Чеслав Горбачевский. Хозяева и рабы сталинских лагерей (окончание)
(начало здесь)
В автобиографической повести «Черные камни» А. Жигулин дает свою весьма выразительную оценку прославлению каторжного труда современным ему поэтом: «Там (в газете «Советская Колыма». - Ч.Г.) часто печатались стихи некоего неизвестного мне до тех пор поэта Петра Нехфедова*. Он обладал удивительной плодовитостью. Главная его тема была всегда одна: «Спасибо дорогому товарищу Сталину за счастливую жизнь горняков-колымчан». Выйдешь, бывало, из пыльной шахты, из ночной смены, а на витрине уже приклеен свежий номер «Советской Колымы». Я обычно первым делом отыскивал в газете стихи Петра Нехфедова и прицельно точно харкал на них густым, сочным черным плевком. Это стало неизменным ритуалом при каждой новой встрече с его стихами» [9]. В одном из своих писем Пастернаку Шаламов скажет: «Поэтизация физического труда (имеется в виду каторжный труд. - Ч.Г.) рассчитана... не на людей, которые обречены им заниматься» [10]. «Еда в древнейшей системе образов была неразрывно связана с т р у д о м (здесь и далее в цитате разрядка М.М. Бахтина. - Ч.Г.). Она завершала труд и борьбу, была их венцом и победой. Т р у д т о р ж е с т в о в а л в е з д е», - пишет Бахтин [11]. Безусловно, в том мире, о котором пишет Шаламов, еда была тесно связана с работой и прежде всего тем, что лагерный труд и отсутствие достаточного количества еды очень быстро превращали заключенного в «доходягу-фитиля», приближавшегося вплотную к смерти.
Так, внешне правильная фраза «труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» в условиях сталинских исправительно-трудовых лагерей звучит крайне лицемерно и цинично. Подобных «ходульных», плакатных фраз, прикрывающих преступления власть предержащих и общую круговую поруку, было, как известно, немало. О «странностях» этого аспекта новейшей истории писал еще в конце XIX в. В. С. Соловьев: «С одной стороны, люди, требовавшие нравственного перерождения и самоотверженных подвигов на благо народное, связывали эти требования с такими учениями, которыми упраздняется само понятие о нравственности...» [12]. Но Соловьев, вероятно, и не предполагал, какие ужасающие формы примет полная реализация этих учений в ХХ в.
Однако, как справедливо писал Й. Хейзинга, «во всякой игре есть ставка» [13]. Ставкой в продолжающейся игре «друзей народа» становится «представка» - шерстяной свитер доходяги Гаркунова, который тот прятал под грязной нательной рубахой: «Это была последняя передача от жены перед отправкой в дальнюю дорогу, и я знал, как берег его Гаркунов, стирая его в бане, суша на себе, ни на минуту не выпуская из своих рук, - фуфайку украли бы сейчас же товарищи» [5]. Свитер не просто отбирают, но снимают его с мертвого Гаркунова, перед убийством предложив просто его отдать (ну-ка, снимай), отдать последнее, что сохраняло память о доме: Не сниму, - сказал Гаркунов хрипло. - Только с кожей. Убийство происходит на глазах привыкшего к подобным сценам и одобрительно помахивающего пальцем Севочки: Если отдать выстирать фуфаечку да выпарить из нее вшей, можно и самому носить - узор красивый, - глубокомысленно изрекает Севочка.
После убийства Гаркунова дневальным Наумова Сашкой, наливавшим совсем недавно двум пильщикам дров супчику, победитель-Севочка вновь демонстрирует свои неординарные для обычного человека, но вполне обыкновенные для блатаря истерично-актерские способности13: Не могли, что ли, без этого! - закричал Севочка. Вслед за этим пассажем гневного возмущения ценитель красивых узоров бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров.
