Валерий Перелешин. Рецензия на сборник стихов Шаламова "Точка кипения", RLJ, начало 1980
Рецензия русского эмигрантского поэта, проживавшего в Бразилии, Валерия Перелешина на последнюю книжку стихов Шаламова, "Точка кипения" (1977). Статья написана и напечатана (по-русски) при жизни Шаламова в журнале Russian Language Journal / Русский язык (RLJ), Vol. 34, № 117, Winter 1980, стр. 219-224, издательство Американского совета преподавателей русского языка и литературы (ACTR) и Американского совета по сотрудничеству в области образования и изучения языков (ACCELS). Электронная версия - на сайте JSTOR, но полностью статья доступна только для чтения, так что пришлось ее заскринить и по кускам преобразовать в текст.
Кажется очевидным, что Перелешин должен знать, на чью книгу стихов пишет рецензию - к восьмидесятому на Западе вышли сборник "Колымских рассказов" на русском (1978) и около десятка на других языках, не считая большого числа тоже разноязычных журнальных и газетных публикаций. Поэтому фраза "Шаламов бежит в свою профессию геолога" повергает в недоумение: Шаламов был не геологом, а заключенным-горняком, рабочим золотого забоя или угольной шахты, в крайнем случае проходчиком шурфов или реечником в геодезической партии.
Перелешин подходит к делу как профессиональный стихотворец (или даже редактор) и безжалостно метит все найденные погрешности, а их много, ставя Шаламова по уровню мастерства ниже неизвестного мне Сергея Маркова. Следует напомнить, что - судя по дневникам и письмам Шаламова - в составлении этой последней книжки он участия уже не принимал, скорее всего, от безразличия (см. мемуар Ларисы Васильевой), покорности судьбе и болезней.
Несколько слов об авторе рецензии. Русский поэт с белорусскими корнями, после революции эмигрировал в Харбин, считал Китай своей второй родиной. В двадцать пять лет постригся в монахи. После войны снял с себя духовный сан, получил советское гражданство, работал в ТАСС. В 1953 году переселился в Бразилию, где прожил до конца жизни. Умер в 1992-м. Издал 15 сборников стихотворений, переводил с английского, китайского, португальского. Выпустил две книги переводов на португальский. Печатался в русской эмигрантской периодике.
На этом, насколько я понимаю, поиски прижизненных и "доперестроечных" зарубежных статей о Шаламове на русском можно считать законченными - весь этот удручающе скудный материал собран в данном блоге и моих сборниках материалов к шаламовской биографии (за исключением, пожалуй, сообщения о смерти Шаламова в газете Новое русское слово, Нью-Йорк, в номере от 20.01.1982, и двух писем о его похоронах в том же издании в номере от 7 марта того же года, но оба материала вне моей досягаемости).
Конец - делу венец.
________
Варлам Шаламов. ТОЧКА КИПЕНИЯ. Стихи. Москва, изд. "Советский Писатель". 1977.
Среди книг, присланных мне друзьями из Москвы в начале текущего года, оказался только один сборник стихов - "Точка кипения" Варлама Шаламова без обычной краткой био-библиографической справки ("принадлежит к старшему поколению советских поэтов" - и это все).
Стихи Шаламова чем-то похожи на стихи покойного Сергея Маркова, хотя по словесному мастерству Марков стоял выше. Сближает их - и заставляет включить в плеяду пусть не блестящих, но показательных для теперешней эпохи поэтов отсутствие всякой метафизики. От "проклятых вопросов" Шаламов бежит в свою профессию геолога и недурно "обыгрывает" встречи с природой. Отвлекает его от будничного существования и увлечение метапоэзией - охотно пишет он стихи о стихах, о собственном (подчас мнимом) мастерстве, о собственной банальной или приблизительной рифмовке. В одном из первых стихотворений сборника он признается в том, что у него "И словарик ударений Под рукой всегда". Почаще бы он заглядывал в этот словарик!
