Евгения Абелюк. Значение реминисценций в текстах Мандельштама и Шаламова
Статья опубликована в сборнике "Лингвистика для всех. Зимняя лингвистическая школа - 2004", М.: НИИРО, 2004. Электронная версия (DjVu) - на сайте Летней лингвистической школы.
_________
Реминисценции и их значение в художественном тексте (на материале произведений О. Мандельштама и В. Шаламова)
Слово «реминисценция» - это искусствоведческий термин. Употребляют его тогда, когда в одном художественном тексте обнаруживают цитату из другого художественного текста. Причем чаще всего речь идет о неточных цитатах, которые только напоминают читателю (зрителю, слушателю) о каких-то других авторах или их текстах-предшественниках. Это не обязательно литераторы или литературные произведения. Реминисценции можно встретить и в картине художника, и в музыкальном произведении, и в кинофильме. Они могут использоваться автором намеренно (то есть быть осознанным приемом, рассчитанным на память и ассоциативное восприятие читателя, зрителя, слушателя), а могут появляться в тексте и невольно - дело в том, что сознание любого художника всегда «пропитано» такими цитатами из чужих текстов. Так, поэт всегда держит в своей памяти множество чужих стихотворных строчек, композитор - чужих музыкальных фраз и т. п.
Появление реминисценций в художественном тексте никогда не бывает случайным. Чуть ниже мы убедимся в этом. Используя чужой текст, художник, как правило, полемизирует с его создателем или, напротив, присоединяется к тем мыслям, которые были высказаны до него. Когда мы обнаруживаем в художественном произведении реминисценции, мы чувствуем, что его автор словно вступает в диалог с тем, кого цитирует. В любом случае реминисценция оказывается средством расширения смысла произведения.
Конечно, уловить в художественном произведении чью-то цитату, тем более неточную, очень трудно. Для этого нужно быть образованным человеком. В нашем случае речь идет о литературе, значит, нужно быть образованным читателем, то есть иметь большой читательский опыт. Однако умение обнаружить такую «внутреннюю диалогичность» произведения приносит читателю большое удовольствие, точнее, интеллектуальное наслаждение. Словом, игра стоит свеч.
Бывают эпохи, когда «пронизанность» художественных произведений «чужим» словом особенно велика; тогда реминисценции входят в структуру произведения как его важнейшая составная часть. Прочитать произведение, не замечая их, нельзя. Так было в пушкинские времена, в поэзии Серебряного века и в постмодернистской литературе конца XX - начала XXI вв.
Например, внутренняя диалогичность петербургской поэзии 1910-х гг. была настолько важным ее качеством, что в это время существовало мнение: «стих - ничей, потому что он есть никому не принадлежащая и всеми созидаемая мысль» (И. Анненский). О стихах самого И. Анненского О. Мандельштам писал: «Иннокентий Анненский уже являл пример того, чем должен быть органический поэт: весь корабль сколочен из чужих досок, но у него своя стать». А вот слова другого современника, поэта Бориса Садовского: «И стих дрожит, тобой рожденный. / Он был моим, теперь ничей...» Неслучайно в «Поэме без героя» Анны Ахматовой возникает образ общего черновика начала века («Я на твоем пишу черновике...»).
Поэты этого времени использовали реминисценции из русской и европейской классики, из современной поэзии и из собственных произведений. Их можно встретить у Блока и Маяковского, у Мандельштама и Есенина, у Цветаевой и Ахматовой.
А теперь посмотрим, что дает нам видение реминисценций.
О. Мандельштам. «Я скажу тебе с последней...»
Попробуем прочитать вместе стихи очень трудного поэта - О. Э. Мандельштама.
Ma voix aigre et fausse...
P. Verlaine (Мой голос пронзительный и фальшивый... П. Верлен)
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни - шерри-бренди, -
Ангел мой.
Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну, а мне - соленой пеной
По губам.
По губам меня помажет
Пустота,
Строгий кукиш мне покажет
Нищета.
Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли -
Все равно;
Ангел Мэри, пей коктейли,
Дуй вино.
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни - шерри-бренди, -
Ангел мой.
2 марта 1931 г.