Такая развязка сюжета с описанием убийства как заурядного явления лагерной повседневности производит ошеломляющее впечатление. В рассказе «Сухим пайком» (1959) Шаламов напишет: «Мертвое тело всегда и везде на воле вызывает какой-то смутный интерес, притягивает, как магнит. Этого не бывает на войне и не бывает в лагере - обыденность смертей, притупленность чувств снимает интерес к мертвому телу» [5]. В бараке коногонов интереса к мертвому телу, как и к живому, никто не проявляет, интерес «друзей народа» направлен на свитер с красивым узором.
То неожиданно апатичное спокойствие, с которым принимает смерть Гаркунова его товарищ, свидетельствует еще об одном крайне важном трагическом обстоятельстве: для персонажа Шаламова, привыкшего к бесконечным и разнообразным издевательствам, нет вообще сколько-нибудь существенной разницы между жизнью и смертью, размытость границ между которыми - одна из основополагающих тем документально-художественных рассказов писателя. В одном из них - в «Перчатке» (1972) - Шаламов пишет: «Понятия наши изменили масштабы, перешли границы добра и зла. Спасение может быть благо, а может быть и нет: этот вопрос я не решил для себя и сейчас» [І]. В другом месте этого рассказа герой Шаламова не скрывает зависти к тем, «которые нашли мужество покончить с собой во время сбора нашего этапа на Колыму в июле тридцать седьмого года в этапном корпусе Бутырской тюрьмы. Вот тем людям я действительно завидую - они не увидели того, что увидел я за семнадцать последующих лет. У меня изменилось представление о жизни как о благе, о счастье. Колыма научила меня совсем другому» [І]. Самое страшное здесь, пожалуй, в том, что слова открытой зависти к самоубийцам произносятся не в минуту слабости или отчаяния от нечеловеческих страданий, что было бы, может, и понятно, но после объективного осмысления всего увиденного и пережитого в золотых забоях колымских лагерей. Отсутствие существенной разницы между жизнью и смертью в условиях лагеря становится причиной включения в рассказы и очерки значительного количества описаний случаев как самих самоубийств (и мыслей о самоубийстве), так и случаев умышленного членовредительства. Этой проблематике посвящено множество рассказов и очерков писателя, такие как «Плотники», «Серафим», «Сухим пайком», «Галстук», «Необращенный», «Лучшая похвала», «Потомок декабриста», «Последний бой майора Пугачева», «Букинист», «Бизнесмен», «Курсы», «Май», «Тишина», «Сергей Есенин и воровской мир», «Как «тискают романы»», «Житие инженера Кипреева», «Боль», «Город на горе», «Золотая медаль», «Перчатка», «Цикута», «Доктор Ямпольский», «Вечная мерзлота», «Уроки любви». Каждая психологическая деталь этих и других рассказов Шаламова становится некой индивидуальной смысловой структурой, через которую человек познается в каком-то небывалом еще свете.
Вяч. Вс. Иванов в «Аввакумовой доле» акцентирует внимание на серьезности затронутой более полувека назад Шаламовым проблемы, нисколько не потерявшей своей актуальности и в наше время: «В своих «Очерках преступного мира» он предупреждает об опасности снисхождения к профессиональным преступникам. Его описания той меры противочеловеческого или того беспредела (само слово, по его утверждению, из блатного словаря), до которого доходили блатари в лагерях, обратным светом падают на все теперь происходящее. По словам Шаламова, советская власть использовала уголовников в борьбе с интеллигенцией. Советской власти нет или то, что от нее осталось, ловко сменило названия и вывески. Но торжествует не интеллигенция, которую притесняют как только можно, применяя и новые средства материального давления. Торжествуют уголовники - былая опора преступной власти» [4]. В этом же контексте примечательна характерная реплика одного из арестантов рассказа Шаламова «Эсперанто»: «Никакой разницы между блатарями, которые нас грабят, и государством для нас нет» [5]. Смысл фразы вполне понятен: государство, назвав невиновных людей «врагами народа», «фашистами» и сняв с себя всякую
ответственность за судьбы арестованных людей, отправляло их в лагеря на уничтожение, в том числе блатарями, которые охотно приняли у государства эту кровавую эстафету. Здесь вполне уместно привести еще одну цитату о взаимоотношениях человека и советского государства: «Мы поняли также удивительную вещь: в глазах государства и его представителей человек физически сильный лучше, именно лучше, нравственнее, ценнее человека слабого...» [5].
