городские новости, киргизы, совершенно раздетые, начали скоблить свое тело нещадно ногтями, потом сняли свои длинные рубахи с воротниками à l’enfant и стали вытряхивать насекомых. Последнее обстоятельство выходило уж из границ, и я пригласил ямщиков убираться вон.
- А на бутка даю-юш? - протянул один из ямщиков, выглядывая из рубахи. Я дал им по 15 к. Киргиз осмотрел монету со всех сторон, потер ее по бритой голове, потом улыбнулся и, сказав про себя по-киргизски «маловато», махнул рукой и вышел вон со всеми своими пожитками.
Первое утро в степи было великолепно. <…> Станционный дом с конюшнями и сараями, одиноко стоявший в степи и как бы прилелеянный снежными глыбами, из-под которых местами торчали бренные остатки брошенных здесь летних экипажей, осей, колес и других принадлежностей тележных, имел особый характер, очень понравился ехавшему со мною художнику, Д. В. Вележеву, и наброшен им в альбом. Дорога тянулась узкою лентою, то вытянутою как на аршине, то сложенную вроде фестонов; нигде ни направо, ни налево ни одного отпрыска, ни одного проселка. <…> Кроме нашего поезда, степь не оживлялась ничем. Редко-редко, разве на протяжении сотни верст два раза мы встречали табуны лошадей на тебеневке, т. е. на подснежном корме. Обыкновенно этому предшествовала заброшенная тебеневка, которая узнавалась по множеству желтых пятен на снегу, произшедших от дыхания лошадей. <…> Если вы доберетесь до тебеневки, то знайте, что где-нибудь поблизости находится киргизский кышлак, т. е. зимовка, а от зимовки недалека и станция. Можно проехать возле самой зимовки и не заметить ее, потому что она вся затянута снегом; хорошо, если случайно торчит какой-нибудь шест, или на звон колокольчика выбежат совершенно голые киргизята со стаею злющих и охриплых собак; но любопытство все-таки не будет вполне удовлетворено, потому что по внешнему виду нельзя составить себе никакого понятия, что за этими глыбами кроется и как голые дети благоденствуют под этими снегами. На самом же деле в зимовке живется не так худо: там стоят войлочные юрты, в которых помещается несколько семейств, состоящих между собою в родстве, и из хлевов, куда спасаются стада и табуны от холодов и непогоды. <…>
Навстречу нам во всю дорогу до форта № 1 попался только один курьер, а обогнали мы лишь единственный караван с товарами оренбургского купца Федорова: однообразие, наводящее тоску - завтра то же, что вчера. Между тем для киргизского глаза и хорошо, и весело - он и здесь находит много разнородных предметов, останавливающих на себе его изощренное внимание. <…> Как киргизы знают дорогу, это уж и понять трудно - обычаев наших степных губерний помечать дорогу пучками соломы или елками здесь еще не заведено, а между тем след заметает по нескольку раз в сутки. Раз ямщик попросил у меня папироску. Передавая ему, я уронил ее в снег и сейчас же предложил другую. Но он отказался от второй и не вернулся за упавшей в снег.
- Ничего, потом найду, - успокаивал он меня, - зачем брать другую, ты ведь в дороге нуждаешься в этом, а я ведь только позабавиться хотел. Поеду назад - подниму.
Меня удивила его самоуверенность, с какой он сказал последнюю фразу. «Подниму!» - «Да найдешь ли ты, любезный, эту насквозь промокшую папиросу через час, когда будешь возвращаться верхом на лошади?» - подумал я. Не успел еще я выразить сомнения, как ямщик, обводивший своими узенькими глазками местность, добавил:
- Место знакомое, найду: здесь направо большой сор (солончак), налево там урочище Сычкан-Кюти (Мышиная дыра), а здесь подъем. Найду непременно, - еще самоувереннее подтвердил он и снова отказался взять от проезжего человека папироску, как вещь необходимую и трудно здесь приобретаемую. <…>
Окрестности Уральского укрепления, заложенного в 1845 году для окончательного (?) водворения спокойствия в степи и усмирения Кенесары Касымова, еще пустыннее, а почва еще непроизводительнее. Поселенцы здешние отдались единственно скотоводству и придерживаются киргизского способа ухода за скотиною, как более практичного и согласного с местными условиями. Общество, спасающееся в глиняных мазанках, состоит из коменданта, доктора, плац-адъютанта и нескольких офицеров. Фельдшер, состоящий при госпитале на 60 кроватей, конечно, фигурирует уже между тамошним демимондом. Здесь есть церковь и священник, который ездит по временам с требами в Карабутак. За недостатком, который обыватели терпят во всем, они ведут самую скромную жизнь, денег не копят, потому что самое необходимое покупается дорогою ценою, и все по своим мрачным и постным физиономиям напоминают спасающуюся братию. Песок, солонцы и соленая иргизская вода до того убивают растительность, что здесь даже трудно найти самых обыкновенных овощей: репы, моркови и капусты. Содержание этого укрепления, где приучаются к воздержанию удалившиеся от мира чиновники, начиная с коменданта и кончая последним горнистом, обходится государству около 30 т. руб. в год - в 1865 году израсходовано 26.989 р. 2 копейки.