«Что за бессмыслица!» - возможно, скажете вы. Да еще какая-то легкомысленная: «шерри-бренди» (явно напиток), «дуй вино» и ритм какой-то разухабистый. Дурака поэт валяет, да и только! А если вы почитаете другие стихи, созданные Мандельштамом в это же время, то удивитесь еще больше. Например, стихи «Ленинград», «Мы с тобой на кухне посидим...» или вот это:
Помоги, Господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь, за твою рабу...
В Петербурге жить - словно спать в гробу.
Как могло случиться, что поэт одновременно с трагическими стихами пишет строчки, показавшиеся нам такими легкомысленными?..
Попробуем найти ответ на этот вопрос. В стихотворении «Я скажу тебе с последней прямотой...» наше внимание привлекли слова «греки сбондили Елену по волнам». «Сбондили» - в современном нелитературном, разговорном языке значит «украли». Но почему применительно к прекрасной Елене, судьба которой, как повествуют о том предания древних греков, стала причиной Троянской войны, поэт употребляет такое слою? Его нет даже в одном из лучших словарей современного русского языка - словаре С. И. Ожегова. Вы сможете найти его только, пожалуй, в словаре синонимов. Задача составителя такого словаря - привести как можно больше синонимов к тому или иному слову, а они имеют не только тонкие смысловые отличия, но, как правило, и разную стилистическую окраску, принадлежат к разным стилевым пластам языка.
На возникшие вопросы поможет ответить другая особенность этого поэтического текста. Стоит задуматься над тем, к какой Мэри обращается поэт? Не та ли это Мэри, которая поет «уныло и протяжно» в одной из «маленьких трагедий» Пушкина - «Пире во время чумы»?
Прочитайте произведение А. С. Пушкина. Печальная и нежная песнь Мэри не мешает ей быть участницей пира и, если использовать выражение О. Э. Мандельштама, «дуть» вино. Пир во время чумы не может не показаться кощунственным. Вместе с тем очевиден и трагизм происходящего: все пирующие - сами на краю гибели. Об этом свидетельствует первый же монолог-тост одного из участников пира, посвященный Джексону, который «тому два дня» был еще среди пирующих, но теперь ушел «в холодные подземные жилища».
В стихотворении О. Э. Мандельштама лирический герой тоже оказывается среди пирующих: слова «дуй вино» просторечны в такой мере, что почти интимны, с такими словами можно обратиться, пожалуй, только к собутыльнику. Пир этот и подобен пушкинскому, и отличен от него. Разгул чумы происходит и в мире Мандельштама. Только это другая чума, «чума» сталинского времени. Потеряв значение реальной заразы, она не стала менее страшной. Легкомысленность стихотворения оказалась мнимой. Оно не выпадает из ряда других трагических стихотворений Мандельштама того времени. Как и у Пушкина, перед нами песнь (обратите внимание на регулярность ритма, на рефрен). Это тоже песнь накануне небытия, рядом с ужасом небытия. Потому-то
Там, где эллину сияла Красота,
Мне из черных дыр зияла Срамота.
Потому-то грекам - Елена, а поэту - «пеной» по губам; «пустота» и «кукиш», показанный нищетой. Слова, кажущиеся совершенно не поэтическими, слова разговорного и даже просторечного стиля оказались уместными и даже необходимыми, а для нас с вами стали стилистическим ключом к пониманию стихотворения. Они выразили состояние лирического героя, ощущающего и себя и мир стоящими на краю гибели. Человек, говорящий «с последней прямотой», не выбирает слов - не выбирает их и лирический герой О. Мандельштама. Их отбирает поэт, показывающий состояние такого человека.
В стихотворении Мандельштама соединились слова, принадлежащие к разным стилям речи. Самым органичным образом вошло сюда и «воспоминание» о песне пушкинской Мэри. Это не механическое соединение. Это тот случай, когда нарушение единства создает новое единство, индивидуально-поэтический стиль. Пожалуй, именно о таком единстве писал А. С. Пушкин: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности» (А. Пушкин. Отрывки из писем, мысли и замечания). Индивидуальный литературный стиль - не только особенность словесного строя произведения. Это совокупность многих сторон художественного мира произведения, многих приемов, использованных автором для создания этого художественного мира. Так, стиль стихотворения «Я скажу тебе с последней...» создается и ритмикой, и жанровыми особенностями, и композицией, развивающей параллель между сюжетами античного мифа о прекрасной Елене, «маленькой трагедии» Пушкина и оригинальным сюжетом стихотворения Мандельштама. Как мы видели, не последнюю роль играет здесь и реминисценция из «Пира во время чумы» А. С. Пушкина.
