Воспоминания о Шаламове Сергея Неклюдова
Воспоминания Сергея Неклюдова, сына второй жены Шаламова и его пасынка. Из выступления на российском ТВ Культура, 14.10. 2015, программа «Наблюдатель», видео на сайте телеканала.
Расшифровка моя.
_______
"Он говорил о том, что все, о чем он пишет, является истинной правдой. Это была часто повторяемая фраза. У него была прекрасная память, и как человек с хорошей памятью, он, цитируя по памяти, часто ошибался, это обычный феномен - человек с хорошей памятью, цитируя по памяти, не обращаясь к книге... Его потом уличали. Это вопрос механизмов памяти. Родственники людей, о которых он писал, позднее, в годы перестройки, упрекали его в неточности. По всей видимости, они были правы. При этом у него было, это я могу сказать с полной определенностью, сознание человека, который изобрел... кратчайший путь от факта к слову, в широком смысле этого слова. И в этом плане, я думаю, его рассказы - вещь действительно абсолютно уникальная, такого способа говорить о жизни я не знаю. Кстати говоря, Варлам Тихонович никогда не называл свои рассказы очерками, он называл их рассказами.
Сознание миссии? По-видимому, оно было у него. Вообще, он знал себе цену, что и говорить. Но сказать, что он это как-то декларировал, в какой-то манифестационной форме - нет. Такого не помню, во всяком случае.
Это [вопрос публикации] был для него очень важным, очень болезненным. Варлам Тихонович был обитателем каморки в общей квартире. Мы с ним прожили почти десять лет в комнате, разгороженной фанерной перегородкой. Человек достаточно трудного характера, плохо адаптируемый и малоуживчивый. Его не принимала литературная среда. Это я могу сказать с полной ответственностью. Все то значение, которое понятно сейчас, конечно, кому-то было понятно тогда, но это были единицы. А в целом... А ему это было важно. Он начинал как литератор, до второго ареста. Он начинал как литератор, как журналист... Потом у него оказалось вычеркнуто семнадцать лет. Это всегда ощущается как невосполнимый дефицит, который надо наверстать. Ему надо было состояться в литературе. Это очень существеннно. При этом - то, что сейчас сильно недооценивается - он, конечно, в первую очередь считал себя поэтом. Это было главное для него. Поэзия была для него в высшей степени литература. Не могу сказать, что это значило, что он как-то недооценивал своих рассказов. С поэзией тоже было плохо. Он выпустил несколько книг, но главных стихов не было напечатано. Несмотря на все усилия его замечательного редактора из Советского писателя Виктора Фогельсона, который очень старался. Это был не тот поэтический Шаламов, которого мы знаем сегодня. А о публикации рассказов и разговора не было вообще. Ни одной строчки прозы опубликовано не было. Кроме "Стланника" в Сельской молодежи, Федот Сучков там работал, он как-то смог опубликовать. Но это, вы знаете, пародийно может звучать - одна страничка.
Я помню, как он, когда писал, проговаривал. Он входил в комнату и зачитывал. Читал он вообще хорошо, у него отступало некоторое заикание, которое у него было. Он замечательно читал стихи, как свои, так и чужие... Входит в комнату и читает стихи Пастернака, только что появившиеся. "Снег идет". Читая их, у него какая-то непередаваемая звуковысотность голоса, какое-то особое звучание. Он очень любил Пастернака. И вот он говорит: "Как пишет семидесятилетний поэт!". Между прочим, для него это было очень важно. Ведь это была эпоха "молодежной поэзии", эпоха Евтушенко и Вознесенского, эпоха "эстрадной поэзии". А он писал: "Поэзия - дело седых, не мальчиков, но мужчин"... Это, кстати, еще одна из причин, по которой он не был принят.
Есть общественное лицемерие, которое старается запудрить тот нарыв, с которым живет наше общество, не вскрытый нарыв. В этом смысле почему тяжело читать Шаламова - это в болевую точку памяти. Ведь нельзя сказать, что никто ничего не знал. Все все знают, все все помнят. Это где-то там лежит, неизжитый общественный грех. И ничего хорошего не будет в жизни, пока этот грех не будет преодолен, понят, воспринят как следует. И вот в этом отношении, я думаю, Варламу Тихоновичу нет равных. Среди - не хочется говорить "летописцев Колымы", он не был "летописцем Колымы" - он вынес это все средствами слова, оставил это потомкам, и они должны иметь с этим дело.