Уральское укрепление - преддверие настоящей степи, сыпучих песков Каракум, и преддверие Туркестанской области. <…>
Нас очень интересовали лежавшие впереди нас пески, носившие название Каракум (черный песок). В Оренбурге нас утешали, что мы едем в хорошее время и песков этих не заметив вовсе, так как они будут покрыты снегами. На деле оказалось немного иначе: сильные бураны и постоянные вьюги совершенно оголили степь, и мы тянулись черепашьим шагом по Каракуму, шурша, свистя и скрипя полозьями по песку, галькам и ракушкам. Тройка верблюдов с воем и ревом едва вытягивала наши экипажи, останавливаясь по десяти раз на каждой версте. От Джулюса мы почти постоянно впрягали верблюдов, потому что тройка тощих лошадей отказывалась даже сдвинуть нас с места. Верблюды были, правда, еще худее лошадей, но уж так мать-природа устроила, что один верблюд мог тащить то, от чего отказывалась почтовая тройка.
Н. Нехорошев. Сырдарьинская обл. Кибитка - жилище киргиза.
«Туркестанский альбом» (1871-1872)
Я уже говорил, что с въездом в область станции не имеют домиков, а помещаются в юртах. Юрта - небольшое утешение после долгого переезда. Если бы она предназначалась единственно для проезжающих и содержалась бы чисто, так еще ничего, но, к несчастью, каждый, входящий в юрту, разом вступает ногою в киргизскую семью. Как это может случиться и, кстати, что такое сама юрта, я сейчас объясню читателю.
Сырдарьинская обл. Внутренность киргизской кибитки
Киргизская юрта состоит из двух частей, стенок и верха. Стенки - это ряд жердей, составленных крест-накрест и образующих собою решетку. На местах, где жерди соприкасаются одна с другою, они соединены деревянными гвоздями, на которых их можно свободно вращать. Это дает возможность сдвигать и раздвигать концы жердей вроде того, как сдвигаются и раздвигаются концы ножниц. Подобное приспособление весьма облегчает перевозку юрты. Верх состоит из деревянного обруча, аршина полтора в диаметре, от которого к стенке идут дугообразно согнутые жерди. Этот остов обтягивается войлоком; дверь вставляется особо, она состоит из рамы с опускающимся вниз куском войлока. Пола нет, а земля покрывается или войлоком, или ковром. Посреди юрты под самым обручем помещается очаг, дым прорывается в отверстие наверху, которое затягивается войлоком только на ночь. Юрта в диаметре не более пяти аршин. На такой-то небольшой площади, на иной станции, помещается два или три ямщицких семейства с детьми, ягнятами и телятами. Стены завешаны хомутами, вожжами и другой сбруею; где-нибудь прицеплена к жерди закоптелая рамка с почтовыми правилами и расписанием станций. Посредине дымится костер.
Когда в юрту входит новый человек, его прежде всего обдаст дымом, потом спертым, невыносимым запахом аммиака, ассафетиды и всякой другой гадости. Ошеломленного гостя хозяева приглашают поскорее садитья, потому что внизу меньше дыма. Грязь непроходимая повсюду, в этой грязи валяются толстопузые голые дети, рядом с ягнятами. Всякий спешит скорее назад в возок, но иногда неволя заставляет оставаться целые часы в этой атмосфере и в этой компании. Сначала хозяева делают некоторые любезности, очищают место, сдвигаются сами вплотную у дверей; но, когда вы начнете пить чай, они понемного придвигаются к вам и ихъявляют готовность на общительность. Горе тому, кто вздумает ответить им тем же, - эти дети степей скоро дойдут до самой крайней степени фамильярности и любознательности. Они вас всего ощупают: на каком меху у вас шуба, каковы сапоги, что стоят они вам, осмотрят до подробностей каждый ваш нессесер, каждую сумку, возьмут у вас и чаю, и сахару, и хлеба, и всего, что вы сами едите. Впрочем, к такому попрошайничеству и бесцеремонности более склонны женщины, в особенности старухи. А если вы окажетесь знающим хоть мало-мальски киргизский язык, вам придется совсем плохо. Не помню, на какой-то станции, совершенно при вышеописанной мною обстановке, я в первый раз заговорил по-киргизски. Сейчас же все общество, которое до тех пор держало себя на почтительной дистанции, сплотилось около меня. Через минуту меня уже трепали ласково по спине, приговаривая: «Эге! тильмач!», т. е. переводчик, брали у меня изо рта папироску, снимали без церемонии с головы моей шапку и т. п. Нужно заметить, что киргизы не имеют никакого уважения к переводчикам, потому что здешние переводчики не умели и до сих пор не умеют поставить себя в должное отношение к народу.
Лично для меня описанные выше неприятности сопровождались и известною долею удовольствия, потому что нужно же было когда-нибудь начать знакомиться с киргизами, - а их неопрятность и лишенная всяких удобств жизнь мне до некоторой степени была уже известна. Но меня забавляла брюзгливость Д. В. Вележева, с которым киргизы распоряжались так же свободно, как и со мною; так же вырывали из рук хлеб, оправдываясь на свирепый его взгляд тем, что «это, дескать, малюткам»; отбирали у него папиросы, разрывали их и табак отправляли за щеку. Им хотелось проникнуть в его походный ящик с рисовальными принадлежностями, но тут мой артист проявил всю свою энергию и, при всей мягкости своей натуры, принялся браниться.