В. Шаламов. «Шерри-бренди» (из книги «Колымские рассказы»)
Читая «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, попадаешь в особый мир. Здесь все необычно: бытовые установления; предметы, окружающие людей. В этом мире человек чувствует себя отрезанным от своего прошлого.
«Багрецов негромко выругался. Он оцарапал палец, текла кровь. Он присыпал рану песком, вырвал клочок ваты из телогрейки, прижал - кровь не останавливалась.
- Плохая свертываемость, - равнодушно сказал Глебов.
- Ты врач, что ли? - спросил Багрецов, отсасывая кровь.
Глебов молчал. Время, когда он был врачом, казалось очень далеким. Да и было ли такое время» («Ночью», 1954).
Если точнее определять качество такой жизни, правильнее сказать, что человек не живет, а выживает. Вот почему повествование в «Колымских рассказах» фиксирует самые простые, примитивно простые вещи. Детали очень скупы - они подвергаются жесткому отбору и передают только основное, жизненно важное. Чувства многих героев Шаламова притуплены. Может показаться, что душевная жизнь героев Шаламова всегда примитивна, что человек, потерявший связь со своим прошлым, не может не потерять себя и перестает быть сложным. Однако это не так. Например, герой рассказа «Кант» смотрит на мир взглядом художника:
«Мне давно была понятна и дорога та завидная торопливость, с какой бедная северная природа стремилась поделиться с нищим, как и она, человеком своим нехитрым богатством: процвести поскорее для него всеми цветами. В одну неделю, бывало, цвело все взапуски, и за какой-нибудь месяц с начала лета горы в лучах почти незаходящего солнца краснели от брусники, чернели от темно-синей голубики. На низкорослых кустах - и руку поднимать не надо - наливалась желтая крупная водянистая рябина Медовый горный шиповник - его розовые лепестки были единственными цветами здесь, которые пахли как цветы, все остальные пахли только сыростью, болотом, и это было под стать весеннему безмолвию птиц, безмолвию лиственничного леса, где ветви медленно одевались зеленой хвоей. Шиповник берег плоды до самых морозов и из-под снега протягивал человеку уже сморщенные мясистые ягоды, фиолетовая жесткая шкура которых скрывала сладкое темно-желтое мясо...»
Еще более отличается от других герой рассказа В. Шаламова «Шерри-бренди» - он поэт. Поэт, находящийся на краю жизни; мыслит он философски. Словно со стороны наблюдает за всем, в том числе и за тем, что происходит с ним самим: «...он не спеша думал о великом однообразии предсмертных движений, о том, что поняли и описали врачи раньше, чем художники и поэты». Как и любой поэт, о себе он говорит как об одном из многих, как о человеке вообще. В его сознании всплывают стихотворные строки и образы: Пушкин, Тютчев, Блок... Он размышляет о жизни и поэзии. Мир сравнивается со стихами; стихи оказываются жизнью.
«Строфы и сейчас легко вставали, одна за другой, и, хоть он давно не записывал и не мог записывать своих стихов, все же слова легко вставали в каком-то заданном и каждый раз необычайном ритме. Рифма была искателем, инструментам магнитного поиска слов и понятий. Каждое слово было частью мира, оно откликалось на рифму, и весь мир проносился с быстротой какой-нибудь электронной машины. Все кричало: возьми меня. Нет, меня. Искать ничего не приходилось. Приходилось только отбрасывать. Здесь было как бы два человека - тот, который сочиняет, который запустил свою вертушку вовсю, и другой, который выбирает и время от времени останавливает запущенную машину. И, увидя, что он - это два человека, поэт понял, что сочиняет сейчас настоящие стихи. А что в том, что они не записаны? Записать, напечатать - все это суета сует. Все, что рождается небескорыстно, - это не самое лучшее. Самое лучшее то, что не записано, что сочинено и исчезло, растаяло без следа, и только творческая радость, которую ощущает он и которую ни с чем не спутать, доказывает, что стихотворение было создано, что прекрасное было создано».
