Со Сан Гук. "Хронотоп шаламовской Сибири" (начало)
Статья опубликована в "Славянском журнале" 슬라브학보 № 34, 2004, Университета Данкук, Йонъин, Южная Корея. Электронная версия - на сайте The Korean Association of Slavic-Eurasian Studies.
В Корее, оказывается, прекрасно ориентирируются в русской лагерной литературе и пишут о ней на хорошем русском языке. Должно быть, под влиянием братской КНДР.
См. "Колымские рассказы" на корейском.
_________
Хронотоп шаламовской Сибири
Чернышевский написал “Что делать?” в тюрьме.
Генри стал писателем в тюрьме.
Достоевский написал “Записки...” в тюрьме.
Только в советских тюрьмах не написано никаких художественных, литературных работ.**
I. Введение
В данной статье мы хотели бы остановиться на некоторых аспектах хронотопа шаламовской Сибири. Шаламовская Сибирь - это, конечно, не только метафорическое название российского региона, но и хронотопическая концепция. М. Бахтин определяет хронотоп как “существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе”.1 Поэтому не нужно и, наверное, даже невозможно разделить такие понятия, как “Сибирь”, “Дальний Север” и “Колыма”. Более того, в “лагерных” произведениях Шаламова они практически взаимозаменяют друг друга. Сам Шаламов так говорит об этом: “Дальний Север, а точнее лагерь, ибо Север только в лагерном своем обличье являлся мне, уничтожил эти мои намерения”.2 В нашей статье мы будем рассматривать эти названия пространства, с этой позиции.
Литературные произведения Варлама Т. Шаламова, особенно его “Колымские рассказы”, отличаются от жанра, к которому Бахтин применил свою теорию хронотопа, или благодаря которому он и создал свою теорию. Как известно, Бахтин применил свою теорию к жанру “роман”. Бахтин говорил, что “роман - единственный становящийся и еще неготовый жанр” (Вопросы, 447). Анализируя произведение Шаламова, можно утверждать, что это не роман, а сборник рассказов, что доказывает само его название “Колымские рассказы”. Бахтин считал, что хронотоп в литературе имеет существенное жанровое значение. “Можно прямо сказать, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом”. С другой стороны, Бахтин также сказал, что “хронотоп как формально-содержательная категория определяет (в значительной мере) и образ человека в литературе; этот образ всегда существенно хронотопичен” (Вопросы, 235). Скорее всего, потому у Шаламова образ человека тоже хронотопичен, особенно его “смерть”. Мы считаем, что тема специфических особенностей хронотопа заслуживает внимания исследователей.
II. Жанр
В этом разделе статьи речь пойдет о жанре. Широко известны слова Шаламова, что “роман умер”.3 Что же Шаламов имел в виду, когда утверждал, что “роман умер”? Шаламов говорил, что “нужно и можно написать рассказ, который неотличим от документа. Только автор должен исследовать свой материал собственной шкурой - не только умом, не только сердцем, а каждой порой кожи, каждым нервом своим”4 (IV, 362). С этого жанрового отличия возникает то основание, на котором и базируется понятие именно шаламовского хронотопа Сибири.
Такая документальность отличает эстетику шаламовской прозы от других писателей лагерной литературы: Солженицына, Довлатова, Жигулина и др. “Колымские рассказы” ни в коем случае не похожи на “Один день Ивана Денисовича”, “Архипелаг ГУЛАГ” Солженицына, ни на “Зону” Довлатова, ни на “Горячий камень” Жигулина. Сам Шаламов намеренно отделяет “Колымские рассказы” от произведений Солженицына, характеризуя свое произведение таким образом: “В “Колымских рассказах” отсутствуют описания, отсутствует цифровой материал, выводы, публицистика. В “Колымских рассказах” дело в изображении новых психологических закономерностей, в художественном исследовании страшной темы, а не в форме интонации “информации”, не в сборе фактов” (IV, 361). Шаламов говорит о четырех отсутствиях, не только существующих, но и характеризующих произведения Солженицына. Первое отсутствие - описание. Солженицын описывает положение Ивана Денисовича в лагере, но у Шаламова описания отсутствуют. Шаламов, вероятно, считает, что факт или реальность в лагерях вне емкости литературного способа риторики: описания. Шаламов высказался по-философски глубоко: “Искусство - это жизнь, но не отражение жизни”.5
Второе отсутствие - цифровой материал. Так много цифровых материалов в произведении “Архипелаг ГУЛАГ”, что некоторые исследователи сомневаются в литературности этого произведения, не считая вычисленных дней Солженицыным, сколько было “таких дней в его сроке от звонка до звонка”6 у Ивана Денисовича.