- Инспекторы какие! курить не дают, отбирают папиросы; как сыщики, лазят по карманам: просто сволочь народ! Да скажите этой дряни, чтоб хоть меня-то они оставили в покое.
Я отшучивался, замечал, что во всем виновата его привлекательная физиономия, которою пленились эти степные красавцы. Любопытные до крайности киргизы допытывались, о чем мы говорим, и кто такой мой спутник, и какой на плече его чин. Про меня они уже решили, что я тильмач. Когда я сказал им, что он живописец, т. е. умеющий изобразить их рожи на бумаге, они еще больше стали приставать к нему, подставляя свои фигуры к самому костру, чтобы лучше осветить их, так как Вележев отговаривался тем, что в юрте темно.
- Сделай моего сына, - приставала одна отвратительная киргизка с носом, набитым по самые края нюхательным зельем. - Глазочек ты мой, душа ты моя, ради Бога, сделай моего сына. Видишь, какой он хорошенький! - И она развертывала дрожавшего от холода, голого сына из тряпиц и войлоков. - Ради спасения своей души, сделай сына! - приставала она.
Такому неотвязчивому приставанью следовало положить конец, потому что утомленный Вележев ни за что не хотел раскупориваться ночью, да притом еще и очень скупился на бумагу, не зная, долго ли придется ему пробыть в крае.
- Он ночью не может нарисовать ребенка, - объяснил я киргизке, - и чтобы твой сын вышел похожим, нужно работать несколько дней. Да притом он по этой части плох - он больше делает дома, лошадей, верблюдов, юрты и тому подобное, - добавил я ей по секрету.
Слова рисовать в киргизском языке не существует, и они заменили его словом делать.
Подозревая в каждом русском знание медицины, они приступили к вележевской фляжке с ромом и просили у него лекарства. Я играл при этом возложенную ими на меня роль тильмача. Тот со злобною миною поднес чарку больному. Лекарство это произвело неожиданное действие - вдруг вся юрта превратилась в больницу, веселые рожи скорчились в болезненные и все, мужчины и женщины, изъявили непреодолимое желание излечиться от какой-то неведомой немощи. Имея впереди форт № 1, мы расщедрились; чарка пошла вкруговую. Мужчины выпивали, чмокали губами, морщились, качали головами и приговаривали: «Джаксы арак!» - хорошая водка. Женщины же чаркою делились со своими детьми. Компания скоро повеселела, а за юртою раздавалось уже киргизское пение.
Потом меня заставили напоить всю семью чаем, накормить хлебом, взяли всего от меня про запас и до тех пор не выпустили, пока я не наделил их всех лекарствами. Я давал всем им гофманские капли и от грудной боли, и от страданий желудка, и от накожных сыпей, и от impotentia virili. Благодарностей и молитв наслушался я за свою любезность, конечно, очень много, но зато одолжился массою всякого неприятного насекомого, и единственное утешение видел в том, что близко форт № 1, где я надеялся от всего этого избавиться.
К счастью, чем ближе к Сырдарье, тем дни становились теплее, около юрт можно было на прогалинах разложить походный ковер и под говор киргиз, доходивший до меня через войлок, творить свой степной far niente. Зато ночи на станциях убийственны. Закрыть юрту - будет невыносимо душно, открыть - нестерпимо холодно; кроме того, дым ест нещадно глаза, потому что везде костры, а из железных печей ни одной нет годной. Такое положение, впрочем, происходит вследствие неаккуратности почтсодержателей, которые обязаны для проезжающих держать особую юрту, что соблюдается весьма редко.
Почтовая гоньба в Туркестанском крае
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие части: [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9].
Объехавши в 1861-62 годах всю Северную Персию и испытав на себе многие лишения и невзгоды, я с самым спокойным духом смотрел на предстоявшую мне поездку в Туркестанский край. Эта поездка казалась мне даже до известной степени комфортабельною, потому что не предвиделось тысячеверстных переездов верхом на лошади, - тогда уже газеты прокричали об открытии почтового сообщения самого Ташкенда с Оренбургом. А сиденье в экипаже - даже в почтовой телеге - умеет оценить только тот, кто от зари до зари, не выправляя ног, трясся на поганом азиатском седле изо дня в день в течение целого года. Конечно, караванное странствование на верблюде завлекательнее тем, что дает более пищи для наблюдения; однако, если бы Пальгреву или Вамбери предложили выбор между верблюдом и почтовой тройкой, то едва ли бы они долго задумывались в отдаче предпочтения последней, хотя также далеко не комфортабельной езде. <…>
В Оренбург я приехал 20 февраля и должен был там прожить два-три дня, для получения подорожной до Ташкенда и починки возка. Заходя по делам в разные штабы и канцелярии и обедая у оренбургского Дюсо - Антона Каретникова - я приобрел много случайных знакомых. Их прежде всего обуяла зависть, что я еду без них в этот обетованный край повышений и отличий, а потом, в успокоение себя, они стали описывать мне самыми черными красками те лишения и опасности, какие ждут меня в дороге. Кто ссылался на собственный опыт, а кто - на показания своих братьев, племянников, сыновей и другой родни.