Кто этот герой? Быть может, сам Шаламов, всю жизнь считавший себя скорее поэтом, чем прозаиком? Спустя годы Шаламов напишет стихи, которые по своему настроению заставляют вспомнить этот рассказ:
Вот так умереть - как Коперник - от счастья,
Ни раньше, ни позже - теперь,
Когда даже жизнь перестала случаться
В мою одинокую дверь.
Когда на пороге - заветная книга,
Бессмертья загробная весть,
Теперь - уходить! Промедленья ни мига!
Вот высшая участь и честь.
1970-е
Но почему рассказ называется «Шерри-бренди», если в его тексте подобные слова даже не упоминаются? И тут нужно вспомнить еще одного поэта - мы только что читали его стихи. Это О. Мандельштам. В контексте стихотворения «Я скажу тебе...» «шерри-бренди», скорее всего, читается как «чепуха». Название рассказа Шаламова самым прямым образом связано с этим значением слова; оно передает ту философскую позицию, то состояние «над» миром страдания, которое ощущает умирающий поэт.
Еще важнее другое. Обезличенное и жестокое тоталитарное государство пытается насильственно оторвать человека (и поэта) от мира культуры и поэзии (в том числе поэзии Мандельштама). Название- реминисценция - «Шерри-бренди» - говорит нам о том, что эти связи человека не прерваны.
Можно ли считать, что герой писателя - это Мандельштам и перед нами попытка реконструкции размышлений конкретного человека? И да и нет. Главное, что перед нами человек, сохранивший свое человеческое лицо, и этот человек - поэт.
«Простая» проза Шаламова вообще пронизана реминисценциями. Так, рассказ «На представку» начинается с фразы: Играли в карты у коногона Наумова - сравните с началом «Пиковой дамы» А. С. Пушкина:
«Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова». Герой рассказа «Дождь», задумавший членовредительство*, освобождает огромный валун от земли, в которую тот врос, и неожиданно для читателя цитирует Мандельштама. Как пишет повествователь, «из этой тяжести недоброй я думал создать нечто прекрасное - по словам русского поэта. Я думал спасти свою жизнь, сломав себе ногу».
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал трои чудовищные ребра, -
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам...
1912
О. Мандельштам. «Notre Dame»
Какую роль играют у Шаламова эти цитаты? Обычно повествователь вспоминает их словно мимоходом. Рассказ тут же уводит нас от повести Пушкина или стихотворении Мандельштама в другой мир.
У Шаламова вместо описанного у Пушкина мира светской игры, идущей по правилам (в которые не хочет и не может вписаться азартный Германн), мы попадаем в мир картежников-каторжан, не только готовых проиграть все, что у них есть (одежду, подушку, одеяло), но способных убить человека, не имеющего к игре никакого отношения. Убить только потому, что он отказался снять с себя и отдать свитер - «последнюю передачу жены перед отправкой» («На представку»).
«Прекрасное» Мандельштама не имеет ничего общего с тем «прекрасным», которое думает создать герой рассказа Шаламова «Дождь». В первом случае это «здание» искусства, во втором - умение искалечить себя.
Реминисценции словно случайно всплывают в сознании человека, кажутся неуместными в том жестоком мире, который изображает Шаламов. С особенной силой, они подчеркивают жестокость этого мира. И все же... если реминисценции появляются, значит, эти кирпичики культуры еще существуют в сознании шаламовского героя?
* Членовредительство - юридический термин. Речь идет о причинении себе телесного увечья в целях уклонения от чего-либо; в лагерях сталинского времени членовредительство имело целью уклонение от непосильной работы. Несмотря на то, что за подобные действия человек нес уголовное наказание, случаи членовредительства в лагерях были достаточно частыми. В. Шаламов нередко упоминает о них в «Колымских рассказах», а в рассказе «Заклинатель змей» он говорит об «эпидемии саморубов-членовредителей».
