Чеслав Горбачевский. "Dead or alive", или штрихи к символике лагерной Колымы
Статья опубликована в журнале "Наука ЮУрГУ: материалы 65-й научной конференции. Секции социально-гуманитарных наук: в 2 т". - Челябинск: Издательский центр ЮУрГУ, 2013. - Т.1. Электронная версия - на сайте университета.
__________
"Dead or alive"*, или штрихи к символике лагерной Колымы
Проблема «двуликости мира» является основной в рассказе Георгия Демидова «Художник Бацилла и его шедевр» (1972). Главный герой рассказа, заключённый по фамилии Горев («Бацилла»), пишет на фанере картину-символ, в которой воплощена сама суть колымских истребительно-трудовых лагерей: на распятии картины изображён не традиционный, как принято для таких изображений Христос, а измождённый человек в лагерном бушлате. Фоном колымской Голгофы служит безжизненный северный пейзаж. За распятием на заднем плане виднеется бесчисленное множество других крестов с пригвождёнными к ним мучениками-заключёнными. Бесконечные распятия исчезают в горной дали.
Основной сюжет картины обрамляет ряд вспомогательных сюжетов, составленных из небольших зарисовок, служащих иллюстрациями к главной идее художника, отразившейся в эпиграфе к рассказу в словах французского живописца и графика Эжена Делакруа: «Искусство - это действительность, отображённая через восприятие художника» [1]. «Зарисовки», образующие вспомогательные сюжеты, строятся по принципу примитивного, но вместе с тем весьма убедительного сопоставления тягот неволи с радостями недостижимой свободы: «<...> Я узнал широкоротого доходягу, жадно вгрызающегося в свою пайку. Ему противопоставлялся усач с пивной кружкой. Играющему на “рояле” дубарю соответствовало изображение приличных похорон - благостный покойник возлежал на высоком белом катафалке. На одних горизонталях были нарисованы изнемогший у своей тачки каторжник и мордастые футболисты, гоняющие мяч по чёрно-зелёному полю; скрючившийся в тесном деревянном “мешке” узник “бокса” и изображение южного пляжа» [1]. Едва ли «усач с пивной кружкой» или «мордастый футболист» являются пределом мечтаний художника-примитивиста Бациллы, скорее, и то и другое для него некие символы тотальной несправедливости, скрывающейся за внешним благополучием иллюзорной «вольной жизни».
С обратной стороны этой картины кто-то уже после смерти в лагере Бациллы изобразил куда более безобидную «бабу»-русалку с голой грудью и распущенными волосами. Так двусторонняя фанерная визуализация, кроме картинок вольной и каторжной жизни, одновременно вместила в себя два мало сопоставимых изображения:
1) банальную лагерную поделку, служащую для удовлетворения непритязательных эстетических вкусов приблатнённой публики и
2) запрещённый символ, являющийся документом и свидетельством человеческих мучений в ГУЛаге.
В картине Бациллы (т. е. на её лицевой стороне) изображены два хронотопа:
1) инфернальный хронотоп колымских каторжных лагерей проклятого Богом «края земли» и
2) хронотоп якобы «блаженной жизни» за пределами лагеря, на материке.
Показательно, что в одном из колымских посёлков на стене общежития бывших лагерников эта картина висит к зрителю своей разрешённой стороной, скрывая неподцензурную. Голая русалка, разумеется, ничем компрометировать лагерное начальство не может - русалка вполне вписывается в запроволочный интерьер. Другая сторона картины, напротив, угрожает внедрявшейся пропаганде о такой важной исправительной пользе трудовых лагерей, призванных сделать из закоренелого врага народа сознательного и благодарного обществу гражданина: «Только вряд ли этот документ на фанере сохранится сколько-нибудь долго. Нет никакой гарантии, что о картине со столь неприемлемой тенденцией не дознается местный опер или поселковый комендант - и тогда она будет немедленно уничтожена» [1]. Сомнения рассказчика в сохранности столь явного компромата на счастливую жизнь в лагерях вполне оправданы, поскольку упрямый Бацилла ни при каких обстоятельствах не собирается идти на поводу у лагерного начальства, отказываясь рисовать плакаты «по образцу». Непримиримость Бациллы становится причиной его гибели в «советском Гестапо».