- Не завидуем, не завидуем вам, - говорили одни, как будто угадывая мое подозрение, которого в то время, впрочем, во мне вовсе еще не зарождалось, - что едете в степь, натерпитесь и муки, и горя. Станции плохо устроены, лошади заморены постоянными курьерами, а верблюды передохли от мороза, - такая уж нынче зима. Вот сын мне писал, - только что на днях получил письмо, - просто беда! На одной станции ему довелось прожить в юрте целую неделю одному-одинешеньку. Мороз сорок градусов, ямщики разбежались, - что им за дело, киргизятине этой? у сына ни дров, ни еды; чуть не умер. На седьмой день, как потеплело, так они уж и вернулись из аула на станцию. Ну, что тут поделаешь с ними? жаловался коменданту потом - обещали взыскать - да сыну-то легче ли от этого, спрашиваю?
- Это так, это бывает, - подтверждали другие, - и особенно затруднительно насчет продовольствия. У вас, положим, есть и чай, и сахар, тепленького хочется, а тут ни уголька, ни лучины, да, пожалуй, и спичек-то на другой станции не найдете. На сухоядении-то далеко не отъедешь. Напичкаешься колбасами да сыром, пить захочется: жара, а воды ни капли на сто верст кругом - ведь вот что значит степь! Положим, теперь снегом можно жажду утолить; да ведь от этого и жаба, и грипп, и всякая другая гадость может пристать, и не развяжешься потом. Есть ли у вас самовар или чайник медный? советовал бы завести, да тоже всенепременно нужно иметь при себе запас - хоть небольшой, от форта до форта - углей и лучины.
- Вы запаситесь-ка бульоном, у Скворцова есть. Да заморозьте несколько сот пельменей, это, я вам скажу, драгоценная вещь, - говорил новый советник. - Благодарить меня будете, право. Щи замороженные тоже недурно. Дров не надо, а возьмите спирту, на спирту лучше. Верьте мне, - по опыту говорю: я степь всю знаю, всю ее исходил, на Усть-Урте самом был, Асмантай-Матай знаю, чего ни натерпелся! Да что говорить, - сами увидите, вспомните тогда меня.
Такие или почти такие предостережения меня не очень беспокоили потому, во-первых, что мне приводилось выслушивать подобные же советы перед поездкою за Кавказ и в Персию, и они большею частью оказывались на деле преувеличенными, а во-вторых, сбираясь ехать в Туркестанский край, я готовился ко всему; и на другой день я еще с большим хладнокровием выслушивал новые ужасы от новых лиц. Меня заверили, например, что неудивительно, если мой казанский возок не выдержит и двух-трех степных переездов, потому что «узкоглазые азиаты» не умеют обходиться с экипажами, что лошади впрягаются невыезженные, все разнесут вдребезги, а починять в степи некому, да ничего и не найдешь на станции: ни веревки, ни гвоздя, ни куска дерева, ни топора, ни пилы. Это последнее обстоятельство я принял к сведению и поторопился завести себе гвозди, веревки, пилу, топор, молоток, долото, бурав, терпуг и пр. Да, кстати, запасся и всякою съедобною штукою - одного белого хлеба я купил на четыре рубля, на том основании, что один из знакомых весьма энергически доказывал, что «эти скоты киргизы и хлеба-то во всю жизнь в глаза не видали да и понятия о нем не имеют; а в фортах, кроме солдатских сухарей, ничего и спрашивать не моги - напрасно будет».
Словом, я выезжал из Оренбурга в возке, нагруженном всякою всячиною, как мелочная лавочка: тут были и аптека, и книги, и писчие принадлежности, чай и сахар, всякое копченое, соленое, печеное и вареное. Был и погребец, и чайник медный, и таган железный. Не забыты и дрова, и угли. Было все, чего не доставало Робинзону на необитаемом острове. Знакомые не могли нарадоваться моему послушанию, только один остался недоволен - это был господин, советовавший обзавестись казацкою плетью, затем, дескать, что «кулаки мои устанут ходить по широким скулам, а нагайки куда как вся эта степная шушера боится!»
- А нагайку взяли? - спрашивал он, усаживая меня в возок. - Нет? ну поздравляю! Пеняйте на себя - без рук воротитесь…
Первая встреча с киргизами, которых покровительствующий Оренбург величает киргизятиной, узкоглазыми, степной шушерой и т. п., произошла в Орске на степной станции. Здесь две станции - одна трактовая в Уральское войско и в прочие стороны, а другая - в степь. При последней находится особый чиновник, выдающий едущему в степь офицерству свидетельства о дне проезда на тот конец, что с этого дня каждому воинскому чину идет особое степное продовольствие сверх жалованья. Мне такого свидетельства не полагалось, но обязательный степной пристав все-таки зашел на станцию, узнав о проезжающем, и я, пользуясь его словоохотливостью, стал проверять рассказы оренбуржцев о трудности предстоящего мне странствования. Показания его во многом расходились, - он не имел такого зловещего взгляда на нацию, с которою «возится уже третий десяток»; напротив, мне показалось, что он отчасти, пожалуй, даже пристрастен к киргизам. В его глазах, это народ до геройства честный, самолюбивый, ребячески наивный и забитый вследствие постоянных смут в степи, когда доставалось и правому, и виноватому и от русских, и от бунтовщиков, как всегда и везде бывает. Он даже снисходительно отнесся к их неопрятности и нечистоплотности.