Евгения Семёновна Абелюк, российский педагог, заслуженный учитель Российской Федерации, преподаватель лицея № 1525 «Воробьёвы горы», доцент Департамента образовательных программ Высшей школы экономики
_________
Реминисценции и их значение в художественном тексте (на материале произведений О. Мандельштама и В. Шаламова)
Слово «реминисценция» - это искусствоведческий термин. Употребляют его тогда, когда в одном художественном тексте обнаруживают цитату из другого художественного текста. Причем чаще всего речь идет о неточных цитатах, которые только напоминают читателю (зрителю, слушателю) о каких-то других авторах или их текстах-предшественниках. Это не обязательно литераторы или литературные произведения. Реминисценции можно встретить и в картине художника, и в музыкальном произведении, и в кинофильме. Они могут использоваться автором намеренно (то есть быть осознанным приемом, рассчитанным на память и ассоциативное восприятие читателя, зрителя, слушателя), а могут появляться в тексте и невольно - дело в том, что сознание любого художника всегда «пропитано» такими цитатами из чужих текстов. Так, поэт всегда держит в своей памяти множество чужих стихотворных строчек, композитор - чужих музыкальных фраз и т. п.
Появление реминисценций в художественном тексте никогда не бывает случайным. Чуть ниже мы убедимся в этом. Используя чужой текст, художник, как правило, полемизирует с его создателем или, напротив, присоединяется к тем мыслям, которые были высказаны до него. Когда мы обнаруживаем в художественном произведении реминисценции, мы чувствуем, что его автор словно вступает в диалог с тем, кого цитирует. В любом случае реминисценция оказывается средством расширения смысла произведения.
Конечно, уловить в художественном произведении чью-то цитату, тем более неточную, очень трудно. Для этого нужно быть образованным человеком. В нашем случае речь идет о литературе, значит, нужно быть образованным читателем, то есть иметь большой читательский опыт. Однако умение обнаружить такую «внутреннюю диалогичность» произведения приносит читателю большое удовольствие, точнее, интеллектуальное наслаждение. Словом, игра стоит свеч.
Бывают эпохи, когда «пронизанность» художественных произведений «чужим» словом особенно велика; тогда реминисценции входят в структуру произведения как его важнейшая составная часть. Прочитать произведение, не замечая их, нельзя. Так было в пушкинские времена, в поэзии Серебряного века и в постмодернистской литературе конца XX - начала XXI вв.
Например, внутренняя диалогичность петербургской поэзии 1910-х гг. была настолько важным ее качеством, что в это время существовало мнение: «стих - ничей, потому что он есть никому не принадлежащая и всеми созидаемая мысль» (И. Анненский). О стихах самого И. Анненского О. Мандельштам писал: «Иннокентий Анненский уже являл пример того, чем должен быть органический поэт: весь корабль сколочен из чужих досок, но у него своя стать». А вот слова другого современника, поэта Бориса Садовского: «И стих дрожит, тобой рожденный. / Он был моим, теперь ничей...» Неслучайно в «Поэме без героя» Анны Ахматовой возникает образ общего черновика начала века («Я на твоем пишу черновике...»).
Поэты этого времени использовали реминисценции из русской и европейской классики, из современной поэзии и из собственных произведений. Их можно встретить у Блока и Маяковского, у Мандельштама и Есенина, у Цветаевой и Ахматовой.
А теперь посмотрим, что дает нам видение реминисценций.
О. Мандельштам. «Я скажу тебе с последней...»
Попробуем прочитать вместе стихи очень трудного поэта - О. Э. Мандельштама.
Ma voix aigre et fausse...
P. Verlaine (Мой голос пронзительный и фальшивый... П. Верлен)
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни - шерри-бренди, -
Ангел мой.
Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну, а мне - соленой пеной
По губам.
По губам меня помажет
Пустота,
Строгий кукиш мне покажет
Нищета.
Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли -
Все равно;
Ангел Мэри, пей коктейли,
Дуй вино.
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни - шерри-бренди, -
Ангел мой.
2 марта 1931 г.