Вот образцы вольностей Шаламова в обращении с ударениями: "глухИ", "ранИмый", "Иртыша, ОбИ, Тобола" (думаю, что в родительном падеже следует "Оби"). В том же духе он и рифмует: "лёты" (леты?) - "секреты". Твердой рукой пишет он "хлОпот" вместо "хлопОт", "зАстрех" вместо "застрЕх", "погрУжен" вместо "погружЕн". Но бывает и хуже: "кусок аспирина" (!), "глухарь... И токует, как царь" (да разве цари токуют?), "холОдны и жесткИ" (по словарю Ожегова - "хОлодны" или "холоднЫ" и "жЁстки"/'во всю вьюгУ","И ставя обе лыжи стОймя", "От жгучих слез, какими плакать можно В высокий час. Где исповедуют неложно И малых нас" (не "где", а "когда", да и можно ли кого-либо "исповедовать ложно? На стр. 105-ой пишет он: "Рукавичка - и то тяжела!" (я бы сказал "и та тяжела"), тут же дважды всовывает он слово "даже" - оба раза некстати. Плохи "волны Стикса" (ибо на реке смерти волн не бывает). Откуда-то взял он слово "сАжень" и почему-то пишет имя Евклида через "э оборотное". За что-то облюбовал он "ясное утро в крае седом", хотя "в краЮ родном, чужом, седом" было бы лучше.
"Слоговых близнецов" Шаламов не замечает: "Я перевел НА НАш язык" (почему не "на мой"?), "НЕ НЕбожитель", "побеДА ДАлека"), а изредка нагромождает согласные звуки на стыках слов, делая их неудобопроизносимыми: "Он у ручьеВ В ГРозу, "поиСК СНова", "ФауСТ ВСТал бы", "Он направил кораБЛь По весенней луне". Не замечает он и безобразия в сочетании "рублю ее я смело" - этого самого "йэйойа".
Не смущают его и тавтологические рифмы (от одного корня): "отдача - задача", "рода - природа", "кладки - складки", "щит - защит", "водостоком - потоком". Это было бы почти простительно, если бы погоня за какой-нибудь рифмой не уводила Шаламова в сторону от первоначального замысла. Привожу одно типичное стихотворение, напоминающее фотографический снимок не в фокусе:
Как сердечный больной.
Для словесности
Я живу тишиной
Неизвестности.
Круг вращают земной
Поколения.
Мое время - со мной!
Без сомнения!
Все тут шатко, зыбко: случайные слова в случайном (бес) порядке. Сходство между стихотворцем, "для словесности живущим тишиной", и сердечным больным не доказывается и потому остается трескучей хлопушкой; вторая строфа не вытекает из первой. "Про неправду" написал Шаламов, будто "круг вращают земной поколения": ведь и до Маркса земля вращалась; вращалась бы она и без "поколений". И, наконец, хвастливый выкрик - "Мое время - со мной! Без сомнения." - это уже четвертая нераскрытая тема, втиснутая в одно восьмистишие. Воистину, думать - труд тяжкий.
Строки и строфы у Шаламова подчас бывают невразумительны, но также и целые стихотворения, как, например, "Воспоминание о ликбезе" (что это за "ликбез" или "Ликбез"?): вот когда подстрочное примечание дела бы не испортило. Безвкусная "спецзакалка", впрочем, в примечании не нуждается. Другое невразумительное стихотворение - на стр. 42-ой:
Не суеверием весны
Я тронул северные сны.
Те отпечатки старины.
Где откровенья мне даны
И с веком соединены
Среди полночной тишины.
Тем сновиденьям не бывать!
Не потрясти мою кровать.
Меня с кровати не сорвать!
Да будет мне всегда легка
Неосторожная рука,
Звенящая в звонок стиха, -
Резка, разумна и легка.
Слабит оно мягко и приятно, не прерывая сна. Но что произойдет, если мы вздумаем пересказать его содержание своими словами? Не придется ли нам, "пораженья боль изведав", утешиться классической формулой: "Чепуха тем и отличается от осмысленной речи, что ее, чепуху, своими словами пересказать невозможно." Таковы же и отдельные строфы, на первый взгляд - слаженные:
"Ее (мертвой царевны) тавро и иероглиф
(Частотный попросту словарь) -
Случайно пущенный в дороге
Простой садовый инвентарь."
О чем это? И что значат слова "кипрей" (стр. 95), "шурф" (стр. 129) ? И почему за "смело сеяли и ждали" следует винительный падеж "урожай", а не родительный? Крестьяне, еще не развращенные колхозной системой, ждали урожая!
