Алексей Казаков. "Голос обиженного мира", 1991
Предисловие к книге Варлам Шаламов "Колымские рассказы", Южно-Уральское книжное издательство, Челябинск, 1991
Голос обиженного мира
«Колымские рассказы» Варлама Шаламова продолжают тему «Вишеры» и «Очерков преступного мира». В «Колымских рассказах» - заключительная часть житейской драматической эпопеи «хождения по мукам» российского интеллигента-разночинца в лагерную эпоху советской сталинской действительности 30-50-х годов, когда над всей необъятной страной нависла, казалось, навечно, зловещая тень ГУЛАГа.
«Да просто не было такой области, Челябинской или Куйбышевской, которая не плодила бы своих лагерей», - с горечью писал А. Солженицын.
В разветвленном архипелаге Главного Управления Лагерей СССР дальневосточная Колыма, этот арктический лагерь смерти, являлась даже не островом, а целым материком в системе ГУЛАГа. «...Она достойна своих отдельных повествований. Да Колыме и «повезло»: там выжил Варлам Шаламов и уже написал много...», - отмечал А. Солженицын в своем «художественном исследовании» с выразительным названием «Архипелаг ГУЛАГ».
Основным критерием «Колымских рассказов» Шаламова является, по его словам, «нравственная ответственность», свойственная людям искусства. Для Шаламова колымская тема - это не мемуары, в такой прозе он видит прежде всего «новую прозу, прозу живой жизни, которая в то же время - преображенная действительность, преображенный документ». Почти 20 лет исследовал Варлам Тихонович тему сталинской Колымы (1954-1973), написав шесть книг документально- художественной прозы: «Колымские рассказы» (1954-1963), «Очерки преступного мира» (1954-1960), «Левый берег» (1959-1965), «Артист лопаты» (1959-1965), «Воскрешение лиственницы» (1966-1967), «Перчатка, или КР-2» (1970-1973). А еще было у него несколько поэтических сборников, многие стихи которых он называл просто - из «Колымских тетрадей». Поистине Шаламов был вечным заложником трагической темы, замкнутой в историческом пространстве двух символических дат: 1937-1956. Семнадцать лет тюрем, лагерей, этапов и ссылок Варлама Шаламова не вместились, конечно, полностью в его книги, что и дало ему право сказать о своих литературных трудах: «Это - не автобиография. Это - литературная нить моей судьбы». Тут была суровая нить, пропитанная потом и кровью, когда приходилось выбирать между жизнью и литературой.
Всякая история имеет своего летописца. На долю Шаламова выпала тяжкая доля эпически постичь, запечатлеть, приговорить к высшей мере нравственного проклятия ту подлую рабскую действительность, в которой миллионы людей превращались за считанные месяцы в полуживотные существа. Именно Колыма стала той последней бездной гулаговского ада, где, по образному выражению Солженицына, замкнулась гегелевская триада по линии НКВД: «Соловки-Беломор-Колыма. Тезис-антезис-синтез. Отрицание отрицания, но обогащенное». Кровавый уклад Колымы перекрыл по жестокости все Освенцимы вместе взятые, причем под бодрые, так называемые «каналармейские» песни, сочиненные при вынужденном покровительстве «вольных» композиторов И. Дунаевского, Д. Кабалевского:
Это царство болот и низин
Станет родиной нашей счастливой.
Под этот сталинский мажор еще до 1941 года, когда мир ничего не знал о фашистских лагерях смерти для военнопленных, на просторах колымской тундры заключенные с жадностью поедали солидол прямо из бочек, обгладывали трупы лошадей, прогнивших на июльской жаре, а если изнемогали от нечеловеческих мук и валились с ног, то конвой проверял точность пулеметной пристрелки по спотыкающимся зэкам. После их стаскивали в штабеля и вывозили в какой-нибудь распадок в «каретах смерти»... Такова была диалектическая действительность Колымы, «родины нашей счастливой» во времена сталинской опричнины.