«Что за бессмыслица!» - возможно, скажете вы. Да еще какая-то легкомысленная: «шерри-бренди» (явно напиток), «дуй вино» и ритм какой-то разухабистый. Дурака поэт валяет, да и только! А если вы почитаете другие стихи, созданные Мандельштамом в это же время, то удивитесь еще больше. Например, стихи «Ленинград», «Мы с тобой на кухне посидим...» или вот это:
Помоги, Господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь, за твою рабу...
В Петербурге жить - словно спать в гробу.
Как могло случиться, что поэт одновременно с трагическими стихами пишет строчки, показавшиеся нам такими легкомысленными?..
Попробуем найти ответ на этот вопрос. В стихотворении «Я скажу тебе с последней прямотой...» наше внимание привлекли слова «греки сбондили Елену по волнам». «Сбондили» - в современном нелитературном, разговорном языке значит «украли». Но почему применительно к прекрасной Елене, судьба которой, как повествуют о том предания древних греков, стала причиной Троянской войны, поэт употребляет такое слою? Его нет даже в одном из лучших словарей современного русского языка - словаре С. И. Ожегова. Вы сможете найти его только, пожалуй, в словаре синонимов. Задача составителя такого словаря - привести как можно больше синонимов к тому или иному слову, а они имеют не только тонкие смысловые отличия, но, как правило, и разную стилистическую окраску, принадлежат к разным стилевым пластам языка.
На возникшие вопросы поможет ответить другая особенность этого поэтического текста. Стоит задуматься над тем, к какой Мэри обращается поэт? Не та ли это Мэри, которая поет «уныло и протяжно» в одной из «маленьких трагедий» Пушкина - «Пире во время чумы»?
Прочитайте произведение А. С. Пушкина. Печальная и нежная песнь Мэри не мешает ей быть участницей пира и, если использовать выражение О. Э. Мандельштама, «дуть» вино. Пир во время чумы не может не показаться кощунственным. Вместе с тем очевиден и трагизм происходящего: все пирующие - сами на краю гибели. Об этом свидетельствует первый же монолог-тост одного из участников пира, посвященный Джексону, который «тому два дня» был еще среди пирующих, но теперь ушел «в холодные подземные жилища».
В стихотворении О. Э. Мандельштама лирический герой тоже оказывается среди пирующих: слова «дуй вино» просторечны в такой мере, что почти интимны, с такими словами можно обратиться, пожалуй, только к собутыльнику. Пир этот и подобен пушкинскому, и отличен от него. Разгул чумы происходит и в мире Мандельштама. Только это другая чума, «чума» сталинского времени. Потеряв значение реальной заразы, она не стала менее страшной. Легкомысленность стихотворения оказалась мнимой. Оно не выпадает из ряда других трагических стихотворений Мандельштама того времени. Как и у Пушкина, перед нами песнь (обратите внимание на регулярность ритма, на рефрен). Это тоже песнь накануне небытия, рядом с ужасом небытия. Потому-то
Там, где эллину сияла Красота,
Мне из черных дыр зияла Срамота.
Потому-то грекам - Елена, а поэту - «пеной» по губам; «пустота» и «кукиш», показанный нищетой. Слова, кажущиеся совершенно не поэтическими, слова разговорного и даже просторечного стиля оказались уместными и даже необходимыми, а для нас с вами стали стилистическим ключом к пониманию стихотворения. Они выразили состояние лирического героя, ощущающего и себя и мир стоящими на краю гибели. Человек, говорящий «с последней прямотой», не выбирает слов - не выбирает их и лирический герой О. Мандельштама. Их отбирает поэт, показывающий состояние такого человека.
В стихотворении Мандельштама соединились слова, принадлежащие к разным стилям речи. Самым органичным образом вошло сюда и «воспоминание» о песне пушкинской Мэри. Это не механическое соединение. Это тот случай, когда нарушение единства создает новое единство, индивидуально-поэтический стиль. Пожалуй, именно о таком единстве писал А. С. Пушкин: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности» (А. Пушкин. Отрывки из писем, мысли и замечания). Индивидуальный литературный стиль - не только особенность словесного строя произведения. Это совокупность многих сторон художественного мира произведения, многих приемов, использованных автором для создания этого художественного мира. Так, стиль стихотворения «Я скажу тебе с последней...» создается и ритмикой, и жанровыми особенностями, и композицией, развивающей параллель между сюжетами античного мифа о прекрасной Елене, «маленькой трагедии» Пушкина и оригинальным сюжетом стихотворения Мандельштама. Как мы видели, не последнюю роль играет здесь и реминисценция из «Пира во время чумы» А. С. Пушкина.