Таким образом, интересы блатарей и государства в главном пункте совершенно совпали: «В 1938 г., когда между начальством и блатарями существовал почти официальный «конкордат», когда воры были объявлены «друзьями народа», высокое начальство искало в блатарях орудие борьбы с «троцкистами», с «врагами народа». Проводились даже «политзанятия» с блатарями в КВЧ (культурно-воспитательная часть. - Ч.Г.), где работники культуры (! - Ч.Г.) разъяснили блатарям симпатии и надежды властей и просили у них помощи в деле уничтожения «троцкистов»: «Эти люди присланы сюда для уничтожения, а ваша задача - помочь нам в этом деле», - вот подлинные слова инспектора КВЧ прииска «Партизан» Шарова, сказанные им на таких «занятиях» зимой в начале 1938 года. Блатари ответили полным согласием. <...> В лице «троцкистов» они встретили глубоко ненавидимую ими «интеллигенцию»» [2]. Философ А.Ф. Лосев писал с Беломоро-Балтийского канала, где он отбывал срок заключения, жене Валентине Михайловне Лосевой, находившейся в это время в другом лагере: «Приходится бороться с общественными подонками и преступностью, нашедшей себе дорогу к власти, с тысячеголовым зверем и его хамством, невероятной дикостью и грубостью, озлобленностью против ума, культуры, чистоты душевной и физической, против интеллигенции» [14].
Нет никаких сомнений в том, что существенную роль в изменении взгляда на ценность жизни как оставшегося в живых персонажа рассказа Шаламова «На представку», так и многих других персонажей произведений писателя сыграли именно уголовники-рецидивисты, к которым вполне можно отнести слова из упомянутых выше очерков Чехова «Из Сибири» о том, что «на этом свете они уже не люди, а звери.» [6]. При этом отметим, что сам Шаламов зверей считал существами гораздо более гуманными, чем люди блатного мира.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Пьеса «Аристократы» посвящена «перековке» на Беломоро-Балтийском канале. Впервые поставлена в 1934 г. В «перековку» считалось, что, доверяя блатарям, их можно приучить к труду. Как известно, ни к какому труду на благо родины блатарей не приучили: «Это доверие привело к такой крови, которая была еще невиданна в много испытавшей России» [2].
2 Детективно-приключенческая продукция судебного и прокурорского работника, а по совместительству писателя Л.Р. Шейнина стала появляться как раз с 1937 г.
3 «Пророк Исайя, - пишет С.С. Аверинцев, - если верить иудейскому преданию, был заживо перепилен деревянной пилой». А «...выколотые глаза Езекии, чья судьба была прототипом стольких судеб в византийские века!» [3]. Шаламов пишет о выколотых современными блатарями глазах следующее: «(Воры. - Ч.Г.) убивают или выкалывают глаза (весьма распространенная «санкция» в отношении фраеров)» [1]. Как видим, подобные «традиции» имеют давнюю историю.
4 Небольшие цитаты из анализируемого рассказа в тексте статьи даны курсивом.
5 Умение играть в карты входит в непременный «рыцарский кодекс» «человека» блатного мира
6 [1] То есть «отверженными» (здесь «блатными») по названию романа В. Гюго «Отверженные».
7 Существенна роль пальца как символической детали в рассказах Шаламова «Шерри-бренди», «Тифозный карантин», «Необращенный», «Потомок декабриста», «Почерк», «Бизнесмен», «Крест», «Зеленый прокурор», «Поезд».