Третье отсутствие - выводы. Говоря о выводах, Шаламов продолжает пояснять, что он имел в виду: В “Колымских рассказах” нет ничего, что не было бы преодолением зла, торжеством добра, если брать вопрос в большом плане, в плане искусства” (IV, 362). Существует несколько вариантов шаламовского афоризма, касающегося его взглядов на смысл человеческой жизни: “Вот в чем несчастье русской прозы, нравоучительной литературы. Каждый мудак начинает изображать из себя учителя жизни”; “Но искусство требует соответствия действия и сказанного слова, и живой пример может убедить /живых/ к повторению - не в области искусства, а в любом деле. Вот какие нравственные задачи ставить, - не более”; “Учить людей нельзя. Учить людей - это оскорбление”.7 И еще: “Самый главный грех - соваться в чужие дела, а писатели никогда не должны соваться в чужие души, нет, ни в коем случае. Писатель суется в свою собственную душу. И все”.8 Эти примеры показывают, что Шаламов противится тому, чтобы люди учили других и друг друга. И. Сиротинская так рассказывает о реакции Шаламова на вечный вопрос “Как жить?”: “Как жить? Этот вопрос его не удивил. Может быть, я была не первой, кто его задавал. Он ответил, что, как сказано в десяти заповедях, так и жить. Ничего нового нет и не надо. Я была чуть-чуть разочарована. И все? И тогда он добавил одиннадцатую заповедь - не учи. Не учи жить другого. У каждого - своя правда. И твоя правда может быть для него непригодна именно потому, что она твоя, а не его”.
Четвертое отсутствие - публицистика. Шаламов намекает на то, что он не занимается публицистикой. И он гордится большим количеством праведников в его рассказах: “В моих рассказах праведников больше, чем в рассказах Солженицына”.10 Важно то, что Шаламов не занимается публицистикой как Солженицын, хотя в его рассказах больше праведников. И. Сиротинская очень интересно определила разницу между Шаламовым и Солженицыным по этому поводу: “Один - поэт, философ, и другой - публицист, общественный деятель, они не могли найти общего языка”.11 Очевидно, что первым является Шаламов, а вторым - Солженицын. Определение И. Сиротинской прямое доказательство того, что Шаламов был прав в своем утверждении. Таким образом, особенность шаламовской поэтики стала рельефной.
Шаламов говорит о краткости документальности: “Краткостью, простотой, отсечением всего, что может быть назвать “литературой”. Проза должна быть простой и ясной” (IV, 365); “Рассказы мои представляют успешную и сознательную борьбу с тем, что называется жанром рассказа. ... Пощечина должна быть короткой, звонкой.”12
“Колымские рассказы” предлагают новую прозу, прозу живой жизни, которая в то же время - преображенная действительность, преображенный документ (IV, 366). Шаламовская новая проза, по существу, возвращение от романа к эпосу. Эпос в новом смысле: в документальность на уровне содержания и в лиричность на уровне языка.
III. Хронос
Переходим к особому типу, который считается очень важным в истории русской прозы. Мы имеем в виду создание образов “лагерного времени” и “лагерного пространства”.
Лагерное время не цикличное, не прогрессивное, не постепенно и бесперебойно двигающее как в любом романе, а стоящее, смертное, прекращенное и вечное, то есть, время в произведениях Шаламова становится повсеместным. В первом же произведении “Колымских рассказах” “По снегу” метафорически изображается неподвижность времени: “Он устает, ложится на снег, закуривает, и махорочный дым стелется синим облачком над белым блестящим снегом. Человек уже ушел дальше, а облачко все еще висит там, где он отдыхал” (I, 7). Физически время текло, пока этот человек “уже ушел дальше”, а дым махорки не двигается, и в то же время, еще не исчез. Дым замер. Время остановилось. Время застыло. В таком же времени человек двигается, но время не течет. Время умерло. Время стало вечным. Это символично, все заключенные проводят свои сроки в колымских лагерях, но онтологическое значение их физической жизни нигде в обыкновенном обществе не существует. Все заключенные в колымских лагерях умерли в онтологическом смысле, живя физически и работая ежедневно. Любой человек, который провел время в колымских лагерях, не был жив, а умер на это время.
Колымское время субъективно релятивистичное; это время не измеряется часами, а зависит от того, как человек его осознает: “Сегодня ты умри, а я завтра”, или другой пример: “ - Самое главное - пережить Сталина. Все, кто переживут Сталина, - будут жить. Вы поняли? Не может быть, что проклятия миллионов людей на его голову не материализуются. Вы поняли? Он непременно умрет от этой ненависти всеобщей. У него будет рак или еще что-нибудь! Вы поняли? Мы еще будем жить” (I, 500). Все заключенные на Колыме интерпретируют время собственно для своей пользы и для продления своего существования. Обращает на себя внимание тот факт, что логика этих двух примеров основывается на условии смерти другого.