В документальных записках Ф. Диаманта баптиста Александрова, ушедшего на Колыме в побег, через год вохра схватила в районе аэропорта Куйдусун под Оймяконом. После этого Александрова пригнали на прииск «Октябрьский», с которого он год назад бежал. Дальнейшее предсказуемо: «Он был ещё живой. Окровавленного, умирающего беглеца привязали к вкопанному возле вахты столбу, чтобы он был на виду у всех лагерников, выводимых на работу и приходивших с работы. На третьи сутки отвязали его - «сняли со креста» - бросили на санки и отвезли на сопку за лагерем» [2]. В этом контексте мы тоже видим крест - символ страданий, противостоящий всей уничтожающей символике «советского Гестапо».
В рассказе Демидова «Без бирки» отчаявшийся Михаил Алексеевич Кушнарёв (лагерный номер Ж-318), получивший срок за «антисоветскую агитацию», мечтает умереть так, чтобы ему никто не мешал. Кушнарёв мстит тем, кто так долго издевался над ним: «Вспомнили (собригадники Кушнарёва. - Ч. Г.), что он говорил иногда что-то о том, что хорошо бы забраться в какой-нибудь таёжный распадок и там подохнуть. Тогда-де не будет ни бирки на левой ноге, ни «рояля», ни архива-три» [1]. Сам ритуал прикрепления бирки к ноге мертвеца с его установочными данными, казался Кушнарёву «кощунственным и омерзительным» [1]. По сути, своей смертью, а к смертям здесь все привыкли, Кушнарёв решает нарушить заведённый в этих местах порядок. О специфике такого порядка в рассказе Демидова «Начальник» говорится: «Почти все эти люди (заключённые, строившие Тембинскую трассу на Колыме. - Ч. Г.) давно отдыхали вон там, где под бурым горным склоном находилось лагерное кладбище. Его было легко узнать по длинным рядам колышков с фанерками на верхнем конце. На этих дощечках размером с небольшой тетрадный лист были выписаны всё те же «установочные данные», от которых заключённому никуда не уйти и после своей смерти» [1]. Мысль о ненавистной бирке, как закономерном результате здешней жизни, узаконивающей рабское положение невольника даже перед лицом смерти, становится навязчивой идеей, которая не покидает Кушнарёва и во сне. Символичен его жуткий сон с видением засушенных голов, вызывающих аллюзии на те же фанерные бирки, номера и установочные данные зэка: « - Не уйдёшь от бирки, никуда не уйдёшь!» [1], - кричит шаман, превращающийся в мгновение в стадо обезьян, пляшущих вокруг бессильно лежащего человека.
Возможно, окончательная мысль о необычном способе ухода от бирки и лагерной бухгалтерии, мести лагерному начальству пришла к Кушнарёву после диалога с начальником конвоя:
« - Может, ты опять хотел в побег уйти. Жэ - триста восемнадцатый? - сощурился на Кушнарёва начальник УРЧ. - И куда же, позволь спросить?
Заключённый молчал.
- От нас, брат Жэ - триста восемнадцатый, никуда не уйдёшь! - наставительно сказал старший лейтенант, - разве что вот туда... - Он ткнул пальцем в землю.
- А может, туда и хочу! - сказал вдруг Кушнарёв, и его выцветшие глаза оживились выражением.
- Ну, это дело хозяйское, - усмехнулся начальник, - нам лишь бы для отчётности не затерялся.» [1]. Позже комендант лагеря скажет Кушнарёву: «- Ну нет, брат, <.> отсюда никуда не уйдёшь, разве что на небо вознесёшься, Иисус Христос» [1]. Эта шутка необычайно развеселила присутствовавших во время диалога вохровцев.