Недодуманным мыслям свойственно облекаться и в невыдержанную форму. Подобно подавляющему большинству глуховатых стихотворцев, местоимения Варлам Шаламов запросто оставляет без метрического ударения: "И когти твои стерты". Ни в одном из пяти канонических размеров русского силлабо-тонического стихосложения не могут ставиться два ударения рядом, на соседних слогах. Строка "И когти твоИ стЕрты" - не стихотворная, а прозаическая. Чтобы вывернуться, Шаламов и компания предложат произносить слово "твои", как безударную частицу вроде "либо" или "нибудь". Увы, из личных и притяжательных местоимений изготовить пиррихий достаточно трудно, тем более, что Шаламов не ограничивается словами служебными. В строке "Бубенчики пляшут зимой в чистом поле" во лже-пиррихий он пытается превратить значительное по смыслу слово "чистом".
Не удостоивает Шаламов ударений слова "свою", "они", "моя", "самой", "среди", "после", "быть". От одного (по меньшей мере) своего стихотворения Шаламов должен был бы отречься (см. стр. 48), ибо в нем несколько таких актов насилия над грамматикой и метрикой, и даже пишет он "Я не потребую стул" вместо "стула". Если кто-то, например, врач, требует у больного не стула, а стул, то... едва ли Шаламов имел это в виду. Но предоставим ему слово: пусть он выскажется о стуле и стульях:
Не подсказали ни строчки
Стулья натуре моей.
Даже Сизифовы бочки
Были мне краше, важней.
Бочки связаны с Данаидами - сестрами-мужеубийцами, которым на том свете приходится таскать воду, чтобы наполнить бездонную бочку. А Сизифу велено - в наказание за какие-то провинности - вскатить шарообразный камень на вершину горы, откуда камень тотчас же скатывается обратно в долину. В пристрастии к бочкам, включая и пивные, царь Сизиф не был уличен.
Еще одно сплошь неудачное стихотворение - на стр. 50-51: "мОя" вместо "моЯ" (шесть раз!), "к ней" в качестве части пиррихия, да еще и комические эффекты: "Мама в гроб легла Самсоном" (как это - Самсоном?) и "полное предложение" из... деепричастий: "Спину выпрямив упрямо. Позвоночник свой расправя, Суету земле оставя", точка. На стр. 61-ой - строки "Путешественников крылатых. Что коснулись земной пылИ" еще раз напоминают о словарике ударений: "Кошелек лежал в пылИ, а девушка чихала от пЫли." Где-то мелькнул и повторился преглупый "поиск": в старых словарях значились только "поиски".
В вопросах стиля Шаламов и, к сожалению, почти все советские стихотворцы не осведомлены. Стихотворение Шаламова на 52-ой странице содержит три иностранные слова: "мизантропический", "натура" и "нервы". Для равновесия, что ли, тут же "выдано" архаическое слово "зане". А на стр. 71-ой среди чисто русских слов "блистает, блещет и блестит" импортированный "аргумент". Не всякий решится срифмовать слово "архитектур" не с чем-либо вроде "дур, кур, понур, перекур, чересчур" или, на худой конец, с "амур, абажур, Тимур, Кавур, уйгур, лемур", а с "литератур". Гениально простое решение! А все-таки я скорее "стянул" бы его рифмы "литературу - штукатуру" или "архитектура - шкура". Бывают у него и настоящие находки: "пищей - писчей". И очень радует, что ни разу не ляпнул он "может" вместо "может-быть", ни разу не оскоромился и вполне дурацким словечком "вроде" и всего дважды польстился на беспомощное "нету".
Жалею "полных полуинтеллигентов", когда они пытаются мудрствовать. Вот и Шаламов пишет: "Двенадцати резки плакаты. Матросы, как фрески, чисты." "Матросов" оставляю на совести Шаламова (у Блока - красногвардейцы) вместе с их "чистотой". А в следующем стихотворении (на стр. 73) Шаламов идет еще дальше: "Он сам (Блок. В. П.) - тот Христос с красным флагом, Двенадцать матросов за Ним" (или "за ним"?), - добалтывается он, впопыхах оставляя в бесславной строке два слова ("тот" и "красным") без метрического ударения (богохульство никому даром с рук не сходит).
Несравненно умнее стихотворение "Инструмент" (на стр. 74). Иностранное слово в тексте (инструмент) подпирается другим иностранным словом ("примитивен"); даже приблизительные рифмы хочется простить Шаламову:
До чего же примитивен
Инструмент нехитрый наш:
Десть бумаги в десять гривен.
Торопливый карандаш -
Вот и все, что людям нужно,
Чтобы выстроить любой
Замок, истинно воздушный.