Когда он приезжал со своего сто первого километра, у него там была комнатка и трехлитровая банка, из которой он пил чай, и больше ничего (у него почти не было имущества - откуда?)... Мы снимали тогда дачу у Санаринского пруда в Переделкино, он туда к нам приезжал, был пятьдесят шестой год. Приезжал незаконно, конечно. Он представлялся человеком очень сильным, как бы сказать, просушенным, провяленным, очень кряжистым и здоровым. И вот когда они с матерью поженились, когда он попал в городскую квартиру... Ну, знаете, назвать комфортом нашу тринадцатиметровую комнату, где мы жили втроем в коммунальной квартире, тоже довольно трудно, но все-таки... Из него как будто вынули какую-то... палочку, стержень, он начал невероятно болеть, он превратился в инвалида. К нему вернулась болезнь Меньера, благодаря которой он не мог ездить на транспорте, он мог только ходить. Для него поездка, особенно вот эта боковая качка, от которой его тошнило, были невероятно тяжелыми. Меня много раз вызывала милиция, его принимали за пьяного, и я приезжал забирал его. Он ходил пешком. И в Ленинскую библиотеку с Хорошевского шоссе он ходил пешком. У него явилась масса болезней, и они потом прогрессировали. Это одна сторона дела. Другая сторона дела - у него были сложные отношения с миром, сложные отношения с людьми, с окружающими. Отношения эти были болезненны, идущие на разрыв. Он мало с кем удерживал отношения. Трудно сказать, после лагеря ли это. Но у него рвались отношения очень быстро. И каким-то странным образом это проецировалось на его коммуникационные возможности. Ему отказывал слух. Он не говорил почти по телефону, обычно я ему ему транслировал то, что там говорят,.. хотя в каких-то случаях слышал. У него это перемежалось. Он терял зрение, постепенно. Когда мы жили вместе, он еще видел достаточно неплохо, очков он не носил. А слух терял. Глухота была. У него были речевые проблемы, в то время очень немного, но с годами... Как будто обрезались нити, связывающие с жизнью. В какой мере это было следствием лагеря, я не знаю. Или это было свойством особой такой конституции?..
Он писал стихи, так или иначе связынные с лагерным опытом, которые не попадали в печать, он писал Колымские рассказы, он писал воспоминания, мемуарную прозу, - все было вокруг этого, все было связано только с этим. Я не знаю... Ну, он был футбольным болельщиком. Я никогда этого не понимал, тем не менее. Он так прыгал на стуле, что стулья ломались, хлипкие были стулья. Он ходил на стадион, до поры до времени. Он был страстным книгочеем. Он любил литературу нон-фикшн, путешествия, приключения, вообще документальную литературу, любил литературу о теннисе, которого у нас тогда вообще не было, у него были причудливые вкусы. Любил Дюма, считал "Трех мушкетеров" замечательной книгой. У него не было никаких гастрономических увлечений. Когда он начал болеть, ему прописали такую диету, в которой гастрономическое удовольствие отпадает напрочь. Он не людил загорода. Мы уезжали на дачу, а он оставался в городе, практически никогда на даче не жил, иногда приезжал. Для него природа, по-моему, связывалась в колымским опытом. Он любил город, он был городским человеком по складу своему, это был человек города".
Расшифровка моя.
_______
"Он говорил о том, что все, о чем он пишет, является истинной правдой. Это была часто повторяемая фраза. У него была прекрасная память, и как человек с хорошей памятью, он, цитируя по памяти, часто ошибался, это обычный феномен - человек с хорошей памятью, цитируя по памяти, не обращаясь к книге... Его потом уличали. Это вопрос механизмов памяти. Родственники людей, о которых он писал, позднее, в годы перестройки, упрекали его в неточности. По всей видимости, они были правы. При этом у него было, это я могу сказать с полной определенностью, сознание человека, который изобрел... кратчайший путь от факта к слову, в широком смысле этого слова. И в этом плане, я думаю, его рассказы - вещь действительно абсолютно уникальная, такого способа говорить о жизни я не знаю. Кстати говоря, Варлам Тихонович никогда не называл свои рассказы очерками, он называл их рассказами.
Сознание миссии? По-видимому, оно было у него. Вообще, он знал себе цену, что и говорить. Но сказать, что он это как-то декларировал, в какой-то манифестационной форме - нет. Такого не помню, во всяком случае.
Это [вопрос публикации] был для него очень важным, очень болезненным. Варлам Тихонович был обитателем каморки в общей квартире. Мы с ним прожили почти десять лет в комнате, разгороженной фанерной перегородкой. Человек достаточно трудного характера, плохо адаптируемый и малоуживчивый. Его не принимала литературная среда. Это я могу сказать с полной ответственностью. Все то значение, которое понятно сейчас, конечно, кому-то было понятно тогда, но это были единицы. А в целом... А ему это было важно. Он начинал как литератор, до второго ареста. Он начинал как литератор, как журналист... Потом у него оказалось вычеркнуто семнадцать лет. Это всегда ощущается как невосполнимый дефицит, который надо наверстать. Ему надо было состояться в литературе. Это очень существеннно. При этом - то, что сейчас сильно недооценивается - он, конечно, в первую очередь считал себя поэтом. Это было главное для него. Поэзия была для него в высшей степени литература. Не могу сказать, что это значило, что он как-то недооценивал своих рассказов. С поэзией тоже было плохо. Он выпустил несколько книг, но главных стихов не было напечатано. Несмотря на все усилия его замечательного редактора из Советского писателя Виктора Фогельсона, который очень старался. Это был не тот поэтический Шаламов, которого мы знаем сегодня. А о публикации рассказов и разговора не было вообще. Ни одной строчки прозы опубликовано не было. Кроме "Стланника" в Сельской молодежи, Федот Сучков там работал, он как-то смог опубликовать. Но это, вы знаете, пародийно может звучать - одна страничка.