Совсем скоро Кушнарёв найдёт в себе силы, чтобы на полигоне прииска по собственной воле попасть под «гигантский взрыв «на выброс»» [1], после которого будет уже совершенно ни к чему прикреплять бирку и не с чего снимать отпечатки пальцев. Отчаянно-безысходная месть бесправного человека свидетельствует о сохранённой Кушнарёвым воле и человеческом достоинстве в нечеловеческих условиях. Остаётся в действиях бывшего математика, приверженца идеалистической «реакционной» философии и свобода последнего выбора, сохранился и остаток сил на выполнение задуманного.
В 1932 году А.Ф. Лосев писал жене из одного лагеря в другой: «Я знаю, как тут умирают. И когда я околею на своём сторожевом посту, на морозе и холоде, под забором своих дровяных складов, и придёт насильно пригнанная шпана (другой никто не идёт) поднять с матерщиной мой труп, чтобы сбросить его в случайную яму (так как нет охотников рыть на мёрзлой земле нормальную могилу), - вот тогда-то и совершится подлинное окончание моих философских воздыханий и стремлений, и будет достигнута достойная и красивая цель нашей с тобой дружбы и любви. <.> Вот почему трудно примириться с теперешним положением, где гораздо больше смерти, чем жизни, и - сплошное безумие. Это не живой ум бытия и личности, а мёртвое безумие небытия и безличия. Как это пережить?» [3]. Можно лишь констатировать, что весьма немногие пережили мёртвое безумие каторжного небытия, немногие смогли в колымском царстве мёртвых сохранить остатки человеческого достоинства, избрав, возможно, не худшую для себя участь - своевольную смерть.
Библиографический список
1. Демидов, Г.Г. Чудная планета: рассказы / Г.Г. Демидов. // сост., подгот. текста, подгот. илл. В.Г. Демидовой. Послесл. М. Чудаковой. - М.: Возвращение, 2008. - 360 с.
2. Диамант, Ф. «Во льдах» / На дальнем Севере. - 1990. - № 1. - С. 170-199.
3. Лосев, А.Ф. Письма из неволи (1930-1933) / А.Ф. Лосев. // Страсть к диалектике: литературные размышления философа. - М.: Советский писатель, 1990. - С. 302-319.
Горбачевский Чеслав Антонович, кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и литературы Южно-Уральского государственного университета
* "Живым или мертвым"
__________
"Dead or alive"*, или штрихи к символике лагерной Колымы
Проблема «двуликости мира» является основной в рассказе Георгия Демидова «Художник Бацилла и его шедевр» (1972). Главный герой рассказа, заключённый по фамилии Горев («Бацилла»), пишет на фанере картину-символ, в которой воплощена сама суть колымских истребительно-трудовых лагерей: на распятии картины изображён не традиционный, как принято для таких изображений Христос, а измождённый человек в лагерном бушлате. Фоном колымской Голгофы служит безжизненный северный пейзаж. За распятием на заднем плане виднеется бесчисленное множество других крестов с пригвождёнными к ним мучениками-заключёнными. Бесконечные распятия исчезают в горной дали.
Основной сюжет картины обрамляет ряд вспомогательных сюжетов, составленных из небольших зарисовок, служащих иллюстрациями к главной идее художника, отразившейся в эпиграфе к рассказу в словах французского живописца и графика Эжена Делакруа: «Искусство - это действительность, отображённая через восприятие художника» [1]. «Зарисовки», образующие вспомогательные сюжеты, строятся по принципу примитивного, но вместе с тем весьма убедительного сопоставления тягот неволи с радостями недостижимой свободы: «<...> Я узнал широкоротого доходягу, жадно вгрызающегося в свою пайку. Ему противопоставлялся усач с пивной кружкой. Играющему на “рояле” дубарю соответствовало изображение приличных похорон - благостный покойник возлежал на высоком белом катафалке. На одних горизонталях были нарисованы изнемогший у своей тачки каторжник и мордастые футболисты, гоняющие мяч по чёрно-зелёному полю; скрючившийся в тесном деревянном “мешке” узник “бокса” и изображение южного пляжа» [1]. Едва ли «усач с пивной кружкой» или «мордастый футболист» являются пределом мечтаний художника-примитивиста Бациллы, скорее, и то и другое для него некие символы тотальной несправедливости, скрывающейся за внешним благополучием иллюзорной «вольной жизни».