Над житейскою судьбой.
Все, что Данту было надо
Для постройки тех ворот.
Что ведут к воротам ада,
Упирающейся в лед.
"Десть бумаги за десять гривен" было бы лучше. "Вот и все, что людям нужно" - не кому попало, а гениальному художнику. Все-таки, let it pass*. Остроумен он и в своей интерпретации образа Фортинбраса: прямолинейного, ограниченного, некрылатого человека "без шестых чувств". Не убивает стихотворения ни пропуск ударения на слово "тот", ни даже подмена датского королевства - "царством." Удалось Шаламову и стихотворение "Память" - о привычках, ставших как бы инстинктами. Есть у него и другие выдержанные по стилю и не совсем упадочные по форме опыты. Относительный уровень, в общем, соблюден; есть даже отдельные крупные удачи.
Ясное дело, "Точка кипения" не была бы издана двадцатитысячным тиражом, если бы в ней В. Шаламов не расшаркался перед "родной партией". Теперь это делается не столь грубо, как во времена Иосифа I: ни акафисты, ни кантаты, ни поэмы, ни оды не требуются. Имени Ленина у Шаламова я не встретил или не заметил. Но чем-то доказать свои верноподданнические чувства обязан каждый, надеющийся попасть в "план выпуска на 1970-который-то год" (к сожалению, и на 1980-который-то). "В ряде произведений автор обращается к прошлому, к традициям мировой культуры," - сказано в кратчайшем предисловии-телеграмме. Это обращение к прошлому - не мезозойскому, не палеозойскому, не азойскому, а сравнительно недавнему - В. Шаламов доказывает повторением давно разоблаченной (зарубежными и советскими пушкинистами) клеветы о том, что Пушкин был убит "Романовым в угоду". Есть ноты казенщины и в стихотворениях на страницах 120 и 123-ьей.
Других острых камней в праще В. Шаламова нет: подать уплачена, можно ехать дальше? Постой, Варлам Тихонович, а как у тебя насчет религиозных предрассудков? Креста не носишь? В церковь не ходишь? Куличей жена не печет, яиц не красит? Пришлось Шаламову "ротитися и клятися, яко не знаю Человъкa того."
И правда: в "Точке кипения" усмотрел я только два почти религиозные стихотворения (на стр. 92 и 37) :
Суеверен я иль нет - не знаю.
Но рубаху белую свою
Чистую на счастье надеваю.
Как перед причастьем, как в бою.
Асептическая осторожность -
Древняя примета разных стран,
Древняя заветная возможность
Уцелеть после опасных ран.
"После" оставлено без ударения, но не будем возвращаться на круги своя, как ветер, или как пес на блевотину. Где тут Бог? Тот же фетишизм, даже еще меньше - гигиена ("асептическая осторожность"), да и выражено коряво: белую рубаху надевают в бой, а надевать ее в бою, пожалуй, несподручно. Но, может-быть, это пародию на самого себя написал Шаламов? Если так, то добавлю к ней еще одно четверостишие:
Знаю: из обители лучистой
Не дотянется к солдату Бог,
Но и без того к одежде чистой
Нет пристрастия у вшей и блох.
Второе почти религиозное стихотворение - "Топор":
Орудие добра и зла.
Топор - древнее, чем пила,
И не прошла еще пора
Для тайной силы топора.
Кладется на ночь на порог.
Чтоб жизнь хозяина берег.
Чтоб отогнал топор врага.
Пока свирепствует пурга.
Но если им срубили гроб
Для жителя якутских троп.
Оленьих трактов, лайд, озер, -
В куски ломаем мы топор -
Даем нечистому отпор.
Это чуть выше первобытной веры в домовых, лесовиков, русалок, в бабу ягу, в кащея бессмертного, но до христианства от этих дремучих суеверий еще очень, очень, очень далеко. Не верится, чтобы Варлам Шаламов ограничивал себя суевериями вместо веры, если бы ему было дано дышать полной грудью, говорить в полный голос. Как-то между строк прочитывается вынужденность "землепроходчества" Варлама Шаламова. Что он пишет для себя (если пишет не только для заказчика), гадать не берусь, но завершает он свою книгу исповеданием оптимизма:
Я на спину ложусь
И вместе с целым светом
Я посолонь кружусь
Веселым этим летом.
Кругом меня - леса.
Земля же - за спиною.
Кривые небеса
Нагнулись надо мною.