- Им много можно простить, - со вздохом добавил он. - А вот тебя, Арсланка, надо бы хорошей баней попотчевать, - обратился он к киргизу, развалившемуся на деревянном диване, - тебе непростительно в грязи жить: ты джатак (оседлый)! Я тебе когда еще говорил, что начальство едет? что же ты порядок не соблюл? везде грязь: и во дворе, и в избе!
- Шиста бул (чисто было), опять грязнил, - отвечал Арсланка с дивана, не поворачивая даже головы в сторону степного пристава.
- С этими джатаками ничего не поделаешь, - продолжал резонерствовать мой новый знакомый, - выстроишь им избу, дашь лошадь, корову и другую скотину; поле вспашешь за него и посеешь, казалось бы, живи - не хочу, а он, злодей, продаст тихомолком хлеба на корню да купит себе юрту, расставит ее на гумне да и свистит целую зиму в кулак. Вот башкиры тоже у нас голь голью стал народ - а все оттого, что к оседлости приучать стали. Стада да табуны свои забыл, а к земле привычки не получил, заботы о будущем не имеет. Летом барин по степи, а зимой лапу соси. Около Уфы, где нет раздолья, направо и налево и кругом да около земли все чужие, хозяйские, там башкиру хорошо: волей-неволей перенимать все начал и, говорят, уже в торговлю пустился, а на линии мрет с голоду. Никакое начальство не заставит его в избе сидеть, коли юрта есть да кругом луга привольные. То же самое и наш киргиз. Вот офицеры возвращаются из Ташкенда, так рассказывают, что в области-то новой вся сила в киргизе: на пашне - киргиз, в табуне - киргиз, в работниках - киргиз, ну просто везде киргиз. А наш ни за что никуда из своей степи, разве байгуш, т. е. без роду, без племени какой-нибудь сиротина, идет на заработки на линию. Проживет там год ли, два ли, три ли года проживет, ну до тех пор, покуда сколотит деньгу на юрту, на коня да пару баранов, и драло в степь опять. Ну, а что вам про них наговорили, это клевета - они, напротив, народ смирный, послушный. Станции - тоже все в порядке: самовар, печка - это уж есть на каждой. За Уральским укреплением, где не настроено еще домов, туда высланы железные печи и самовары тоже. Об углях и дровах тоже не надо тревожиться - где камыш, где кизяк, где колючка - а все уж без теплоты не останетесь. Ведь и в России, хоть в Ефремове Тульской губернии, лузгой топят - лузга это шелуха от гречихи - а не мерзнут же. Одно верно, что вот если оглобля трахнет, так - пас! Я советую вам здесь купить парочку про запас - а веревка везде вещь не лишняя, веревочки вам пригодятся. Я дам под расписочку еще пару казенных хомутиков и чересседельник - это при случае важно, потому что хомутов мало, а они, - он указал на киргиза, - куда как неряшливо со сбруею обходятся!
Я взял хомуты, запасся оглоблями и, не теряя времени, тронулся из Орска, которого вовсе не видел, потому что приехал под вечер и пробыл всего часа два, хотя город этот имеет гораздо большее значение для края, чем Оренбург, во всех отношениях, конечно, кроме административного. Но казенному туристу можно останавливаться там, где приказано, и спешить туда, куда посылаешься.
Орские ямщики-киргизы - их было два, потому что за мною следовала вторая тройка с казенными вещами - показались мне очень поворотливыми малыми, весьма сметливыми и ничем не отличающимися вообще от наших ямщиков. По ямщикам нельзя судить о целом народе, но смотреть на них как на первый экземпляр, попавшийся под микроскоп наблюдательности, дозволяется. Киргизы-ямщики одеты были по-зимнему во множество истасканных халатов, и все они, кроме верхнего, всунуты в широчайшие шерстяные шаровары; на верхний халат натянут грубый шерстяной армяк. Шапка, называющаяся малахаем, защищала и голову, и шею от холода. Малахай шьется по преимуществу из бараньих шкурок и покрывается сукном, нанкою и даже выбойкою; видом своим напоминает нечто среднее между дамским капором и офицерским башлыком. На ногах - желтые выростковые сапоги на гвоздях с толстыми шляпками. Благодаря ли тяжести ваточных халатов и гигантских сапогов, или врожденности, только движения киргиз были нередко очень забавны, а сиденье на козлах калачом ноги неподражаемо, особливо когда в ухабах на откосах они перекатывались с одного края козел на другой.
Первое слово к лошадям, «я алла!», отвечает нашему «с Богом», а уж потом у киргиз идут свои междометия, понятные, вероятно, только их лошадям. Чаще всего они кричат «гаут» или «халева», и их крики, как все новое, сперва занимают, а потом надоедают жестоко, потому что часто повторяются. <…>
С каким, бывало, нетерпением ожидалась дорогая станция, когда проезжаешь зимним путем Пермскую или Казанскую губернии. Вместе со станциею представлялась воображению теплая комната с обычным кожаным диваном, часами с кукушкою, почтовыми правилами по стенам и шипящим самоваром на столе. Я знал, что здесь ничего этого нельзя было ожидать, но меня интересовало, что же, наконец, тут есть. Вопрос этот решился очень скоро, потому что станция была близко, и ямщики начали еще чаще и еще несноснее мяукать и причитывать ломаным русским языком: «Марш с гурка под гурка, бырын на бутка дают!», что в переводе означало: с горки на горку, даст барин на водку!