С обратной стороны этой картины кто-то уже после смерти в лагере Бациллы изобразил куда более безобидную «бабу»-русалку с голой грудью и распущенными волосами. Так двусторонняя фанерная визуализация, кроме картинок вольной и каторжной жизни, одновременно вместила в себя два мало сопоставимых изображения:
1) банальную лагерную поделку, служащую для удовлетворения непритязательных эстетических вкусов приблатнённой публики и
2) запрещённый символ, являющийся документом и свидетельством человеческих мучений в ГУЛаге.
В картине Бациллы (т. е. на её лицевой стороне) изображены два хронотопа:
1) инфернальный хронотоп колымских каторжных лагерей проклятого Богом «края земли» и
2) хронотоп якобы «блаженной жизни» за пределами лагеря, на материке.
Показательно, что в одном из колымских посёлков на стене общежития бывших лагерников эта картина висит к зрителю своей разрешённой стороной, скрывая неподцензурную. Голая русалка, разумеется, ничем компрометировать лагерное начальство не может - русалка вполне вписывается в запроволочный интерьер. Другая сторона картины, напротив, угрожает внедрявшейся пропаганде о такой важной исправительной пользе трудовых лагерей, призванных сделать из закоренелого врага народа сознательного и благодарного обществу гражданина: «Только вряд ли этот документ на фанере сохранится сколько-нибудь долго. Нет никакой гарантии, что о картине со столь неприемлемой тенденцией не дознается местный опер или поселковый комендант - и тогда она будет немедленно уничтожена» [1]. Сомнения рассказчика в сохранности столь явного компромата на счастливую жизнь в лагерях вполне оправданы, поскольку упрямый Бацилла ни при каких обстоятельствах не собирается идти на поводу у лагерного начальства, отказываясь рисовать плакаты «по образцу». Непримиримость Бациллы становится причиной его гибели в «советском Гестапо».
В документальных записках Ф. Диаманта баптиста Александрова, ушедшего на Колыме в побег, через год вохра схватила в районе аэропорта Куйдусун под Оймяконом. После этого Александрова пригнали на прииск «Октябрьский», с которого он год назад бежал. Дальнейшее предсказуемо: «Он был ещё живой. Окровавленного, умирающего беглеца привязали к вкопанному возле вахты столбу, чтобы он был на виду у всех лагерников, выводимых на работу и приходивших с работы. На третьи сутки отвязали его - «сняли со креста» - бросили на санки и отвезли на сопку за лагерем» [2]. В этом контексте мы тоже видим крест - символ страданий, противостоящий всей уничтожающей символике «советского Гестапо».
В рассказе Демидова «Без бирки» отчаявшийся Михаил Алексеевич Кушнарёв (лагерный номер Ж-318), получивший срок за «антисоветскую агитацию», мечтает умереть так, чтобы ему никто не мешал. Кушнарёв мстит тем, кто так долго издевался над ним: «Вспомнили (собригадники Кушнарёва. - Ч. Г.), что он говорил иногда что-то о том, что хорошо бы забраться в какой-нибудь таёжный распадок и там подохнуть. Тогда-де не будет ни бирки на левой ноге, ни «рояля», ни архива-три» [1]. Сам ритуал прикрепления бирки к ноге мертвеца с его установочными данными, казался Кушнарёву «кощунственным и омерзительным» [1]. По сути, своей смертью, а к смертям здесь все привыкли, Кушнарёв решает нарушить заведённый в этих местах порядок. О специфике такого порядка в рассказе Демидова «Начальник» говорится: «Почти все эти люди (заключённые, строившие Тембинскую трассу на Колыме. - Ч. Г.) давно отдыхали вон там, где под бурым горным склоном находилось лагерное кладбище. Его было легко узнать по длинным рядам колышков с фанерками на верхнем конце. На этих дощечках размером с небольшой тетрадный лист были выписаны всё те же «установочные данные», от которых заключённому никуда не уйти и после своей смерти» [1]. Мысль о ненавистной бирке, как закономерном результате здешней жизни, узаконивающей рабское положение невольника даже перед лицом смерти, становится навязчивой идеей, которая не покидает Кушнарёва и во сне. Символичен его жуткий сон с видением засушенных голов, вызывающих аллюзии на те же фанерные бирки, номера и установочные данные зэка: « - Не уйдёшь от бирки, никуда не уйдёшь!» [1], - кричит шаман, превращающийся в мгновение в стадо обезьян, пляшущих вокруг бессильно лежащего человека.