Е. Михайлик так определяет характер колымского времени: В “Колымских рассказах” время существует в трех ипостасях - настоящего времени, сливающегося с ним времени вечности и существующего отдельно от лагеря - и большей частью вопреки ему - исторического времени.13 Хотя Е. Михайлик подробно не развивает своего утверждения о колымском времени, уже довольно четко начинает вырисовываться первая ипостась: “настоящее время, сливающееся с ним время вечности”.
Вторая категория ипостаси колымского времени, по ее мнению, - существующее время вне лагеря - удостаивается развернутого толкования. Проблема в том, что нелегко четко определить, что именно имела в виду Елена Михайлик под ее второй ипостасью. Возможно, эта ипостась колымского времени указывает на то время, которое течет в обществе вне лагеря, но осознается заключенными внутри лагеря. Тракторы в произведении “По лендлизу” являются символом внешнего мира: “Свежие тракторные следы на болоте были следами какого-то доисторического зверя - меньше всего это была поставка по лендлизу американской техники” (I, 350). Из этого примера видно, что некоторые элементы фиксируют как бы разные времена и, в то же время, они объединяются в одном предложении: свежие следы, тракторы, болота, доисторический зверь, лендлиз, американская техника. Указывая на “свежие следы”, автор “Колымских рассказов” как бы намекает, что там были и “старые следы”. Очевидно, что эти “старые следы” от российских тракторов или, по крайней мере, тяжелого труда заключенных на Колымском болоте. Американские тракторы современнее русских и, в то же время, продукция релятивно-новой техники, нового времени. Хотим заметить, что мы не ставили перед собой задачу разрабатывать хронос пространства “болота”. “Доисторический зверь”, конечно, означает трактор американский. На наш взгляд, эта метафора очень удачна: амальгамация новейшей американской техники и трактора с древнейшим доисторическим прошлым. “Лендлиз” - система передачи США (взаймы или в аренду) вооружения, продовольствия и т. д. странам антигитлеровской коалиции в период второй мировой войны.14 Хронос этого лендлиза - период Второй мировой войны. Трактор не является здесь ни вооружением, ни продовольствием. При широком понимании слова “вооружение” можно было бы туда включить и слово трактор. Тогда в этом случае этот трактор можно было использовать против фашистов на фронте, а не на Колыме для того, чтобы помогать горнодобывающей промышленности. Американские тракторы, в результате, выкопали “не только золото, не только олово, не только вольфрам, не только уран, но и нетленные человеческие тела” (I, 356). Наличие трупов отражает типичное шаламовское лагерное время: “Эти человеческие тела ползли по склону, может быть собираясь воскреснуть” 15 (I, 356). Жили, были и умерли люди на Колыме, а теперь они собираются обратно перейти в Лету.
Об ипостаси исторического времени правдиво пишет Елена Михайлик: Историческое время в “Колымских рассказах” многофункционально. Оно представляет собой скрытую, непрямую альтернативу лагерному миру, напоминает о возможности существования других физических обстоятельств и поведенческих моделей. Оно также является (опечатка слова “является” - С. Г. Су) невидимым контрапунктом “Колымских рассказов”, противопоставляя замкнутому настоящему лагерного времени идею движения, мысль о конечности всего - в том числе и лагерного срока, и самого лагеря.16 Чужой и одновременно знакомый мир в шаламовском времени приобретает новый характер и особые функции и становится тем, чего нет у других писателей, таких, как Солженицын, Довлатов, Жигулин.
IV. Топос
Топос Сибири или, как уже было выше сказано, Колымы, или лагеря заслуживает внимание, так как сюжетное действие развертывается на очень узком и однообразном географическом фоне, так называемой “Сибири”. Говоря о значении топоса Сибири, главный спор возникает при определении - это ад или это не ад. Е. Сидоров утверждает, что Колыма - это ад на земле, построенный руками не одного какого-нибудь злодея или хорошо организованной шайки государственных преступников, а, по сути, коллективной волей, железной логикой исторического безумия.17 Теоретическая база сидоровского аргумента - исторический подход к Советскому явлению. Нельзя не отметить правомерность существования этого аргумента, но остается возможность интерпретировать одно и то же явление или тот же самый топос по-разному.
Михаил Геллер придерживается совсем противоположного мнения по сравнению с Е. Сидоровым о значении Колымы. Он заявляет, что Колыма не была адом. Во всяком случае, не была адом в его религиозном значении, в том смысле, какой дала ему литература. В аду наказывают грешников, в аду мучаются виновные. Ад - торжество справедливости. Колыма - торжество абсолютного зла.18 Некоторые положения Геллера заслуживают внимания. Во-первых, Колыма не является адом с точки зрения религии. Это безусловно очень спорный вопрос, спор этот бесконечен и нет однозначного ответа на этот вопрос. Надо принять во внимание отношение самого Шаламова к религии. Всем известно, что семья Шаламова глубоко религиозная.