8 И более того: Что касается ногтей, то цветная полировка их, бесспорно, вошла бы в быт преступного мира, если б можно было в тюремных условиях завести лак.
9 Здесь крестик на шее Наумова вовсе не символ религиозной веры, но служит опознавательным знаком блатного ордена, как и ноготь мизинца Севочки.
10 А. П. Чехов пишет в очерках «Из Сибири», что умеющие браниться сибирские ямщики и перевозчики научились этому «искусству» у арестантов, при этом «из ямщиков громче и злее всех бранится виноватый» [6].
11 Напомним, что любил артистичные театральные жесты и «отец всех народов». Как пишет в автобиографических рассказах Л.Э. Разгон: «в феврале 38-го Сталин устроил очередное свое театральное действо: поставил на Пленуме ЦК вопрос о «некоторых перегибах» [7]. Известно, что после этого выступления Сталина жесточайшие репрессии, представлявшие собой в значительной степени нечто вроде театральных действ с чудовищными ложными обвинениями, продолжались еще долгое время.
12 Д. Андреев, бывший на фронте и отсидевший после него в тюрьмах и лагерях десять лет, писал: «Начинаются массовые репрессии со зверскими пытками и с таким режимом в некоторых «спецлагерях», перед которыми меркнут освенцимы и бухенвальды» [8].
13 В рассказе «Надгробное слово» В. Шаламов отмечает: «Блатные чрезвычайно склонны к театральности, внося ее в жизнь так, что им позавидовал бы Евреинов» [5]. Даже в обоготворяемом блатарем «культе матери» в действительности «нет ничего, кроме притворства и театральной лживости». В самом деле, «границы искусства и жизни неопределимы, и те слишком реалистические «спектакли», которые ставят блатари в жизни, пугают и искусство, и жизнь» [1].
ЛИТЕРАТУРА
[1] Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 4 т. / сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. М., 1998. Т. 2. 509 с.
[2] Там же. Т. 4. 494 с.
[3] Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы / отв. ред. М.Л. Гаспаров. М., 1977. 320 с.
[4] Иванов Вяч.Вс. Аввакумова доля // Избранные труды по семиотике и истории культуры. Статьи о русской литературе. М., 2000. Т. 2. C. 738-744.
[5] Шаламов В.Т. Указ. соч. Т. 1. 620 с.
[6] Чехов А.П. Сочинения: в 30 т. М., 1987. Т. 14-15. 928 с.
[7] Разгон Л.Э. Непридуманное: Повесть в рассказах. М., 1989. 287 с.
[8] Андреев Д.Л. Роза мира / сост. и подгот. текста А. А. Андреевой. М., 1992. 576 с.
[9] Жигулин Анатолий. Черные Камни. Автобиографическая повесть. Зарок: Повесть, рассказы, воспоминания / сост. А. Шавкута. М., 1989. C. 5-242.
[10] Переписка Бориса Пастернака / вступ. статья Л. Гинзбург; сост., подгот. текстов и коммент. Е.В. Пастернак и Е.Б. Пастернака. М., 1990. 575 с.
[11] Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. 543 с.
[12] Соловьев В.С. Византизм и Россия // В.С. Соловьев. Соч.: в 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 562-601.
[13] Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня / пер. с нидерл., общ. ред. и послесл. Г.М. Тавризян. М., 1992. 464 с.
[14] Лосев А.Ф. Письма из неволи (1930-1933) // Страсть к диалектике: Литературные размышления философа. М., 1990. C. 302-319.
Чеслав Антонович Горбачевский, Южно-Уральский государственный университет, Челябинск
Опубликовано в журнале "Вестник Омского университета", выпуск № 1, 2009. Электронная версия на сайте КиберЛенинка
* Правильно: Петр Нёфедов http://culbilibino.ru/sobytiya/nefedov-petr-petrovich.html , магаданский литературный функционер, автор десяти сборников стихов и поэм. Шаламов в письмах упоминает о нем с отвращением.