Уже моя рука,
Дрожа нетерпеливо.
Вцепилась в облака,
В щетину конской гривы.
Я будто волочу
Весь мир сейчас с собою
И сызнова хочу
Зажить его судьбою.
Валерий Перелешин
* По-видимому, "Бог с ним", "пусть остается", "пропустим это".
Страницы со статьей Перелешина в PDF-файле, 0,8 МБ, скачать
Кажется очевидным, что Перелешин должен знать, на чью книгу стихов пишет рецензию - к восьмидесятому на Западе вышли сборник "Колымских рассказов" на русском (1978) и около десятка на других языках, не считая большого числа тоже разноязычных журнальных и газетных публикаций. Поэтому фраза "Шаламов бежит в свою профессию геолога" повергает в недоумение: Шаламов был не геологом, а заключенным-горняком, рабочим золотого забоя или угольной шахты, в крайнем случае проходчиком шурфов или реечником в геодезической партии.
Перелешин подходит к делу как профессиональный стихотворец (или даже редактор) и безжалостно метит все найденные погрешности, а их много, ставя Шаламова по уровню мастерства ниже неизвестного мне Сергея Маркова. Следует напомнить, что - судя по дневникам и письмам Шаламова - в составлении этой последней книжки он участия уже не принимал, скорее всего, от безразличия (см. мемуар Ларисы Васильевой), покорности судьбе и болезней.
Несколько слов об авторе рецензии. Русский поэт с белорусскими корнями, после революции эмигрировал в Харбин, считал Китай своей второй родиной. В двадцать пять лет постригся в монахи. После войны снял с себя духовный сан, получил советское гражданство, работал в ТАСС. В 1953 году переселился в Бразилию, где прожил до конца жизни. Умер в 1992-м. Издал 15 сборников стихотворений, переводил с английского, китайского, португальского. Выпустил две книги переводов на португальский. Печатался в русской эмигрантской периодике.
На этом, насколько я понимаю, поиски прижизненных и "доперестроечных" зарубежных статей о Шаламове на русском можно считать законченными - весь этот удручающе скудный материал собран в данном блоге и моих сборниках материалов к шаламовской биографии (за исключением, пожалуй, сообщения о смерти Шаламова в газете Новое русское слово, Нью-Йорк, в номере от 20.01.1982, и двух писем о его похоронах в том же издании в номере от 7 марта того же года, но оба материала вне моей досягаемости).
Конец - делу венец.
________
Варлам Шаламов. ТОЧКА КИПЕНИЯ. Стихи. Москва, изд. "Советский Писатель". 1977.
Среди книг, присланных мне друзьями из Москвы в начале текущего года, оказался только один сборник стихов - "Точка кипения" Варлама Шаламова без обычной краткой био-библиографической справки ("принадлежит к старшему поколению советских поэтов" - и это все).
Стихи Шаламова чем-то похожи на стихи покойного Сергея Маркова, хотя по словесному мастерству Марков стоял выше. Сближает их - и заставляет включить в плеяду пусть не блестящих, но показательных для теперешней эпохи поэтов отсутствие всякой метафизики. От "проклятых вопросов" Шаламов бежит в свою профессию геолога и недурно "обыгрывает" встречи с природой. Отвлекает его от будничного существования и увлечение метапоэзией - охотно пишет он стихи о стихах, о собственном (подчас мнимом) мастерстве, о собственной банальной или приблизительной рифмовке. В одном из первых стихотворений сборника он признается в том, что у него "И словарик ударений Под рукой всегда". Почаще бы он заглядывал в этот словарик!
Вот образцы вольностей Шаламова в обращении с ударениями: "глухИ", "ранИмый", "Иртыша, ОбИ, Тобола" (думаю, что в родительном падеже следует "Оби"). В том же духе он и рифмует: "лёты" (леты?) - "секреты". Твердой рукой пишет он "хлОпот" вместо "хлопОт", "зАстрех" вместо "застрЕх", "погрУжен" вместо "погружЕн". Но бывает и хуже: "кусок аспирина" (!), "глухарь... И токует, как царь" (да разве цари токуют?), "холОдны и жесткИ" (по словарю Ожегова - "хОлодны" или "холоднЫ" и "жЁстки"/'во всю вьюгУ","И ставя обе лыжи стОймя", "От жгучих слез, какими плакать можно В высокий час. Где исповедуют неложно И малых нас" (не "где", а "когда", да и можно ли кого-либо "исповедовать ложно? На стр. 105-ой пишет он: "Рукавичка - и то тяжела!" (я бы сказал "и та тяжела"), тут же дважды всовывает он слово "даже" - оба раза некстати. Плохи "волны Стикса" (ибо на реке смерти волн не бывает). Откуда-то взял он слово "сАжень" и почему-то пишет имя Евклида через "э оборотное". За что-то облюбовал он "ясное утро в крае седом", хотя "в краЮ родном, чужом, седом" было бы лучше.