В. Шаламов. «Шерри-бренди» (из книги «Колымские рассказы»)
Читая «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, попадаешь в особый мир. Здесь все необычно: бытовые установления; предметы, окружающие людей. В этом мире человек чувствует себя отрезанным от своего прошлого.
«Багрецов негромко выругался. Он оцарапал палец, текла кровь. Он присыпал рану песком, вырвал клочок ваты из телогрейки, прижал - кровь не останавливалась.
- Плохая свертываемость, - равнодушно сказал Глебов.
- Ты врач, что ли? - спросил Багрецов, отсасывая кровь.
Глебов молчал. Время, когда он был врачом, казалось очень далеким. Да и было ли такое время» («Ночью», 1954).
Если точнее определять качество такой жизни, правильнее сказать, что человек не живет, а выживает. Вот почему повествование в «Колымских рассказах» фиксирует самые простые, примитивно простые вещи. Детали очень скупы - они подвергаются жесткому отбору и передают только основное, жизненно важное. Чувства многих героев Шаламова притуплены. Может показаться, что душевная жизнь героев Шаламова всегда примитивна, что человек, потерявший связь со своим прошлым, не может не потерять себя и перестает быть сложным. Однако это не так. Например, герой рассказа «Кант» смотрит на мир взглядом художника:
«Мне давно была понятна и дорога та завидная торопливость, с какой бедная северная природа стремилась поделиться с нищим, как и она, человеком своим нехитрым богатством: процвести поскорее для него всеми цветами. В одну неделю, бывало, цвело все взапуски, и за какой-нибудь месяц с начала лета горы в лучах почти незаходящего солнца краснели от брусники, чернели от темно-синей голубики. На низкорослых кустах - и руку поднимать не надо - наливалась желтая крупная водянистая рябина Медовый горный шиповник - его розовые лепестки были единственными цветами здесь, которые пахли как цветы, все остальные пахли только сыростью, болотом, и это было под стать весеннему безмолвию птиц, безмолвию лиственничного леса, где ветви медленно одевались зеленой хвоей. Шиповник берег плоды до самых морозов и из-под снега протягивал человеку уже сморщенные мясистые ягоды, фиолетовая жесткая шкура которых скрывала сладкое темно-желтое мясо...»
Еще более отличается от других герой рассказа В. Шаламова «Шерри-бренди» - он поэт. Поэт, находящийся на краю жизни; мыслит он философски. Словно со стороны наблюдает за всем, в том числе и за тем, что происходит с ним самим: «...он не спеша думал о великом однообразии предсмертных движений, о том, что поняли и описали врачи раньше, чем художники и поэты». Как и любой поэт, о себе он говорит как об одном из многих, как о человеке вообще. В его сознании всплывают стихотворные строки и образы: Пушкин, Тютчев, Блок... Он размышляет о жизни и поэзии. Мир сравнивается со стихами; стихи оказываются жизнью.
«Строфы и сейчас легко вставали, одна за другой, и, хоть он давно не записывал и не мог записывать своих стихов, все же слова легко вставали в каком-то заданном и каждый раз необычайном ритме. Рифма была искателем, инструментам магнитного поиска слов и понятий. Каждое слово было частью мира, оно откликалось на рифму, и весь мир проносился с быстротой какой-нибудь электронной машины. Все кричало: возьми меня. Нет, меня. Искать ничего не приходилось. Приходилось только отбрасывать. Здесь было как бы два человека - тот, который сочиняет, который запустил свою вертушку вовсю, и другой, который выбирает и время от времени останавливает запущенную машину. И, увидя, что он - это два человека, поэт понял, что сочиняет сейчас настоящие стихи. А что в том, что они не записаны? Записать, напечатать - все это суета сует. Все, что рождается небескорыстно, - это не самое лучшее. Самое лучшее то, что не записано, что сочинено и исчезло, растаяло без следа, и только творческая радость, которую ощущает он и которую ни с чем не спутать, доказывает, что стихотворение было создано, что прекрасное было создано».