В автобиографической повести «Черные камни» А. Жигулин дает свою весьма выразительную оценку прославлению каторжного труда современным ему поэтом: «Там (в газете «Советская Колыма». - Ч.Г.) часто печатались стихи некоего неизвестного мне до тех пор поэта Петра Нехфедова*. Он обладал удивительной плодовитостью. Главная его тема была всегда одна: «Спасибо дорогому товарищу Сталину за счастливую жизнь горняков-колымчан». Выйдешь, бывало, из пыльной шахты, из ночной смены, а на витрине уже приклеен свежий номер «Советской Колымы». Я обычно первым делом отыскивал в газете стихи Петра Нехфедова и прицельно точно харкал на них густым, сочным черным плевком. Это стало неизменным ритуалом при каждой новой встрече с его стихами» [9]. В одном из своих писем Пастернаку Шаламов скажет: «Поэтизация физического труда (имеется в виду каторжный труд. - Ч.Г.) рассчитана... не на людей, которые обречены им заниматься» [10]. «Еда в древнейшей системе образов была неразрывно связана с т р у д о м (здесь и далее в цитате разрядка М.М. Бахтина. - Ч.Г.). Она завершала труд и борьбу, была их венцом и победой. Т р у д т о р ж е с т в о в а л в е з д е», - пишет Бахтин [11]. Безусловно, в том мире, о котором пишет Шаламов, еда была тесно связана с работой и прежде всего тем, что лагерный труд и отсутствие достаточного количества еды очень быстро превращали заключенного в «доходягу-фитиля», приближавшегося вплотную к смерти.
Так, внешне правильная фраза «труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» в условиях сталинских исправительно-трудовых лагерей звучит крайне лицемерно и цинично. Подобных «ходульных», плакатных фраз, прикрывающих преступления власть предержащих и общую круговую поруку, было, как известно, немало. О «странностях» этого аспекта новейшей истории писал еще в конце XIX в. В. С. Соловьев: «С одной стороны, люди, требовавшие нравственного перерождения и самоотверженных подвигов на благо народное, связывали эти требования с такими учениями, которыми упраздняется само понятие о нравственности...» [12]. Но Соловьев, вероятно, и не предполагал, какие ужасающие формы примет полная реализация этих учений в ХХ в.
Однако, как справедливо писал Й. Хейзинга, «во всякой игре есть ставка» [13]. Ставкой в продолжающейся игре «друзей народа» становится «представка» - шерстяной свитер доходяги Гаркунова, который тот прятал под грязной нательной рубахой: «Это была последняя передача от жены перед отправкой в дальнюю дорогу, и я знал, как берег его Гаркунов, стирая его в бане, суша на себе, ни на минуту не выпуская из своих рук, - фуфайку украли бы сейчас же товарищи» [5]. Свитер не просто отбирают, но снимают его с мертвого Гаркунова, перед убийством предложив просто его отдать (ну-ка, снимай), отдать последнее, что сохраняло память о доме: Не сниму, - сказал Гаркунов хрипло. - Только с кожей. Убийство происходит на глазах привыкшего к подобным сценам и одобрительно помахивающего пальцем Севочки: Если отдать выстирать фуфаечку да выпарить из нее вшей, можно и самому носить - узор красивый, - глубокомысленно изрекает Севочка.
После убийства Гаркунова дневальным Наумова Сашкой, наливавшим совсем недавно двум пильщикам дров супчику, победитель-Севочка вновь демонстрирует свои неординарные для обычного человека, но вполне обыкновенные для блатаря истерично-актерские способности13: Не могли, что ли, без этого! - закричал Севочка. Вслед за этим пассажем гневного возмущения ценитель красивых узоров бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров.