"Слоговых близнецов" Шаламов не замечает: "Я перевел НА НАш язык" (почему не "на мой"?), "НЕ НЕбожитель", "побеДА ДАлека"), а изредка нагромождает согласные звуки на стыках слов, делая их неудобопроизносимыми: "Он у ручьеВ В ГРозу, "поиСК СНова", "ФауСТ ВСТал бы", "Он направил кораБЛь По весенней луне". Не замечает он и безобразия в сочетании "рублю ее я смело" - этого самого "йэйойа".
Не смущают его и тавтологические рифмы (от одного корня): "отдача - задача", "рода - природа", "кладки - складки", "щит - защит", "водостоком - потоком". Это было бы почти простительно, если бы погоня за какой-нибудь рифмой не уводила Шаламова в сторону от первоначального замысла. Привожу одно типичное стихотворение, напоминающее фотографический снимок не в фокусе:
Как сердечный больной.
Для словесности
Я живу тишиной
Неизвестности.
Круг вращают земной
Поколения.
Мое время - со мной!
Без сомнения!
Все тут шатко, зыбко: случайные слова в случайном (бес) порядке. Сходство между стихотворцем, "для словесности живущим тишиной", и сердечным больным не доказывается и потому остается трескучей хлопушкой; вторая строфа не вытекает из первой. "Про неправду" написал Шаламов, будто "круг вращают земной поколения": ведь и до Маркса земля вращалась; вращалась бы она и без "поколений". И, наконец, хвастливый выкрик - "Мое время - со мной! Без сомнения." - это уже четвертая нераскрытая тема, втиснутая в одно восьмистишие. Воистину, думать - труд тяжкий.
Строки и строфы у Шаламова подчас бывают невразумительны, но также и целые стихотворения, как, например, "Воспоминание о ликбезе" (что это за "ликбез" или "Ликбез"?): вот когда подстрочное примечание дела бы не испортило. Безвкусная "спецзакалка", впрочем, в примечании не нуждается. Другое невразумительное стихотворение - на стр. 42-ой:
Не суеверием весны
Я тронул северные сны.
Те отпечатки старины.
Где откровенья мне даны
И с веком соединены
Среди полночной тишины.
Тем сновиденьям не бывать!
Не потрясти мою кровать.
Меня с кровати не сорвать!
Да будет мне всегда легка
Неосторожная рука,
Звенящая в звонок стиха, -
Резка, разумна и легка.
Слабит оно мягко и приятно, не прерывая сна. Но что произойдет, если мы вздумаем пересказать его содержание своими словами? Не придется ли нам, "пораженья боль изведав", утешиться классической формулой: "Чепуха тем и отличается от осмысленной речи, что ее, чепуху, своими словами пересказать невозможно." Таковы же и отдельные строфы, на первый взгляд - слаженные:
"Ее (мертвой царевны) тавро и иероглиф
(Частотный попросту словарь) -
Случайно пущенный в дороге
Простой садовый инвентарь."
О чем это? И что значат слова "кипрей" (стр. 95), "шурф" (стр. 129) ? И почему за "смело сеяли и ждали" следует винительный падеж "урожай", а не родительный? Крестьяне, еще не развращенные колхозной системой, ждали урожая!
Недодуманным мыслям свойственно облекаться и в невыдержанную форму. Подобно подавляющему большинству глуховатых стихотворцев, местоимения Варлам Шаламов запросто оставляет без метрического ударения: "И когти твои стерты". Ни в одном из пяти канонических размеров русского силлабо-тонического стихосложения не могут ставиться два ударения рядом, на соседних слогах. Строка "И когти твоИ стЕрты" - не стихотворная, а прозаическая. Чтобы вывернуться, Шаламов и компания предложат произносить слово "твои", как безударную частицу вроде "либо" или "нибудь". Увы, из личных и притяжательных местоимений изготовить пиррихий достаточно трудно, тем более, что Шаламов не ограничивается словами служебными. В строке "Бубенчики пляшут зимой в чистом поле" во лже-пиррихий он пытается превратить значительное по смыслу слово "чистом".