Поезд наш остановился перед глыбами снега, скрывавшими станционную лачугу. Киргизы ввели нас в нее через низенькую дверь, запиравшуюся рамою, обтянутой войлоком. Комната, сажени в две длиною и в одну шириною, была занята большой печкою и простой кроватью, покрытою истасканным ковром; на стене висели правила деликатного обращения с ямщиками, расписание станций до форта № 1 и несколько хомутов и другой сбруи. Смотритель, беглый хивинец с обрубленными пальцами, прекрасно говорил по-русски и был до того предупредителен, что, еще издали по киргизскому мяуканью почуя проезжающих, распорядился поставить самовар из снежной воды. Мы не могли воспользоваться, впрочем, этой любезностью, потому что самовар был очень давно не лужен внутри и донельзя грязен снаружи. Через полчаса после нас ввалились в комнату и ямщики. Они не стали у порога и не попросили на водку, как это делают великорусские ямщики, а без церемонии один сел на стул, а другой на пол и начали болтать между собою и раздеваться, не обращая на нас ни малейшего внимания. Здесь мне в первый раз довелось выслушивать длинную киргизскую болтовню и, признаться, хотя я и почитаю себя специалистом по татарским наречиям, но понимал из десяти фраз не более двух и догадывался, о чем идет речь, только из фраз хивинца, который тоже вмешивался в беседу. <…> Наболтавшись досыта и передавши хивинцу все городские новости, киргизы, совершенно раздетые, начали скоблить свое тело нещадно ногтями, потом сняли свои длинные рубахи с воротниками à l’enfant и стали вытряхивать насекомых. Последнее обстоятельство выходило уж из границ, и я пригласил ямщиков убираться вон.
- А на бутка даю-юш? - протянул один из ямщиков, выглядывая из рубахи. Я дал им по 15 к. Киргиз осмотрел монету со всех сторон, потер ее по бритой голове, потом улыбнулся и, сказав про себя по-киргизски «маловато», махнул рукой и вышел вон со всеми своими пожитками.
Первое утро в степи было великолепно. <…> Станционный дом с конюшнями и сараями, одиноко стоявший в степи и как бы прилелеянный снежными глыбами, из-под которых местами торчали бренные остатки брошенных здесь летних экипажей, осей, колес и других принадлежностей тележных, имел особый характер, очень понравился ехавшему со мною художнику, Д. В. Вележеву, и наброшен им в альбом. Дорога тянулась узкою лентою, то вытянутою как на аршине, то сложенную вроде фестонов; нигде ни направо, ни налево ни одного отпрыска, ни одного проселка. <…> Кроме нашего поезда, степь не оживлялась ничем. Редко-редко, разве на протяжении сотни верст два раза мы встречали табуны лошадей на тебеневке, т. е. на подснежном корме. Обыкновенно этому предшествовала заброшенная тебеневка, которая узнавалась по множеству желтых пятен на снегу, произшедших от дыхания лошадей. <…> Если вы доберетесь до тебеневки, то знайте, что где-нибудь поблизости находится киргизский кышлак, т. е. зимовка, а от зимовки недалека и станция. Можно проехать возле самой зимовки и не заметить ее, потому что она вся затянута снегом; хорошо, если случайно торчит какой-нибудь шест, или на звон колокольчика выбежат совершенно голые киргизята со стаею злющих и охриплых собак; но любопытство все-таки не будет вполне удовлетворено, потому что по внешнему виду нельзя составить себе никакого понятия, что за этими глыбами кроется и как голые дети благоденствуют под этими снегами. На самом же деле в зимовке живется не так худо: там стоят войлочные юрты, в которых помещается несколько семейств, состоящих между собою в родстве, и из хлевов, куда спасаются стада и табуны от холодов и непогоды. <…>
Навстречу нам во всю дорогу до форта № 1 попался только один курьер, а обогнали мы лишь единственный караван с товарами оренбургского купца Федорова: однообразие, наводящее тоску - завтра то же, что вчера. Между тем для киргизского глаза и хорошо, и весело - он и здесь находит много разнородных предметов, останавливающих на себе его изощренное внимание. <…> Как киргизы знают дорогу, это уж и понять трудно - обычаев наших степных губерний помечать дорогу пучками соломы или елками здесь еще не заведено, а между тем след заметает по нескольку раз в сутки. Раз ямщик попросил у меня папироску. Передавая ему, я уронил ее в снег и сейчас же предложил другую. Но он отказался от второй и не вернулся за упавшей в снег.
- Ничего, потом найду, - успокаивал он меня, - зачем брать другую, ты ведь в дороге нуждаешься в этом, а я ведь только позабавиться хотел. Поеду назад - подниму.