Сама история сохранила для грядущих поколений жизнь и литературные труды Варлама Шаламова, сумевшего емко и жестко высказать свою и общую правду о судьбах отдельных людей и о трагической судьбе всей страны, задавленной безжалостным равнодушным сапогом сталинщины во всем объеме этого социального понятия.
Свои первые колымские рассказы Шаламов начал писать еще в ссылке, выйдя из лагерей в начале 50-х годов. Рассказы накапливались, но все попытки издать их на Родине ни к чему не привели. Реабилитации, полученной в 1956 году, после XX съезда партии, хватило лишь на публикацию стихов, в то время как основной писательский труд Варлама Тихоновича оставался закрытым для массового читателя до последних дней его жизни. Некоторые рассказы колымской темы выходили на Западе, но это погоды не делало, хотя те публикации открыли имя Шаламова для Солженицына и других писателей, начинавших в своем творчестве осмыслять тему сталинских лагерей. Унаследованная Шаламовым от отца «крепость душевная» помогла ему выстоять и на этот раз, как помогала в 1929 году, когда он был впервые арестован, в январе 1937-го, когда по ложному доносу вторично пришли за ним, по выражению О. Мандельштама, «трое славных ребят из железных ворот ГПУ». «С первой тюремной минуты мне было ясно, что никаких ошибок в арестах нет, что идет планомерное истребление целой «социальной» группы - всех, кто запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало запомнить»,- писал В. Шаламов в автобиографии. Этот второй сокрушительный арест окончательно выветрил из Шаламова-художника былые романтические настроения о прекрасном «светлом будущем» сталинского социализма. Жестоким было разочарование прямого потомка революционеров-народовольцев. Новые вожди, от Сталина до Кагановича, предали, продали, попросту обманули сотни тысяч русских интеллигентов, партийных и беспартийных, сосланных в ад Колымы за наивную веру в «доброе, разумное, вечное», за хорошее знание былой русской истории...
Постигая психологическую закономерность происходящего вокруг, Шаламов исподволь находит в себе силы продолжить и на Колыме свой литературный труд, сохранить живую душу. «Условия Севера исключают вовсе возможность писать и хранить рассказы и стихи - даже если бы «написалось». Я четыре года не держал в руках книги, газеты: Но потом оказалось, что стихи иногда можно писать и хранить. Многое из написанного - до ста стихотворений - пропало безвозвратно. Но кое-что сохранилось. В 1949 году я, работая фельдшером в лагере, попал «на лесную командировку» - и все свободное время писал: на обороте старых рецептурных книг, на полосках оберточной бумаги, на каких-то кульках».
В стихотворении «Мой архив» он еще раз вспомнит об этом.
Рукописи - береста,
Камни - черновики.
Буквы крупного роста
На берегу реки.
Мне не нужна бумага.
Вместо нее - леса.
Их не пугает влага:
Слезы, дожди, роса.
От этих простых строк веет незаживающей памятью раненной некогда души. Позднее он говорил: «Эти изменения психики необратимы, как отморожения. Память ноет, как отмороженная рука при первом холодном ветре».
В «Колымских рассказах» всегда присутствует чистота тона самого писателя, поднимающего вопросы лагерной темы на высоту монументальных фресок эпохи Возрождения. Шаламов утверждает: «Так называемая лагерная тема - это очень большая тема, где разместится сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно». И объясняет суть своего понимания той темы: «Колымские рассказы - это судьба мучеников, не бывших и не ставших героями... Собственная кровь - вот что сцементировали фразы «КР». Когда меня спрашивают, что я пишу, я отвечаю: я не пишу воспоминаний. Никаких воспоминаний в «КР» нет. Я не пишу и рассказов - вернее, стараюсь написать не рассказ, а то, что было бы не литературой. Не проза документа, а проза, выстраданная как документ».