Во-вторых, Колыма стала местом, где Шаламов смог создать свои литературные произведения. В аду нельзя писать литературные произведения? Или просто невозможно? Ничем не подтвержденный вывод Геллера таков: если Шаламов писал литературные произведения на Колыме, она не могла быть адом.
Другой момент - весьма справедлив и правдив: ад - это место для грешников и виновных. Это положение совпадает с представлением Шаламова об аде: все зеки в лагере считают, что они все невиновные и не грешники. Все зеки думают, что они чистые и высоко моральные. Виктор Некрасов аналогично определил особенность характера Колымы: А в этом месте, о котором кое- кто из нас и слыхал краешком уха, но вспоминал очень редко, - мучились и умирали люди невинные. Я говорю о Колыме.19 Все-таки, возникает вопрос: допустим все зеки не виновные и не грешники, но что с охранниками лагерей и офицерами всех уровней, которые управляли лагерями? Если зеки не грешники, то охранники-грешники. Если зеки не виновные, то все офицеры виновные. Колыма ад или не ад?
И последнее, это противопоставление: ад - торжество справедливости, а Колыма - торжество абсолютного зла. Виктор Некрасов, так же как и Геллер, считает: Нечто еще более страшное, чем война, чем ад. Ад - это торжество справедливости. Колыма - торжество абсолютного зла.20 На Колыме все готовы к тому, что она станет адом. Но все эти составляющие элементы ада противоречивы, парадоксальны. Именно поэтому, с одной стороны, Колыму можно назвать адом, а, с другой стороны, Колыму нельзя быть адом, так как она как бы перевернута вверх дном. Эта парадоксальность, характеризующая суть топоса Колымы.
Францишек Апанович дает свое описание Колымы на историческом уровне: Образ Колымы представляет собой критику тоталитарного государства, в котором власть отождествляется с силой, что приводит не только к крушению идеалов, но и естественного уклада человеческой жизни, превращая ее в ад.21 Это является социальным подходом Францишека Апановича к облику Колымы. Прежде всего, главный облик Колымы - это образ, изображенный Шаламовым в его “Колымских рассказах”, “критика тоталитарного государства”, т.е., правительства Сталина. Это вполне правомерное замечание, так как исторически это верно. Еще один образ Колымы - это ад (адский облик Колымы был уже проанализирован нами выше).
Однако на эстетическом уровне могла быть и другая интерпретация - облика Колымы. Таким образом, даже беглый анализ художественных особенностей “Колымских рассказов” показывает нам, что Варлам Шаламов писал не об ужасах сталинских лагерей, вернее, не о тех ужасах, которые ассоциируются сейчас со словом “лагерь”. Не о насилии, голоде, бесправии, непосильном труде, но о том воздействии, которое насилие, голод, бесправие, непосильный труд оказывают на человеческую личность. Мы полагаем, что в “Колымских рассказах” внешний мир важен лишь постольку, поскольку оказывает влияние на внутренний мир персонажей. 22 Положительный момент в исследовании Е. Михайлик состоит в том, что она разделяет внешний мир и внутренний мир Колымы. На уровне исторических фактов ее теория схожа со взглядами Францишека Апановича, который проанализировал облик Колымы с точки зрения исторической значимости. Однако внутренний мир Колымы в рассказах Шаламова находится вне исторических фактов, вне способа литературной риторики - описания. Исторические факты и описания Колымы должны служить человеческой сути, найденной только Шаламовым в экстремальных условиях. Минако Токаги тоже поддерживает это мнение: “Колымские рассказы” - процесс исследования, что такое человек и что является сутью человека.23
Колыма в качестве предмета топоса, представленная лагерями заслуживает особого анализа. Анализ лучше начать со слов Геллера: Лагерь - это другой мир, мир в котором действует закон: ты умри сегодня, а я - завтра. Мир без морали. Лагерь - место, в котором люди без морали - палачи - создали условия, вынудившие отказаться от морали и жертвы. Колымский лагерь был местом особенным.24 Геллеровское определение колымского лагеря одновременно правильно и неправильно. Это определение характера Колымы-лагеря похоже на то, как Солженицын изображал лагерь и его законы. Солженицын писал: - Здесь, ребята, закон - тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто и к куму ходит стучать.25 Нами уже был проведен анализ различий между лагерями Солженицына и Шаламова.26 Различия очевидны: в лагере Солженицына человек может жить благодаря тому, что там тоже действуют законы, но в лагере Шаламова никто не выживет кроме тех, кто “случайно” выжил. Поэтому колымский лагерь, с другой стороны, “был местом особым”. Сам Шаламов говорит, что Колымский лагерь (как и всякий лагерь) - школа отрицательная с первого до последнего часа. Человеку, чтобы быть человеком, не надо вовсе знать и даже просто видеть лагерь.27 Приведем довод о том, что Колыма - лагерь является особенным местом, невозможно найти ничего похожего в других лагерях, включая лагерь, где Солженицын сам побывал и прекрасно его описал.