Меня удивила его самоуверенность, с какой он сказал последнюю фразу. «Подниму!» - «Да найдешь ли ты, любезный, эту насквозь промокшую папиросу через час, когда будешь возвращаться верхом на лошади?» - подумал я. Не успел еще я выразить сомнения, как ямщик, обводивший своими узенькими глазками местность, добавил:
- Место знакомое, найду: здесь направо большой сор (солончак), налево там урочище Сычкан-Кюти (Мышиная дыра), а здесь подъем. Найду непременно, - еще самоувереннее подтвердил он и снова отказался взять от проезжего человека папироску, как вещь необходимую и трудно здесь приобретаемую. <…>
Окрестности Уральского укрепления, заложенного в 1845 году для окончательного (?) водворения спокойствия в степи и усмирения Кенесары Касымова, еще пустыннее, а почва еще непроизводительнее. Поселенцы здешние отдались единственно скотоводству и придерживаются киргизского способа ухода за скотиною, как более практичного и согласного с местными условиями. Общество, спасающееся в глиняных мазанках, состоит из коменданта, доктора, плац-адъютанта и нескольких офицеров. Фельдшер, состоящий при госпитале на 60 кроватей, конечно, фигурирует уже между тамошним демимондом. Здесь есть церковь и священник, который ездит по временам с требами в Карабутак. За недостатком, который обыватели терпят во всем, они ведут самую скромную жизнь, денег не копят, потому что самое необходимое покупается дорогою ценою, и все по своим мрачным и постным физиономиям напоминают спасающуюся братию. Песок, солонцы и соленая иргизская вода до того убивают растительность, что здесь даже трудно найти самых обыкновенных овощей: репы, моркови и капусты. Содержание этого укрепления, где приучаются к воздержанию удалившиеся от мира чиновники, начиная с коменданта и кончая последним горнистом, обходится государству около 30 т. руб. в год - в 1865 году израсходовано 26.989 р. 2 копейки.
Уральское укрепление - преддверие настоящей степи, сыпучих песков Каракум, и преддверие Туркестанской области. <…>
Нас очень интересовали лежавшие впереди нас пески, носившие название Каракум (черный песок). В Оренбурге нас утешали, что мы едем в хорошее время и песков этих не заметив вовсе, так как они будут покрыты снегами. На деле оказалось немного иначе: сильные бураны и постоянные вьюги совершенно оголили степь, и мы тянулись черепашьим шагом по Каракуму, шурша, свистя и скрипя полозьями по песку, галькам и ракушкам. Тройка верблюдов с воем и ревом едва вытягивала наши экипажи, останавливаясь по десяти раз на каждой версте. От Джулюса мы почти постоянно впрягали верблюдов, потому что тройка тощих лошадей отказывалась даже сдвинуть нас с места. Верблюды были, правда, еще худее лошадей, но уж так мать-природа устроила, что один верблюд мог тащить то, от чего отказывалась почтовая тройка.
Н. Нехорошев. Сырдарьинская обл. Кибитка - жилище киргиза.
«Туркестанский альбом» (1871-1872)
Я уже говорил, что с въездом в область станции не имеют домиков, а помещаются в юртах. Юрта - небольшое утешение после долгого переезда. Если бы она предназначалась единственно для проезжающих и содержалась бы чисто, так еще ничего, но, к несчастью, каждый, входящий в юрту, разом вступает ногою в киргизскую семью. Как это может случиться и, кстати, что такое сама юрта, я сейчас объясню читателю.
Сырдарьинская обл. Внутренность киргизской кибитки
Киргизская юрта состоит из двух частей, стенок и верха. Стенки - это ряд жердей, составленных крест-накрест и образующих собою решетку. На местах, где жерди соприкасаются одна с другою, они соединены деревянными гвоздями, на которых их можно свободно вращать. Это дает возможность сдвигать и раздвигать концы жердей вроде того, как сдвигаются и раздвигаются концы ножниц. Подобное приспособление весьма облегчает перевозку юрты. Верх состоит из деревянного обруча, аршина полтора в диаметре, от которого к стенке идут дугообразно согнутые жерди. Этот остов обтягивается войлоком; дверь вставляется особо, она состоит из рамы с опускающимся вниз куском войлока. Пола нет, а земля покрывается или войлоком, или ковром. Посреди юрты под самым обручем помещается очаг, дым прорывается в отверстие наверху, которое затягивается войлоком только на ночь. Юрта в диаметре не более пяти аршин. На такой-то небольшой площади, на иной станции, помещается два или три ямщицких семейства с детьми, ягнятами и телятами. Стены завешаны хомутами, вожжами и другой сбруею; где-нибудь прицеплена к жерди закоптелая рамка с почтовыми правилами и расписанием станций. Посредине дымится костер.
Когда в юрту входит новый человек, его прежде всего обдаст дымом, потом спертым, невыносимым запахом аммиака, ассафетиды и всякой другой гадости. Ошеломленного гостя хозяева приглашают поскорее садитья, потому что внизу меньше дыма. Грязь непроходимая повсюду, в этой грязи валяются толстопузые голые дети, рядом с ягнятами. Всякий спешит скорее назад в возок, но иногда неволя заставляет оставаться целые часы в этой атмосфере и в этой компании. Сначала хозяева делают некоторые любезности, очищают место, сдвигаются сами вплотную у дверей; но, когда вы начнете пить чай, они понемного придвигаются к вам и ихъявляют готовность на общительность. Горе тому, кто вздумает ответить им тем же, - эти дети степей скоро дойдут до самой крайней степени фамильярности и любознательности. Они вас всего ощупают: на каком меху у вас шуба, каковы сапоги, что стоят они вам, осмотрят до подробностей каждый ваш нессесер, каждую сумку, возьмут у вас и чаю, и сахару, и хлеба, и всего, что вы сами едите. Впрочем, к такому попрошайничеству и бесцеремонности более склонны женщины, в особенности старухи. А если вы окажетесь знающим хоть мало-мальски киргизский язык, вам придется совсем плохо. Не помню, на какой-то станции, совершенно при вышеописанной мною обстановке, я в первый раз заговорил по-киргизски. Сейчас же все общество, которое до тех пор держало себя на почтительной дистанции, сплотилось около меня. Через минуту меня уже трепали ласково по спине, приговаривая: «Эге! тильмач!», т. е. переводчик, брали у меня изо рта папироску, снимали без церемонии с головы моей шапку и т. п. Нужно заметить, что киргизы не имеют никакого уважения к переводчикам, потому что здешние переводчики не умели и до сих пор не умеют поставить себя в должное отношение к народу.