Варлам Шаламов до конца нес свой крест художника-подвижника. Тяжело больной, почти оглохший и ослепший, он продолжал диктовать немногим близким людям последние стихи, отвергнутые светскими московскими журналами «Юность», «Знамя», «День поэзии», но опубликованные в «Вестнике христианского движения...» Говорить о Колыме он категорически отказывался, хотя однажды признался, что в голове у него было чуть ли не сорок почти готовых рассказов... Не о таких ли рассказах сам писатель говорил:
Любой рассказ наш - сборник бед,
Оставленный в веках,
Как зыбкий, слабый чей-то след
В глухих песках.
Общественное внимание к «Колымским рассказам» Шаламова, которые ходили 20 лет в списках по рукам, тревожило лишь ведомство с Лубянки. Вот почему его похороны проходили под пристальным бдением андроповских черных «Волг», подобно тому, как ранее собиралась информация о людях, навещавших умирающего ветерана Колымы... Это ведь в «Колымских рассказах» начала 70-х годов Варлам Шаламов бросал гневные слова в адрес сытой власти: «Я - доходяга, кадровый инвалид прибольничной судьбы, спасенный, даже вырванный врачами из лап смерти. Но я не вижу блага в моем бессмертии ни для себя, ни для государства. Понятия наши изменили масштабы, перешли границы добра и зла. Спасение, может быть, благо, а может быть, и нет: этот вопрос я не решил для себя и сейчас».
Вот она, душевная крепость сына священника-миссионера, крепость, пугавшая многие десятилетия государственных опричников всех рангов. И хотя Шаламов говорил о соратниках по Колыме: «Мы не самосожженцы и не Аввакумы», он все же был наделен чертами аввакумовского стоического характера, отстаивающего свою огневую проповедь во имя добра.
В 1964 году А. И. Солженицын писал В. Т. Шаламову «...И я твердо верю, что мы доживем до дня, когда и «Колымская тетрадь», и «Колымские рассказы» тоже будут напечатаны. Я твердо в это верю! И тогда-то узнают, кто такой есть Варлам Шаламов».
Четверть века спустя это предвидение сбылось!
Алексей Казаков
Голос обиженного мира
«Колымские рассказы» Варлама Шаламова продолжают тему «Вишеры» и «Очерков преступного мира». В «Колымских рассказах» - заключительная часть житейской драматической эпопеи «хождения по мукам» российского интеллигента-разночинца в лагерную эпоху советской сталинской действительности 30-50-х годов, когда над всей необъятной страной нависла, казалось, навечно, зловещая тень ГУЛАГа.
«Да просто не было такой области, Челябинской или Куйбышевской, которая не плодила бы своих лагерей», - с горечью писал А. Солженицын.
В разветвленном архипелаге Главного Управления Лагерей СССР дальневосточная Колыма, этот арктический лагерь смерти, являлась даже не островом, а целым материком в системе ГУЛАГа. «...Она достойна своих отдельных повествований. Да Колыме и «повезло»: там выжил Варлам Шаламов и уже написал много...», - отмечал А. Солженицын в своем «художественном исследовании» с выразительным названием «Архипелаг ГУЛАГ».
Основным критерием «Колымских рассказов» Шаламова является, по его словам, «нравственная ответственность», свойственная людям искусства. Для Шаламова колымская тема - это не мемуары, в такой прозе он видит прежде всего «новую прозу, прозу живой жизни, которая в то же время - преображенная действительность, преображенный документ». Почти 20 лет исследовал Варлам Тихонович тему сталинской Колымы (1954-1973), написав шесть книг документально- художественной прозы: «Колымские рассказы» (1954-1963), «Очерки преступного мира» (1954-1960), «Левый берег» (1959-1965), «Артист лопаты» (1959-1965), «Воскрешение лиственницы» (1966-1967), «Перчатка, или КР-2» (1970-1973). А еще было у него несколько поэтических сборников, многие стихи которых он называл просто - из «Колымских тетрадей». Поистине Шаламов был вечным заложником трагической темы, замкнутой в историческом пространстве двух символических дат: 1937-1956. Семнадцать лет тюрем, лагерей, этапов и ссылок Варлама Шаламова не вместились, конечно, полностью в его книги, что и дало ему право сказать о своих литературных трудах: «Это - не автобиография. Это - литературная нить моей судьбы». Тут была суровая нить, пропитанная потом и кровью, когда приходилось выбирать между жизнью и литературой.