(окончание здесь)
В Корее, оказывается, прекрасно ориентирируются в русской лагерной литературе и пишут о ней на хорошем русском языке. Должно быть, под влиянием братской КНДР.
См. "Колымские рассказы" на корейском.
_________
Хронотоп шаламовской Сибири
Чернышевский написал “Что делать?” в тюрьме.
Генри стал писателем в тюрьме.
Достоевский написал “Записки...” в тюрьме.
Только в советских тюрьмах не написано никаких художественных, литературных работ.**
I. Введение
В данной статье мы хотели бы остановиться на некоторых аспектах хронотопа шаламовской Сибири. Шаламовская Сибирь - это, конечно, не только метафорическое название российского региона, но и хронотопическая концепция. М. Бахтин определяет хронотоп как “существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе”.1 Поэтому не нужно и, наверное, даже невозможно разделить такие понятия, как “Сибирь”, “Дальний Север” и “Колыма”. Более того, в “лагерных” произведениях Шаламова они практически взаимозаменяют друг друга. Сам Шаламов так говорит об этом: “Дальний Север, а точнее лагерь, ибо Север только в лагерном своем обличье являлся мне, уничтожил эти мои намерения”.2 В нашей статье мы будем рассматривать эти названия пространства, с этой позиции.
Литературные произведения Варлама Т. Шаламова, особенно его “Колымские рассказы”, отличаются от жанра, к которому Бахтин применил свою теорию хронотопа, или благодаря которому он и создал свою теорию. Как известно, Бахтин применил свою теорию к жанру “роман”. Бахтин говорил, что “роман - единственный становящийся и еще неготовый жанр” (Вопросы, 447). Анализируя произведение Шаламова, можно утверждать, что это не роман, а сборник рассказов, что доказывает само его название “Колымские рассказы”. Бахтин считал, что хронотоп в литературе имеет существенное жанровое значение. “Можно прямо сказать, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом”. С другой стороны, Бахтин также сказал, что “хронотоп как формально-содержательная категория определяет (в значительной мере) и образ человека в литературе; этот образ всегда существенно хронотопичен” (Вопросы, 235). Скорее всего, потому у Шаламова образ человека тоже хронотопичен, особенно его “смерть”. Мы считаем, что тема специфических особенностей хронотопа заслуживает внимания исследователей.
II. Жанр
В этом разделе статьи речь пойдет о жанре. Широко известны слова Шаламова, что “роман умер”.3 Что же Шаламов имел в виду, когда утверждал, что “роман умер”? Шаламов говорил, что “нужно и можно написать рассказ, который неотличим от документа. Только автор должен исследовать свой материал собственной шкурой - не только умом, не только сердцем, а каждой порой кожи, каждым нервом своим”4 (IV, 362). С этого жанрового отличия возникает то основание, на котором и базируется понятие именно шаламовского хронотопа Сибири.
Такая документальность отличает эстетику шаламовской прозы от других писателей лагерной литературы: Солженицына, Довлатова, Жигулина и др. “Колымские рассказы” ни в коем случае не похожи на “Один день Ивана Денисовича”, “Архипелаг ГУЛАГ” Солженицына, ни на “Зону” Довлатова, ни на “Горячий камень” Жигулина. Сам Шаламов намеренно отделяет “Колымские рассказы” от произведений Солженицына, характеризуя свое произведение таким образом: “В “Колымских рассказах” отсутствуют описания, отсутствует цифровой материал, выводы, публицистика. В “Колымских рассказах” дело в изображении новых психологических закономерностей, в художественном исследовании страшной темы, а не в форме интонации “информации”, не в сборе фактов” (IV, 361). Шаламов говорит о четырех отсутствиях, не только существующих, но и характеризующих произведения Солженицына. Первое отсутствие - описание. Солженицын описывает положение Ивана Денисовича в лагере, но у Шаламова описания отсутствуют. Шаламов, вероятно, считает, что факт или реальность в лагерях вне емкости литературного способа риторики: описания. Шаламов высказался по-философски глубоко: “Искусство - это жизнь, но не отражение жизни”.5
Второе отсутствие - цифровой материал. Так много цифровых материалов в произведении “Архипелаг ГУЛАГ”, что некоторые исследователи сомневаются в литературности этого произведения, не считая вычисленных дней Солженицыным, сколько было “таких дней в его сроке от звонка до звонка”6 у Ивана Денисовича.