Такая развязка сюжета с описанием убийства как заурядного явления лагерной повседневности производит ошеломляющее впечатление. В рассказе «Сухим пайком» (1959) Шаламов напишет: «Мертвое тело всегда и везде на воле вызывает какой-то смутный интерес, притягивает, как магнит. Этого не бывает на войне и не бывает в лагере - обыденность смертей, притупленность чувств снимает интерес к мертвому телу» [5]. В бараке коногонов интереса к мертвому телу, как и к живому, никто не проявляет, интерес «друзей народа» направлен на свитер с красивым узором.
То неожиданно апатичное спокойствие, с которым принимает смерть Гаркунова его товарищ, свидетельствует еще об одном крайне важном трагическом обстоятельстве: для персонажа Шаламова, привыкшего к бесконечным и разнообразным издевательствам, нет вообще сколько-нибудь существенной разницы между жизнью и смертью, размытость границ между которыми - одна из основополагающих тем документально-художественных рассказов писателя. В одном из них - в «Перчатке» (1972) - Шаламов пишет: «Понятия наши изменили масштабы, перешли границы добра и зла. Спасение может быть благо, а может быть и нет: этот вопрос я не решил для себя и сейчас» [І]. В другом месте этого рассказа герой Шаламова не скрывает зависти к тем, «которые нашли мужество покончить с собой во время сбора нашего этапа на Колыму в июле тридцать седьмого года в этапном корпусе Бутырской тюрьмы. Вот тем людям я действительно завидую - они не увидели того, что увидел я за семнадцать последующих лет. У меня изменилось представление о жизни как о благе, о счастье. Колыма научила меня совсем другому» [І]. Самое страшное здесь, пожалуй, в том, что слова открытой зависти к самоубийцам произносятся не в минуту слабости или отчаяния от нечеловеческих страданий, что было бы, может, и понятно, но после объективного осмысления всего увиденного и пережитого в золотых забоях колымских лагерей. Отсутствие существенной разницы между жизнью и смертью в условиях лагеря становится причиной включения в рассказы и очерки значительного количества описаний случаев как самих самоубийств (и мыслей о самоубийстве), так и случаев умышленного членовредительства. Этой проблематике посвящено множество рассказов и очерков писателя, такие как «Плотники», «Серафим», «Сухим пайком», «Галстук», «Необращенный», «Лучшая похвала», «Потомок декабриста», «Последний бой майора Пугачева», «Букинист», «Бизнесмен», «Курсы», «Май», «Тишина», «Сергей Есенин и воровской мир», «Как «тискают романы»», «Житие инженера Кипреева», «Боль», «Город на горе», «Золотая медаль», «Перчатка», «Цикута», «Доктор Ямпольский», «Вечная мерзлота», «Уроки любви». Каждая психологическая деталь этих и других рассказов Шаламова становится некой индивидуальной смысловой структурой, через которую человек познается в каком-то небывалом еще свете.
Вяч. Вс. Иванов в «Аввакумовой доле» акцентирует внимание на серьезности затронутой более полувека назад Шаламовым проблемы, нисколько не потерявшей своей актуальности и в наше время: «В своих «Очерках преступного мира» он предупреждает об опасности снисхождения к профессиональным преступникам. Его описания той меры противочеловеческого или того беспредела (само слово, по его утверждению, из блатного словаря), до которого доходили блатари в лагерях, обратным светом падают на все теперь происходящее. По словам Шаламова, советская власть использовала уголовников в борьбе с интеллигенцией. Советской власти нет или то, что от нее осталось, ловко сменило названия и вывески. Но торжествует не интеллигенция, которую притесняют как только можно, применяя и новые средства материального давления. Торжествуют уголовники - былая опора преступной власти» [4]. В этом же контексте примечательна характерная реплика одного из арестантов рассказа Шаламова «Эсперанто»: «Никакой разницы между блатарями, которые нас грабят, и государством для нас нет» [5]. Смысл фразы вполне понятен: государство, назвав невиновных людей «врагами народа», «фашистами» и сняв с себя всякую
ответственность за судьбы арестованных людей, отправляло их в лагеря на уничтожение, в том числе блатарями, которые охотно приняли у государства эту кровавую эстафету. Здесь вполне уместно привести еще одну цитату о взаимоотношениях человека и советского государства: «Мы поняли также удивительную вещь: в глазах государства и его представителей человек физически сильный лучше, именно лучше, нравственнее, ценнее человека слабого...» [5].