Всякая история имеет своего летописца. На долю Шаламова выпала тяжкая доля эпически постичь, запечатлеть, приговорить к высшей мере нравственного проклятия ту подлую рабскую действительность, в которой миллионы людей превращались за считанные месяцы в полуживотные существа. Именно Колыма стала той последней бездной гулаговского ада, где, по образному выражению Солженицына, замкнулась гегелевская триада по линии НКВД: «Соловки-Беломор-Колыма. Тезис-антезис-синтез. Отрицание отрицания, но обогащенное». Кровавый уклад Колымы перекрыл по жестокости все Освенцимы вместе взятые, причем под бодрые, так называемые «каналармейские» песни, сочиненные при вынужденном покровительстве «вольных» композиторов И. Дунаевского, Д. Кабалевского:
Это царство болот и низин
Станет родиной нашей счастливой.
Под этот сталинский мажор еще до 1941 года, когда мир ничего не знал о фашистских лагерях смерти для военнопленных, на просторах колымской тундры заключенные с жадностью поедали солидол прямо из бочек, обгладывали трупы лошадей, прогнивших на июльской жаре, а если изнемогали от нечеловеческих мук и валились с ног, то конвой проверял точность пулеметной пристрелки по спотыкающимся зэкам. После их стаскивали в штабеля и вывозили в какой-нибудь распадок в «каретах смерти»... Такова была диалектическая действительность Колымы, «родины нашей счастливой» во времена сталинской опричнины.
Сама история сохранила для грядущих поколений жизнь и литературные труды Варлама Шаламова, сумевшего емко и жестко высказать свою и общую правду о судьбах отдельных людей и о трагической судьбе всей страны, задавленной безжалостным равнодушным сапогом сталинщины во всем объеме этого социального понятия.
Свои первые колымские рассказы Шаламов начал писать еще в ссылке, выйдя из лагерей в начале 50-х годов. Рассказы накапливались, но все попытки издать их на Родине ни к чему не привели. Реабилитации, полученной в 1956 году, после XX съезда партии, хватило лишь на публикацию стихов, в то время как основной писательский труд Варлама Тихоновича оставался закрытым для массового читателя до последних дней его жизни. Некоторые рассказы колымской темы выходили на Западе, но это погоды не делало, хотя те публикации открыли имя Шаламова для Солженицына и других писателей, начинавших в своем творчестве осмыслять тему сталинских лагерей. Унаследованная Шаламовым от отца «крепость душевная» помогла ему выстоять и на этот раз, как помогала в 1929 году, когда он был впервые арестован, в январе 1937-го, когда по ложному доносу вторично пришли за ним, по выражению О. Мандельштама, «трое славных ребят из железных ворот ГПУ». «С первой тюремной минуты мне было ясно, что никаких ошибок в арестах нет, что идет планомерное истребление целой «социальной» группы - всех, кто запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало запомнить»,- писал В. Шаламов в автобиографии. Этот второй сокрушительный арест окончательно выветрил из Шаламова-художника былые романтические настроения о прекрасном «светлом будущем» сталинского социализма. Жестоким было разочарование прямого потомка революционеров-народовольцев. Новые вожди, от Сталина до Кагановича, предали, продали, попросту обманули сотни тысяч русских интеллигентов, партийных и беспартийных, сосланных в ад Колымы за наивную веру в «доброе, разумное, вечное», за хорошее знание былой русской истории...