Третье отсутствие - выводы. Говоря о выводах, Шаламов продолжает пояснять, что он имел в виду: В “Колымских рассказах” нет ничего, что не было бы преодолением зла, торжеством добра, если брать вопрос в большом плане, в плане искусства” (IV, 362). Существует несколько вариантов шаламовского афоризма, касающегося его взглядов на смысл человеческой жизни: “Вот в чем несчастье русской прозы, нравоучительной литературы. Каждый мудак начинает изображать из себя учителя жизни”; “Но искусство требует соответствия действия и сказанного слова, и живой пример может убедить /живых/ к повторению - не в области искусства, а в любом деле. Вот какие нравственные задачи ставить, - не более”; “Учить людей нельзя. Учить людей - это оскорбление”.7 И еще: “Самый главный грех - соваться в чужие дела, а писатели никогда не должны соваться в чужие души, нет, ни в коем случае. Писатель суется в свою собственную душу. И все”.8 Эти примеры показывают, что Шаламов противится тому, чтобы люди учили других и друг друга. И. Сиротинская так рассказывает о реакции Шаламова на вечный вопрос “Как жить?”: “Как жить? Этот вопрос его не удивил. Может быть, я была не первой, кто его задавал. Он ответил, что, как сказано в десяти заповедях, так и жить. Ничего нового нет и не надо. Я была чуть-чуть разочарована. И все? И тогда он добавил одиннадцатую заповедь - не учи. Не учи жить другого. У каждого - своя правда. И твоя правда может быть для него непригодна именно потому, что она твоя, а не его”.
Четвертое отсутствие - публицистика. Шаламов намекает на то, что он не занимается публицистикой. И он гордится большим количеством праведников в его рассказах: “В моих рассказах праведников больше, чем в рассказах Солженицына”.10 Важно то, что Шаламов не занимается публицистикой как Солженицын, хотя в его рассказах больше праведников. И. Сиротинская очень интересно определила разницу между Шаламовым и Солженицыным по этому поводу: “Один - поэт, философ, и другой - публицист, общественный деятель, они не могли найти общего языка”.11 Очевидно, что первым является Шаламов, а вторым - Солженицын. Определение И. Сиротинской прямое доказательство того, что Шаламов был прав в своем утверждении. Таким образом, особенность шаламовской поэтики стала рельефной.
Шаламов говорит о краткости документальности: “Краткостью, простотой, отсечением всего, что может быть назвать “литературой”. Проза должна быть простой и ясной” (IV, 365); “Рассказы мои представляют успешную и сознательную борьбу с тем, что называется жанром рассказа. ... Пощечина должна быть короткой, звонкой.”12
“Колымские рассказы” предлагают новую прозу, прозу живой жизни, которая в то же время - преображенная действительность, преображенный документ (IV, 366). Шаламовская новая проза, по существу, возвращение от романа к эпосу. Эпос в новом смысле: в документальность на уровне содержания и в лиричность на уровне языка.
III. Хронос
Переходим к особому типу, который считается очень важным в истории русской прозы. Мы имеем в виду создание образов “лагерного времени” и “лагерного пространства”.
Лагерное время не цикличное, не прогрессивное, не постепенно и бесперебойно двигающее как в любом романе, а стоящее, смертное, прекращенное и вечное, то есть, время в произведениях Шаламова становится повсеместным. В первом же произведении “Колымских рассказах” “По снегу” метафорически изображается неподвижность времени: “Он устает, ложится на снег, закуривает, и махорочный дым стелется синим облачком над белым блестящим снегом. Человек уже ушел дальше, а облачко все еще висит там, где он отдыхал” (I, 7). Физически время текло, пока этот человек “уже ушел дальше”, а дым махорки не двигается, и в то же время, еще не исчез. Дым замер. Время остановилось. Время застыло. В таком же времени человек двигается, но время не течет. Время умерло. Время стало вечным. Это символично, все заключенные проводят свои сроки в колымских лагерях, но онтологическое значение их физической жизни нигде в обыкновенном обществе не существует. Все заключенные в колымских лагерях умерли в онтологическом смысле, живя физически и работая ежедневно. Любой человек, который провел время в колымских лагерях, не был жив, а умер на это время.
Колымское время субъективно релятивистичное; это время не измеряется часами, а зависит от того, как человек его осознает: “Сегодня ты умри, а я завтра”, или другой пример: “ - Самое главное - пережить Сталина. Все, кто переживут Сталина, - будут жить. Вы поняли? Не может быть, что проклятия миллионов людей на его голову не материализуются. Вы поняли? Он непременно умрет от этой ненависти всеобщей. У него будет рак или еще что-нибудь! Вы поняли? Мы еще будем жить” (I, 500). Все заключенные на Колыме интерпретируют время собственно для своей пользы и для продления своего существования. Обращает на себя внимание тот факт, что логика этих двух примеров основывается на условии смерти другого.
Е. Михайлик так определяет характер колымского времени: В “Колымских рассказах” время существует в трех ипостасях - настоящего времени, сливающегося с ним времени вечности и существующего отдельно от лагеря - и большей частью вопреки ему - исторического времени.13 Хотя Е. Михайлик подробно не развивает своего утверждения о колымском времени, уже довольно четко начинает вырисовываться первая ипостась: “настоящее время, сливающееся с ним время вечности”.