Я помню, как он, когда писал, проговаривал. Он входил в комнату и зачитывал. Читал он вообще хорошо, у него отступало некоторое заикание, которое у него было. Он замечательно читал стихи, как свои, так и чужие... Входит в комнату и читает стихи Пастернака, только что появившиеся. "Снег идет". Читая их, у него какая-то непередаваемая звуковысотность голоса, какое-то особое звучание. Он очень любил Пастернака. И вот он говорит: "Как пишет семидесятилетний поэт!". Между прочим, для него это было очень важно. Ведь это была эпоха "молодежной поэзии", эпоха Евтушенко и Вознесенского, эпоха "эстрадной поэзии". А он писал: "Поэзия - дело седых, не мальчиков, но мужчин"... Это, кстати, еще одна из причин, по которой он не был принят.
Есть общественное лицемерие, которое старается запудрить тот нарыв, с которым живет наше общество, не вскрытый нарыв. В этом смысле почему тяжело читать Шаламова - это в болевую точку памяти. Ведь нельзя сказать, что никто ничего не знал. Все все знают, все все помнят. Это где-то там лежит, неизжитый общественный грех. И ничего хорошего не будет в жизни, пока этот грех не будет преодолен, понят, воспринят как следует. И вот в этом отношении, я думаю, Варламу Тихоновичу нет равных. Среди - не хочется говорить "летописцев Колымы", он не был "летописцем Колымы" - он вынес это все средствами слова, оставил это потомкам, и они должны иметь с этим дело.
Когда он приезжал со своего сто первого километра, у него там была комнатка и трехлитровая банка, из которой он пил чай, и больше ничего (у него почти не было имущества - откуда?)... Мы снимали тогда дачу у Санаринского пруда в Переделкино, он туда к нам приезжал, был пятьдесят шестой год. Приезжал незаконно, конечно. Он представлялся человеком очень сильным, как бы сказать, просушенным, провяленным, очень кряжистым и здоровым. И вот когда они с матерью поженились, когда он попал в городскую квартиру... Ну, знаете, назвать комфортом нашу тринадцатиметровую комнату, где мы жили втроем в коммунальной квартире, тоже довольно трудно, но все-таки... Из него как будто вынули какую-то... палочку, стержень, он начал невероятно болеть, он превратился в инвалида. К нему вернулась болезнь Меньера, благодаря которой он не мог ездить на транспорте, он мог только ходить. Для него поездка, особенно вот эта боковая качка, от которой его тошнило, были невероятно тяжелыми. Меня много раз вызывала милиция, его принимали за пьяного, и я приезжал забирал его. Он ходил пешком. И в Ленинскую библиотеку с Хорошевского шоссе он ходил пешком. У него явилась масса болезней, и они потом прогрессировали. Это одна сторона дела. Другая сторона дела - у него были сложные отношения с миром, сложные отношения с людьми, с окружающими. Отношения эти были болезненны, идущие на разрыв. Он мало с кем удерживал отношения. Трудно сказать, после лагеря ли это. Но у него рвались отношения очень быстро. И каким-то странным образом это проецировалось на его коммуникационные возможности. Ему отказывал слух. Он не говорил почти по телефону, обычно я ему ему транслировал то, что там говорят,.. хотя в каких-то случаях слышал. У него это перемежалось. Он терял зрение, постепенно. Когда мы жили вместе, он еще видел достаточно неплохо, очков он не носил. А слух терял. Глухота была. У него были речевые проблемы, в то время очень немного, но с годами... Как будто обрезались нити, связывающие с жизнью. В какой мере это было следствием лагеря, я не знаю. Или это было свойством особой такой конституции?..
Он писал стихи, так или иначе связынные с лагерным опытом, которые не попадали в печать, он писал Колымские рассказы, он писал воспоминания, мемуарную прозу, - все было вокруг этого, все было связано только с этим. Я не знаю... Ну, он был футбольным болельщиком. Я никогда этого не понимал, тем не менее. Он так прыгал на стуле, что стулья ломались, хлипкие были стулья. Он ходил на стадион, до поры до времени. Он был страстным книгочеем. Он любил литературу нон-фикшн, путешествия, приключения, вообще документальную литературу, любил литературу о теннисе, которого у нас тогда вообще не было, у него были причудливые вкусы. Любил Дюма, считал "Трех мушкетеров" замечательной книгой. У него не было никаких гастрономических увлечений. Когда он начал болеть, ему прописали такую диету, в которой гастрономическое удовольствие отпадает напрочь. Он не людил загорода. Мы уезжали на дачу, а он оставался в городе, практически никогда на даче не жил, иногда приезжал. Для него природа, по-моему, связывалась в колымским опытом. Он любил город, он был городским человеком по складу своему, это был человек города".