Возможно, окончательная мысль о необычном способе ухода от бирки и лагерной бухгалтерии, мести лагерному начальству пришла к Кушнарёву после диалога с начальником конвоя:
« - Может, ты опять хотел в побег уйти. Жэ - триста восемнадцатый? - сощурился на Кушнарёва начальник УРЧ. - И куда же, позволь спросить?
Заключённый молчал.
- От нас, брат Жэ - триста восемнадцатый, никуда не уйдёшь! - наставительно сказал старший лейтенант, - разве что вот туда... - Он ткнул пальцем в землю.
- А может, туда и хочу! - сказал вдруг Кушнарёв, и его выцветшие глаза оживились выражением.
- Ну, это дело хозяйское, - усмехнулся начальник, - нам лишь бы для отчётности не затерялся.» [1]. Позже комендант лагеря скажет Кушнарёву: «- Ну нет, брат, <.> отсюда никуда не уйдёшь, разве что на небо вознесёшься, Иисус Христос» [1]. Эта шутка необычайно развеселила присутствовавших во время диалога вохровцев.
Совсем скоро Кушнарёв найдёт в себе силы, чтобы на полигоне прииска по собственной воле попасть под «гигантский взрыв «на выброс»» [1], после которого будет уже совершенно ни к чему прикреплять бирку и не с чего снимать отпечатки пальцев. Отчаянно-безысходная месть бесправного человека свидетельствует о сохранённой Кушнарёвым воле и человеческом достоинстве в нечеловеческих условиях. Остаётся в действиях бывшего математика, приверженца идеалистической «реакционной» философии и свобода последнего выбора, сохранился и остаток сил на выполнение задуманного.
В 1932 году А.Ф. Лосев писал жене из одного лагеря в другой: «Я знаю, как тут умирают. И когда я околею на своём сторожевом посту, на морозе и холоде, под забором своих дровяных складов, и придёт насильно пригнанная шпана (другой никто не идёт) поднять с матерщиной мой труп, чтобы сбросить его в случайную яму (так как нет охотников рыть на мёрзлой земле нормальную могилу), - вот тогда-то и совершится подлинное окончание моих философских воздыханий и стремлений, и будет достигнута достойная и красивая цель нашей с тобой дружбы и любви. <.> Вот почему трудно примириться с теперешним положением, где гораздо больше смерти, чем жизни, и - сплошное безумие. Это не живой ум бытия и личности, а мёртвое безумие небытия и безличия. Как это пережить?» [3]. Можно лишь констатировать, что весьма немногие пережили мёртвое безумие каторжного небытия, немногие смогли в колымском царстве мёртвых сохранить остатки человеческого достоинства, избрав, возможно, не худшую для себя участь - своевольную смерть.
Библиографический список
1. Демидов, Г.Г. Чудная планета: рассказы / Г.Г. Демидов. // сост., подгот. текста, подгот. илл. В.Г. Демидовой. Послесл. М. Чудаковой. - М.: Возвращение, 2008. - 360 с.
2. Диамант, Ф. «Во льдах» / На дальнем Севере. - 1990. - № 1. - С. 170-199.
3. Лосев, А.Ф. Письма из неволи (1930-1933) / А.Ф. Лосев. // Страсть к диалектике: литературные размышления философа. - М.: Советский писатель, 1990. - С. 302-319.
Горбачевский Чеслав Антонович, кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и литературы Южно-Уральского государственного университета
* "Живым или мертвым"