Вторая категория ипостаси колымского времени, по ее мнению, - существующее время вне лагеря - удостаивается развернутого толкования. Проблема в том, что нелегко четко определить, что именно имела в виду Елена Михайлик под ее второй ипостасью. Возможно, эта ипостась колымского времени указывает на то время, которое течет в обществе вне лагеря, но осознается заключенными внутри лагеря. Тракторы в произведении “По лендлизу” являются символом внешнего мира: “Свежие тракторные следы на болоте были следами какого-то доисторического зверя - меньше всего это была поставка по лендлизу американской техники” (I, 350). Из этого примера видно, что некоторые элементы фиксируют как бы разные времена и, в то же время, они объединяются в одном предложении: свежие следы, тракторы, болота, доисторический зверь, лендлиз, американская техника. Указывая на “свежие следы”, автор “Колымских рассказов” как бы намекает, что там были и “старые следы”. Очевидно, что эти “старые следы” от российских тракторов или, по крайней мере, тяжелого труда заключенных на Колымском болоте. Американские тракторы современнее русских и, в то же время, продукция релятивно-новой техники, нового времени. Хотим заметить, что мы не ставили перед собой задачу разрабатывать хронос пространства “болота”. “Доисторический зверь”, конечно, означает трактор американский. На наш взгляд, эта метафора очень удачна: амальгамация новейшей американской техники и трактора с древнейшим доисторическим прошлым. “Лендлиз” - система передачи США (взаймы или в аренду) вооружения, продовольствия и т. д. странам антигитлеровской коалиции в период второй мировой войны.14 Хронос этого лендлиза - период Второй мировой войны. Трактор не является здесь ни вооружением, ни продовольствием. При широком понимании слова “вооружение” можно было бы туда включить и слово трактор. Тогда в этом случае этот трактор можно было использовать против фашистов на фронте, а не на Колыме для того, чтобы помогать горнодобывающей промышленности. Американские тракторы, в результате, выкопали “не только золото, не только олово, не только вольфрам, не только уран, но и нетленные человеческие тела” (I, 356). Наличие трупов отражает типичное шаламовское лагерное время: “Эти человеческие тела ползли по склону, может быть собираясь воскреснуть” 15 (I, 356). Жили, были и умерли люди на Колыме, а теперь они собираются обратно перейти в Лету.
Об ипостаси исторического времени правдиво пишет Елена Михайлик: Историческое время в “Колымских рассказах” многофункционально. Оно представляет собой скрытую, непрямую альтернативу лагерному миру, напоминает о возможности существования других физических обстоятельств и поведенческих моделей. Оно также является (опечатка слова “является” - С. Г. Су) невидимым контрапунктом “Колымских рассказов”, противопоставляя замкнутому настоящему лагерного времени идею движения, мысль о конечности всего - в том числе и лагерного срока, и самого лагеря.16 Чужой и одновременно знакомый мир в шаламовском времени приобретает новый характер и особые функции и становится тем, чего нет у других писателей, таких, как Солженицын, Довлатов, Жигулин.
IV. Топос
Топос Сибири или, как уже было выше сказано, Колымы, или лагеря заслуживает внимание, так как сюжетное действие развертывается на очень узком и однообразном географическом фоне, так называемой “Сибири”. Говоря о значении топоса Сибири, главный спор возникает при определении - это ад или это не ад. Е. Сидоров утверждает, что Колыма - это ад на земле, построенный руками не одного какого-нибудь злодея или хорошо организованной шайки государственных преступников, а, по сути, коллективной волей, железной логикой исторического безумия.17 Теоретическая база сидоровского аргумента - исторический подход к Советскому явлению. Нельзя не отметить правомерность существования этого аргумента, но остается возможность интерпретировать одно и то же явление или тот же самый топос по-разному.
Михаил Геллер придерживается совсем противоположного мнения по сравнению с Е. Сидоровым о значении Колымы. Он заявляет, что Колыма не была адом. Во всяком случае, не была адом в его религиозном значении, в том смысле, какой дала ему литература. В аду наказывают грешников, в аду мучаются виновные. Ад - торжество справедливости. Колыма - торжество абсолютного зла.18 Некоторые положения Геллера заслуживают внимания. Во-первых, Колыма не является адом с точки зрения религии. Это безусловно очень спорный вопрос, спор этот бесконечен и нет однозначного ответа на этот вопрос. Надо принять во внимание отношение самого Шаламова к религии. Всем известно, что семья Шаламова глубоко религиозная.
Во-вторых, Колыма стала местом, где Шаламов смог создать свои литературные произведения. В аду нельзя писать литературные произведения? Или просто невозможно? Ничем не подтвержденный вывод Геллера таков: если Шаламов писал литературные произведения на Колыме, она не могла быть адом.