Лично для меня описанные выше неприятности сопровождались и известною долею удовольствия, потому что нужно же было когда-нибудь начать знакомиться с киргизами, - а их неопрятность и лишенная всяких удобств жизнь мне до некоторой степени была уже известна. Но меня забавляла брюзгливость Д. В. Вележева, с которым киргизы распоряжались так же свободно, как и со мною; так же вырывали из рук хлеб, оправдываясь на свирепый его взгляд тем, что «это, дескать, малюткам»; отбирали у него папиросы, разрывали их и табак отправляли за щеку. Им хотелось проникнуть в его походный ящик с рисовальными принадлежностями, но тут мой артист проявил всю свою энергию и, при всей мягкости своей натуры, принялся браниться.
- Инспекторы какие! курить не дают, отбирают папиросы; как сыщики, лазят по карманам: просто сволочь народ! Да скажите этой дряни, чтоб хоть меня-то они оставили в покое.
Я отшучивался, замечал, что во всем виновата его привлекательная физиономия, которою пленились эти степные красавцы. Любопытные до крайности киргизы допытывались, о чем мы говорим, и кто такой мой спутник, и какой на плече его чин. Про меня они уже решили, что я тильмач. Когда я сказал им, что он живописец, т. е. умеющий изобразить их рожи на бумаге, они еще больше стали приставать к нему, подставляя свои фигуры к самому костру, чтобы лучше осветить их, так как Вележев отговаривался тем, что в юрте темно.
- Сделай моего сына, - приставала одна отвратительная киргизка с носом, набитым по самые края нюхательным зельем. - Глазочек ты мой, душа ты моя, ради Бога, сделай моего сына. Видишь, какой он хорошенький! - И она развертывала дрожавшего от холода, голого сына из тряпиц и войлоков. - Ради спасения своей души, сделай сына! - приставала она.
Такому неотвязчивому приставанью следовало положить конец, потому что утомленный Вележев ни за что не хотел раскупориваться ночью, да притом еще и очень скупился на бумагу, не зная, долго ли придется ему пробыть в крае.
- Он ночью не может нарисовать ребенка, - объяснил я киргизке, - и чтобы твой сын вышел похожим, нужно работать несколько дней. Да притом он по этой части плох - он больше делает дома, лошадей, верблюдов, юрты и тому подобное, - добавил я ей по секрету.
Слова рисовать в киргизском языке не существует, и они заменили его словом делать.
Подозревая в каждом русском знание медицины, они приступили к вележевской фляжке с ромом и просили у него лекарства. Я играл при этом возложенную ими на меня роль тильмача. Тот со злобною миною поднес чарку больному. Лекарство это произвело неожиданное действие - вдруг вся юрта превратилась в больницу, веселые рожи скорчились в болезненные и все, мужчины и женщины, изъявили непреодолимое желание излечиться от какой-то неведомой немощи. Имея впереди форт № 1, мы расщедрились; чарка пошла вкруговую. Мужчины выпивали, чмокали губами, морщились, качали головами и приговаривали: «Джаксы арак!» - хорошая водка. Женщины же чаркою делились со своими детьми. Компания скоро повеселела, а за юртою раздавалось уже киргизское пение.
Потом меня заставили напоить всю семью чаем, накормить хлебом, взяли всего от меня про запас и до тех пор не выпустили, пока я не наделил их всех лекарствами. Я давал всем им гофманские капли и от грудной боли, и от страданий желудка, и от накожных сыпей, и от impotentia virili. Благодарностей и молитв наслушался я за свою любезность, конечно, очень много, но зато одолжился массою всякого неприятного насекомого, и единственное утешение видел в том, что близко форт № 1, где я надеялся от всего этого избавиться.
К счастью, чем ближе к Сырдарье, тем дни становились теплее, около юрт можно было на прогалинах разложить походный ковер и под говор киргиз, доходивший до меня через войлок, творить свой степной far niente. Зато ночи на станциях убийственны. Закрыть юрту - будет невыносимо душно, открыть - нестерпимо холодно; кроме того, дым ест нещадно глаза, потому что везде костры, а из железных печей ни одной нет годной. Такое положение, впрочем, происходит вследствие неаккуратности почтсодержателей, которые обязаны для проезжающих держать особую юрту, что соблюдается весьма редко.
Почтовая гоньба в Туркестанском крае
ПРОДОЛЖЕНИЕ