Постигая психологическую закономерность происходящего вокруг, Шаламов исподволь находит в себе силы продолжить и на Колыме свой литературный труд, сохранить живую душу. «Условия Севера исключают вовсе возможность писать и хранить рассказы и стихи - даже если бы «написалось». Я четыре года не держал в руках книги, газеты: Но потом оказалось, что стихи иногда можно писать и хранить. Многое из написанного - до ста стихотворений - пропало безвозвратно. Но кое-что сохранилось. В 1949 году я, работая фельдшером в лагере, попал «на лесную командировку» - и все свободное время писал: на обороте старых рецептурных книг, на полосках оберточной бумаги, на каких-то кульках».
В стихотворении «Мой архив» он еще раз вспомнит об этом.
Рукописи - береста,
Камни - черновики.
Буквы крупного роста
На берегу реки.
Мне не нужна бумага.
Вместо нее - леса.
Их не пугает влага:
Слезы, дожди, роса.
От этих простых строк веет незаживающей памятью раненной некогда души. Позднее он говорил: «Эти изменения психики необратимы, как отморожения. Память ноет, как отмороженная рука при первом холодном ветре».
В «Колымских рассказах» всегда присутствует чистота тона самого писателя, поднимающего вопросы лагерной темы на высоту монументальных фресок эпохи Возрождения. Шаламов утверждает: «Так называемая лагерная тема - это очень большая тема, где разместится сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно». И объясняет суть своего понимания той темы: «Колымские рассказы - это судьба мучеников, не бывших и не ставших героями... Собственная кровь - вот что сцементировали фразы «КР». Когда меня спрашивают, что я пишу, я отвечаю: я не пишу воспоминаний. Никаких воспоминаний в «КР» нет. Я не пишу и рассказов - вернее, стараюсь написать не рассказ, а то, что было бы не литературой. Не проза документа, а проза, выстраданная как документ».
Варлам Шаламов до конца нес свой крест художника-подвижника. Тяжело больной, почти оглохший и ослепший, он продолжал диктовать немногим близким людям последние стихи, отвергнутые светскими московскими журналами «Юность», «Знамя», «День поэзии», но опубликованные в «Вестнике христианского движения...» Говорить о Колыме он категорически отказывался, хотя однажды признался, что в голове у него было чуть ли не сорок почти готовых рассказов... Не о таких ли рассказах сам писатель говорил:
Любой рассказ наш - сборник бед,
Оставленный в веках,
Как зыбкий, слабый чей-то след
В глухих песках.
Общественное внимание к «Колымским рассказам» Шаламова, которые ходили 20 лет в списках по рукам, тревожило лишь ведомство с Лубянки. Вот почему его похороны проходили под пристальным бдением андроповских черных «Волг», подобно тому, как ранее собиралась информация о людях, навещавших умирающего ветерана Колымы... Это ведь в «Колымских рассказах» начала 70-х годов Варлам Шаламов бросал гневные слова в адрес сытой власти: «Я - доходяга, кадровый инвалид прибольничной судьбы, спасенный, даже вырванный врачами из лап смерти. Но я не вижу блага в моем бессмертии ни для себя, ни для государства. Понятия наши изменили масштабы, перешли границы добра и зла. Спасение, может быть, благо, а может быть, и нет: этот вопрос я не решил для себя и сейчас».
Вот она, душевная крепость сына священника-миссионера, крепость, пугавшая многие десятилетия государственных опричников всех рангов. И хотя Шаламов говорил о соратниках по Колыме: «Мы не самосожженцы и не Аввакумы», он все же был наделен чертами аввакумовского стоического характера, отстаивающего свою огневую проповедь во имя добра.
В 1964 году А. И. Солженицын писал В. Т. Шаламову «...И я твердо верю, что мы доживем до дня, когда и «Колымская тетрадь», и «Колымские рассказы» тоже будут напечатаны. Я твердо в это верю! И тогда-то узнают, кто такой есть Варлам Шаламов».
Четверть века спустя это предвидение сбылось!
Алексей Казаков