Другой момент - весьма справедлив и правдив: ад - это место для грешников и виновных. Это положение совпадает с представлением Шаламова об аде: все зеки в лагере считают, что они все невиновные и не грешники. Все зеки думают, что они чистые и высоко моральные. Виктор Некрасов аналогично определил особенность характера Колымы: А в этом месте, о котором кое- кто из нас и слыхал краешком уха, но вспоминал очень редко, - мучились и умирали люди невинные. Я говорю о Колыме.19 Все-таки, возникает вопрос: допустим все зеки не виновные и не грешники, но что с охранниками лагерей и офицерами всех уровней, которые управляли лагерями? Если зеки не грешники, то охранники-грешники. Если зеки не виновные, то все офицеры виновные. Колыма ад или не ад?
И последнее, это противопоставление: ад - торжество справедливости, а Колыма - торжество абсолютного зла. Виктор Некрасов, так же как и Геллер, считает: Нечто еще более страшное, чем война, чем ад. Ад - это торжество справедливости. Колыма - торжество абсолютного зла.20 На Колыме все готовы к тому, что она станет адом. Но все эти составляющие элементы ада противоречивы, парадоксальны. Именно поэтому, с одной стороны, Колыму можно назвать адом, а, с другой стороны, Колыму нельзя быть адом, так как она как бы перевернута вверх дном. Эта парадоксальность, характеризующая суть топоса Колымы.
Францишек Апанович дает свое описание Колымы на историческом уровне: Образ Колымы представляет собой критику тоталитарного государства, в котором власть отождествляется с силой, что приводит не только к крушению идеалов, но и естественного уклада человеческой жизни, превращая ее в ад.21 Это является социальным подходом Францишека Апановича к облику Колымы. Прежде всего, главный облик Колымы - это образ, изображенный Шаламовым в его “Колымских рассказах”, “критика тоталитарного государства”, т.е., правительства Сталина. Это вполне правомерное замечание, так как исторически это верно. Еще один образ Колымы - это ад (адский облик Колымы был уже проанализирован нами выше).
Однако на эстетическом уровне могла быть и другая интерпретация - облика Колымы. Таким образом, даже беглый анализ художественных особенностей “Колымских рассказов” показывает нам, что Варлам Шаламов писал не об ужасах сталинских лагерей, вернее, не о тех ужасах, которые ассоциируются сейчас со словом “лагерь”. Не о насилии, голоде, бесправии, непосильном труде, но о том воздействии, которое насилие, голод, бесправие, непосильный труд оказывают на человеческую личность. Мы полагаем, что в “Колымских рассказах” внешний мир важен лишь постольку, поскольку оказывает влияние на внутренний мир персонажей. 22 Положительный момент в исследовании Е. Михайлик состоит в том, что она разделяет внешний мир и внутренний мир Колымы. На уровне исторических фактов ее теория схожа со взглядами Францишека Апановича, который проанализировал облик Колымы с точки зрения исторической значимости. Однако внутренний мир Колымы в рассказах Шаламова находится вне исторических фактов, вне способа литературной риторики - описания. Исторические факты и описания Колымы должны служить человеческой сути, найденной только Шаламовым в экстремальных условиях. Минако Токаги тоже поддерживает это мнение: “Колымские рассказы” - процесс исследования, что такое человек и что является сутью человека.23
Колыма в качестве предмета топоса, представленная лагерями заслуживает особого анализа. Анализ лучше начать со слов Геллера: Лагерь - это другой мир, мир в котором действует закон: ты умри сегодня, а я - завтра. Мир без морали. Лагерь - место, в котором люди без морали - палачи - создали условия, вынудившие отказаться от морали и жертвы. Колымский лагерь был местом особенным.24 Геллеровское определение колымского лагеря одновременно правильно и неправильно. Это определение характера Колымы-лагеря похоже на то, как Солженицын изображал лагерь и его законы. Солженицын писал: - Здесь, ребята, закон - тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто и к куму ходит стучать.25 Нами уже был проведен анализ различий между лагерями Солженицына и Шаламова.26 Различия очевидны: в лагере Солженицына человек может жить благодаря тому, что там тоже действуют законы, но в лагере Шаламова никто не выживет кроме тех, кто “случайно” выжил. Поэтому колымский лагерь, с другой стороны, “был местом особым”. Сам Шаламов говорит, что Колымский лагерь (как и всякий лагерь) - школа отрицательная с первого до последнего часа. Человеку, чтобы быть человеком, не надо вовсе знать и даже просто видеть лагерь.27 Приведем довод о том, что Колыма - лагерь является особенным местом, невозможно найти ничего похожего в других лагерях, включая лагерь, где Солженицын сам побывал и прекрасно его описал.
(окончание здесь)