Не удостоивает Шаламов ударений слова "свою", "они", "моя", "самой", "среди", "после", "быть". От одного (по меньшей мере) своего стихотворения Шаламов должен был бы отречься (см. стр. 48), ибо в нем несколько таких актов насилия над грамматикой и метрикой, и даже пишет он "Я не потребую стул" вместо "стула". Если кто-то, например, врач, требует у больного не стула, а стул, то... едва ли Шаламов имел это в виду. Но предоставим ему слово: пусть он выскажется о стуле и стульях:
Не подсказали ни строчки
Стулья натуре моей.
Даже Сизифовы бочки
Были мне краше, важней.
Бочки связаны с Данаидами - сестрами-мужеубийцами, которым на том свете приходится таскать воду, чтобы наполнить бездонную бочку. А Сизифу велено - в наказание за какие-то провинности - вскатить шарообразный камень на вершину горы, откуда камень тотчас же скатывается обратно в долину. В пристрастии к бочкам, включая и пивные, царь Сизиф не был уличен.
Еще одно сплошь неудачное стихотворение - на стр. 50-51: "мОя" вместо "моЯ" (шесть раз!), "к ней" в качестве части пиррихия, да еще и комические эффекты: "Мама в гроб легла Самсоном" (как это - Самсоном?) и "полное предложение" из... деепричастий: "Спину выпрямив упрямо. Позвоночник свой расправя, Суету земле оставя", точка. На стр. 61-ой - строки "Путешественников крылатых. Что коснулись земной пылИ" еще раз напоминают о словарике ударений: "Кошелек лежал в пылИ, а девушка чихала от пЫли." Где-то мелькнул и повторился преглупый "поиск": в старых словарях значились только "поиски".
В вопросах стиля Шаламов и, к сожалению, почти все советские стихотворцы не осведомлены. Стихотворение Шаламова на 52-ой странице содержит три иностранные слова: "мизантропический", "натура" и "нервы". Для равновесия, что ли, тут же "выдано" архаическое слово "зане". А на стр. 71-ой среди чисто русских слов "блистает, блещет и блестит" импортированный "аргумент". Не всякий решится срифмовать слово "архитектур" не с чем-либо вроде "дур, кур, понур, перекур, чересчур" или, на худой конец, с "амур, абажур, Тимур, Кавур, уйгур, лемур", а с "литератур". Гениально простое решение! А все-таки я скорее "стянул" бы его рифмы "литературу - штукатуру" или "архитектура - шкура". Бывают у него и настоящие находки: "пищей - писчей". И очень радует, что ни разу не ляпнул он "может" вместо "может-быть", ни разу не оскоромился и вполне дурацким словечком "вроде" и всего дважды польстился на беспомощное "нету".
Жалею "полных полуинтеллигентов", когда они пытаются мудрствовать. Вот и Шаламов пишет: "Двенадцати резки плакаты. Матросы, как фрески, чисты." "Матросов" оставляю на совести Шаламова (у Блока - красногвардейцы) вместе с их "чистотой". А в следующем стихотворении (на стр. 73) Шаламов идет еще дальше: "Он сам (Блок. В. П.) - тот Христос с красным флагом, Двенадцать матросов за Ним" (или "за ним"?), - добалтывается он, впопыхах оставляя в бесславной строке два слова ("тот" и "красным") без метрического ударения (богохульство никому даром с рук не сходит).
Несравненно умнее стихотворение "Инструмент" (на стр. 74). Иностранное слово в тексте (инструмент) подпирается другим иностранным словом ("примитивен"); даже приблизительные рифмы хочется простить Шаламову:
До чего же примитивен
Инструмент нехитрый наш:
Десть бумаги в десять гривен.
Торопливый карандаш -
Вот и все, что людям нужно,
Чтобы выстроить любой
Замок, истинно воздушный.
Над житейскою судьбой.
Все, что Данту было надо
Для постройки тех ворот.
Что ведут к воротам ада,
Упирающейся в лед.