Кто этот герой? Быть может, сам Шаламов, всю жизнь считавший себя скорее поэтом, чем прозаиком? Спустя годы Шаламов напишет стихи, которые по своему настроению заставляют вспомнить этот рассказ:
Вот так умереть - как Коперник - от счастья,
Ни раньше, ни позже - теперь,
Когда даже жизнь перестала случаться
В мою одинокую дверь.
Когда на пороге - заветная книга,
Бессмертья загробная весть,
Теперь - уходить! Промедленья ни мига!
Вот высшая участь и честь.
1970-е
Но почему рассказ называется «Шерри-бренди», если в его тексте подобные слова даже не упоминаются? И тут нужно вспомнить еще одного поэта - мы только что читали его стихи. Это О. Мандельштам. В контексте стихотворения «Я скажу тебе...» «шерри-бренди», скорее всего, читается как «чепуха». Название рассказа Шаламова самым прямым образом связано с этим значением слова; оно передает ту философскую позицию, то состояние «над» миром страдания, которое ощущает умирающий поэт.
Еще важнее другое. Обезличенное и жестокое тоталитарное государство пытается насильственно оторвать человека (и поэта) от мира культуры и поэзии (в том числе поэзии Мандельштама). Название- реминисценция - «Шерри-бренди» - говорит нам о том, что эти связи человека не прерваны.
Можно ли считать, что герой писателя - это Мандельштам и перед нами попытка реконструкции размышлений конкретного человека? И да и нет. Главное, что перед нами человек, сохранивший свое человеческое лицо, и этот человек - поэт.
«Простая» проза Шаламова вообще пронизана реминисценциями. Так, рассказ «На представку» начинается с фразы: Играли в карты у коногона Наумова - сравните с началом «Пиковой дамы» А. С. Пушкина:
«Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова». Герой рассказа «Дождь», задумавший членовредительство*, освобождает огромный валун от земли, в которую тот врос, и неожиданно для читателя цитирует Мандельштама. Как пишет повествователь, «из этой тяжести недоброй я думал создать нечто прекрасное - по словам русского поэта. Я думал спасти свою жизнь, сломав себе ногу».
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал трои чудовищные ребра, -
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам...
1912
О. Мандельштам. «Notre Dame»
Какую роль играют у Шаламова эти цитаты? Обычно повествователь вспоминает их словно мимоходом. Рассказ тут же уводит нас от повести Пушкина или стихотворении Мандельштама в другой мир.
У Шаламова вместо описанного у Пушкина мира светской игры, идущей по правилам (в которые не хочет и не может вписаться азартный Германн), мы попадаем в мир картежников-каторжан, не только готовых проиграть все, что у них есть (одежду, подушку, одеяло), но способных убить человека, не имеющего к игре никакого отношения. Убить только потому, что он отказался снять с себя и отдать свитер - «последнюю передачу жены перед отправкой» («На представку»).
«Прекрасное» Мандельштама не имеет ничего общего с тем «прекрасным», которое думает создать герой рассказа Шаламова «Дождь». В первом случае это «здание» искусства, во втором - умение искалечить себя.
Реминисценции словно случайно всплывают в сознании человека, кажутся неуместными в том жестоком мире, который изображает Шаламов. С особенной силой, они подчеркивают жестокость этого мира. И все же... если реминисценции появляются, значит, эти кирпичики культуры еще существуют в сознании шаламовского героя?
* Членовредительство - юридический термин. Речь идет о причинении себе телесного увечья в целях уклонения от чего-либо; в лагерях сталинского времени членовредительство имело целью уклонение от непосильной работы. Несмотря на то, что за подобные действия человек нес уголовное наказание, случаи членовредительства в лагерях были достаточно частыми. В. Шаламов нередко упоминает о них в «Колымских рассказах», а в рассказе «Заклинатель змей» он говорит об «эпидемии саморубов-членовредителей».
Евгения Семёновна Абелюк, российский педагог, заслуженный учитель Российской Федерации, преподаватель лицея № 1525 «Воробьёвы горы», доцент Департамента образовательных программ Высшей школы экономики