Таким образом, интересы блатарей и государства в главном пункте совершенно совпали: «В 1938 г., когда между начальством и блатарями существовал почти официальный «конкордат», когда воры были объявлены «друзьями народа», высокое начальство искало в блатарях орудие борьбы с «троцкистами», с «врагами народа». Проводились даже «политзанятия» с блатарями в КВЧ (культурно-воспитательная часть. - Ч.Г.), где работники культуры (! - Ч.Г.) разъяснили блатарям симпатии и надежды властей и просили у них помощи в деле уничтожения «троцкистов»: «Эти люди присланы сюда для уничтожения, а ваша задача - помочь нам в этом деле», - вот подлинные слова инспектора КВЧ прииска «Партизан» Шарова, сказанные им на таких «занятиях» зимой в начале 1938 года. Блатари ответили полным согласием. <...> В лице «троцкистов» они встретили глубоко ненавидимую ими «интеллигенцию»» [2]. Философ А.Ф. Лосев писал с Беломоро-Балтийского канала, где он отбывал срок заключения, жене Валентине Михайловне Лосевой, находившейся в это время в другом лагере: «Приходится бороться с общественными подонками и преступностью, нашедшей себе дорогу к власти, с тысячеголовым зверем и его хамством, невероятной дикостью и грубостью, озлобленностью против ума, культуры, чистоты душевной и физической, против интеллигенции» [14].
Нет никаких сомнений в том, что существенную роль в изменении взгляда на ценность жизни как оставшегося в живых персонажа рассказа Шаламова «На представку», так и многих других персонажей произведений писателя сыграли именно уголовники-рецидивисты, к которым вполне можно отнести слова из упомянутых выше очерков Чехова «Из Сибири» о том, что «на этом свете они уже не люди, а звери.» [6]. При этом отметим, что сам Шаламов зверей считал существами гораздо более гуманными, чем люди блатного мира.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Пьеса «Аристократы» посвящена «перековке» на Беломоро-Балтийском канале. Впервые поставлена в 1934 г. В «перековку» считалось, что, доверяя блатарям, их можно приучить к труду. Как известно, ни к какому труду на благо родины блатарей не приучили: «Это доверие привело к такой крови, которая была еще невиданна в много испытавшей России» [2].
2 Детективно-приключенческая продукция судебного и прокурорского работника, а по совместительству писателя Л.Р. Шейнина стала появляться как раз с 1937 г.
3 «Пророк Исайя, - пишет С.С. Аверинцев, - если верить иудейскому преданию, был заживо перепилен деревянной пилой». А «...выколотые глаза Езекии, чья судьба была прототипом стольких судеб в византийские века!» [3]. Шаламов пишет о выколотых современными блатарями глазах следующее: «(Воры. - Ч.Г.) убивают или выкалывают глаза (весьма распространенная «санкция» в отношении фраеров)» [1]. Как видим, подобные «традиции» имеют давнюю историю.
4 Небольшие цитаты из анализируемого рассказа в тексте статьи даны курсивом.
5 Умение играть в карты входит в непременный «рыцарский кодекс» «человека» блатного мира
6 [1] То есть «отверженными» (здесь «блатными») по названию романа В. Гюго «Отверженные».
7 Существенна роль пальца как символической детали в рассказах Шаламова «Шерри-бренди», «Тифозный карантин», «Необращенный», «Потомок декабриста», «Почерк», «Бизнесмен», «Крест», «Зеленый прокурор», «Поезд».