"Десть бумаги за десять гривен" было бы лучше. "Вот и все, что людям нужно" - не кому попало, а гениальному художнику. Все-таки, let it pass*. Остроумен он и в своей интерпретации образа Фортинбраса: прямолинейного, ограниченного, некрылатого человека "без шестых чувств". Не убивает стихотворения ни пропуск ударения на слово "тот", ни даже подмена датского королевства - "царством." Удалось Шаламову и стихотворение "Память" - о привычках, ставших как бы инстинктами. Есть у него и другие выдержанные по стилю и не совсем упадочные по форме опыты. Относительный уровень, в общем, соблюден; есть даже отдельные крупные удачи.
Ясное дело, "Точка кипения" не была бы издана двадцатитысячным тиражом, если бы в ней В. Шаламов не расшаркался перед "родной партией". Теперь это делается не столь грубо, как во времена Иосифа I: ни акафисты, ни кантаты, ни поэмы, ни оды не требуются. Имени Ленина у Шаламова я не встретил или не заметил. Но чем-то доказать свои верноподданнические чувства обязан каждый, надеющийся попасть в "план выпуска на 1970-который-то год" (к сожалению, и на 1980-который-то). "В ряде произведений автор обращается к прошлому, к традициям мировой культуры," - сказано в кратчайшем предисловии-телеграмме. Это обращение к прошлому - не мезозойскому, не палеозойскому, не азойскому, а сравнительно недавнему - В. Шаламов доказывает повторением давно разоблаченной (зарубежными и советскими пушкинистами) клеветы о том, что Пушкин был убит "Романовым в угоду". Есть ноты казенщины и в стихотворениях на страницах 120 и 123-ьей.
Других острых камней в праще В. Шаламова нет: подать уплачена, можно ехать дальше? Постой, Варлам Тихонович, а как у тебя насчет религиозных предрассудков? Креста не носишь? В церковь не ходишь? Куличей жена не печет, яиц не красит? Пришлось Шаламову "ротитися и клятися, яко не знаю Человъкa того."
И правда: в "Точке кипения" усмотрел я только два почти религиозные стихотворения (на стр. 92 и 37) :
Суеверен я иль нет - не знаю.
Но рубаху белую свою
Чистую на счастье надеваю.
Как перед причастьем, как в бою.
Асептическая осторожность -
Древняя примета разных стран,
Древняя заветная возможность
Уцелеть после опасных ран.
"После" оставлено без ударения, но не будем возвращаться на круги своя, как ветер, или как пес на блевотину. Где тут Бог? Тот же фетишизм, даже еще меньше - гигиена ("асептическая осторожность"), да и выражено коряво: белую рубаху надевают в бой, а надевать ее в бою, пожалуй, несподручно. Но, может-быть, это пародию на самого себя написал Шаламов? Если так, то добавлю к ней еще одно четверостишие:
Знаю: из обители лучистой
Не дотянется к солдату Бог,
Но и без того к одежде чистой
Нет пристрастия у вшей и блох.
Второе почти религиозное стихотворение - "Топор":
Орудие добра и зла.
Топор - древнее, чем пила,
И не прошла еще пора
Для тайной силы топора.
Кладется на ночь на порог.
Чтоб жизнь хозяина берег.
Чтоб отогнал топор врага.
Пока свирепствует пурга.
Но если им срубили гроб
Для жителя якутских троп.
Оленьих трактов, лайд, озер, -
В куски ломаем мы топор -
Даем нечистому отпор.
Это чуть выше первобытной веры в домовых, лесовиков, русалок, в бабу ягу, в кащея бессмертного, но до христианства от этих дремучих суеверий еще очень, очень, очень далеко. Не верится, чтобы Варлам Шаламов ограничивал себя суевериями вместо веры, если бы ему было дано дышать полной грудью, говорить в полный голос. Как-то между строк прочитывается вынужденность "землепроходчества" Варлама Шаламова. Что он пишет для себя (если пишет не только для заказчика), гадать не берусь, но завершает он свою книгу исповеданием оптимизма:
Я на спину ложусь
И вместе с целым светом
Я посолонь кружусь
Веселым этим летом.
Кругом меня - леса.
Земля же - за спиною.
Кривые небеса
Нагнулись надо мною.
Уже моя рука,
Дрожа нетерпеливо.
Вцепилась в облака,
В щетину конской гривы.
Я будто волочу
Весь мир сейчас с собою
И сызнова хочу
Зажить его судьбою.
Валерий Перелешин
* По-видимому, "Бог с ним", "пусть остается", "пропустим это".
Страницы со статьей Перелешина в PDF-файле, 0,8 МБ, скачать