Марина Константинова. Преемственность гнозиса: Пастернак - Гроссман - Шаламов
"Если официальная публикация 1988 года «Доктора Живаго» вызвала волну недоумения в читательской аудитории в связи с практическим отсутствием «факта преступления» в этой лирической вещи (пусть и разворачивающейся на сложном историческом фоне революции и гражданской войны, а также - в эпилоге - войны второй мировой), то появление в СССР «Жизни и судьбы» стало своего рода началом разрушения «потемкинских фасадов», облепивших историческую модель СССР. Под соцреалистическими фасадами вдруг обнаружилось страшное, чудовищное здание реальности, дав новый толчок для серьезной массовой переоценки (все еще общих) ценностей <...>
Благодаря реабилитируемой литературе, начинала вырисовываться новая историческая ретроспектива СССР, о которой официальная историческая наука страны пока еще не готова была говорить. Само по себе смыкание временных рамок пастернаковского эпилога с началом эпопеи Гроссмана по-своему символично. Как символично и появление в 1988 году «Колымских рассказов» Варлама Шаламова, начинающего практически там и с того, где и чем закончил свое детище Василий Гроссман. Мелькнувшие в конце пастернаковского романа «неисчислимые лагеря севера» и снежное поле со столбом «Гулаг 92 Я Н 90» развернулись в универсум Гроссмана, существующий параллельно на фронтах и в тылу, в немецких и советских концлагерях, над которыми ревет «северный сводный оркестр» тюремных сирен. Среди лагерной географии Гроссмана белеют«снега колымского края», - страшный топос Шаламова. Слова Пастернака о том, что «по отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых годов <…> война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления», стали девизом и делом чести всей литературной судьбы и жизни Гроссмана, сраженного зеркальностью двойников - сталинского СССР и гитлеровской Германии. Глобальный протест «Жизни и судьбы» против подавления всякой самостоятельности воли и мысли обесчеловечивающей машиной тоталитаризма откликается лаконичным и емким шаламовским «бесправие оглушительно»."
Марина Константинова, "Перемены в русском литературном поле... (1985 - 1995)", Amsterdam: Pegasus, 2011, на сайте Амстердамского университета.
Благодаря реабилитируемой литературе, начинала вырисовываться новая историческая ретроспектива СССР, о которой официальная историческая наука страны пока еще не готова была говорить. Само по себе смыкание временных рамок пастернаковского эпилога с началом эпопеи Гроссмана по-своему символично. Как символично и появление в 1988 году «Колымских рассказов» Варлама Шаламова, начинающего практически там и с того, где и чем закончил свое детище Василий Гроссман. Мелькнувшие в конце пастернаковского романа «неисчислимые лагеря севера» и снежное поле со столбом «Гулаг 92 Я Н 90» развернулись в универсум Гроссмана, существующий параллельно на фронтах и в тылу, в немецких и советских концлагерях, над которыми ревет «северный сводный оркестр» тюремных сирен. Среди лагерной географии Гроссмана белеют«снега колымского края», - страшный топос Шаламова. Слова Пастернака о том, что «по отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых годов <…> война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления», стали девизом и делом чести всей литературной судьбы и жизни Гроссмана, сраженного зеркальностью двойников - сталинского СССР и гитлеровской Германии. Глобальный протест «Жизни и судьбы» против подавления всякой самостоятельности воли и мысли обесчеловечивающей машиной тоталитаризма откликается лаконичным и емким шаламовским «бесправие оглушительно»."
Марина Константинова, "Перемены в русском литературном поле... (1985 - 1995)", Amsterdam: Pegasus, 2011, на сайте Амстердамского университета.