8 И более того: Что касается ногтей, то цветная полировка их, бесспорно, вошла бы в быт преступного мира, если б можно было в тюремных условиях завести лак.
9 Здесь крестик на шее Наумова вовсе не символ религиозной веры, но служит опознавательным знаком блатного ордена, как и ноготь мизинца Севочки.
10 А. П. Чехов пишет в очерках «Из Сибири», что умеющие браниться сибирские ямщики и перевозчики научились этому «искусству» у арестантов, при этом «из ямщиков громче и злее всех бранится виноватый» [6].
11 Напомним, что любил артистичные театральные жесты и «отец всех народов». Как пишет в автобиографических рассказах Л.Э. Разгон: «в феврале 38-го Сталин устроил очередное свое театральное действо: поставил на Пленуме ЦК вопрос о «некоторых перегибах» [7]. Известно, что после этого выступления Сталина жесточайшие репрессии, представлявшие собой в значительной степени нечто вроде театральных действ с чудовищными ложными обвинениями, продолжались еще долгое время.
12 Д. Андреев, бывший на фронте и отсидевший после него в тюрьмах и лагерях десять лет, писал: «Начинаются массовые репрессии со зверскими пытками и с таким режимом в некоторых «спецлагерях», перед которыми меркнут освенцимы и бухенвальды» [8].
13 В рассказе «Надгробное слово» В. Шаламов отмечает: «Блатные чрезвычайно склонны к театральности, внося ее в жизнь так, что им позавидовал бы Евреинов» [5]. Даже в обоготворяемом блатарем «культе матери» в действительности «нет ничего, кроме притворства и театральной лживости». В самом деле, «границы искусства и жизни неопределимы, и те слишком реалистические «спектакли», которые ставят блатари в жизни, пугают и искусство, и жизнь» [1].
ЛИТЕРАТУРА
[1] Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 4 т. / сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. М., 1998. Т. 2. 509 с.
[2] Там же. Т. 4. 494 с.
[3] Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы / отв. ред. М.Л. Гаспаров. М., 1977. 320 с.
[4] Иванов Вяч.Вс. Аввакумова доля // Избранные труды по семиотике и истории культуры. Статьи о русской литературе. М., 2000. Т. 2. C. 738-744.
[5] Шаламов В.Т. Указ. соч. Т. 1. 620 с.
[6] Чехов А.П. Сочинения: в 30 т. М., 1987. Т. 14-15. 928 с.
[7] Разгон Л.Э. Непридуманное: Повесть в рассказах. М., 1989. 287 с.
[8] Андреев Д.Л. Роза мира / сост. и подгот. текста А. А. Андреевой. М., 1992. 576 с.
[9] Жигулин Анатолий. Черные Камни. Автобиографическая повесть. Зарок: Повесть, рассказы, воспоминания / сост. А. Шавкута. М., 1989. C. 5-242.
[10] Переписка Бориса Пастернака / вступ. статья Л. Гинзбург; сост., подгот. текстов и коммент. Е.В. Пастернак и Е.Б. Пастернака. М., 1990. 575 с.
[11] Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. 543 с.
[12] Соловьев В.С. Византизм и Россия // В.С. Соловьев. Соч.: в 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 562-601.
[13] Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня / пер. с нидерл., общ. ред. и послесл. Г.М. Тавризян. М., 1992. 464 с.
[14] Лосев А.Ф. Письма из неволи (1930-1933) // Страсть к диалектике: Литературные размышления философа. М., 1990. C. 302-319.
Чеслав Антонович Горбачевский, Южно-Уральский государственный университет, Челябинск
Опубликовано в журнале "Вестник Омского университета", выпуск № 1, 2009. Электронная версия на сайте КиберЛенинка
* Правильно: Петр Нёфедов http://culbilibino.ru/sobytiya/nefedov-petr-petrovich.html , магаданский литературный функционер, автор десяти сборников стихов и поэм. Шаламов в письмах упоминает о нем с отвращением.