Джон Глэд. КР в художественном пространстве и история перевода (окончание)
(начало здесь)
В 1989-ом году, под наблюдением камер, мрачная сотрудница советского консульства в Вашингтоне - без объяснений - просунула мне через узкую, в три погибели низкую щель мою первую за 16 лет советскую визу.
В Москве таксист, смеясь, мне рассказал, как вез эмигранта «первой волны», который вспоминал, как он до эмиграции жил неподалеку «в нумерах». Выйдя из машины и чувствуя себя эдаким булгаковским Воландом, я увидел целый ряд бабушек, продававших, кто - отдельные сигареты, кто - бутылку водки. Это был, пожалуй, первый голодный год «перестройки». Настроение сразу испортилось. Одна из них предлагала букет не очень свежих цветов. Когда я попытался просто дать ей деньги, она возмутилась, что я ее принимаю за нищую. Я пошутил, что я один в городе и мне некому дарить цветы, и она чуть ли не расплакалась, но деньги все-таки взяла. В продуктовом магазине, вместо колбасы или творога, с пустых полиэтиленовых мешков в витринах на меня отовсюду индифферентно глядело одно и то же изображение собаки колли. На высокой полке в дальнем углу одиноко ютились три пыльные банки сомнительных огурцов.
Потрясенный увиденным, я спустился в подземный переход и оказался перед «развалом», где продавали не носки или яблоки, а «Колымские рассказы». Мужчина, стоявший первым в очереди, купил три экземпляра, женщина позади него - шесть.
Отсутствие контакта с автором сказалось на переводе. Как потом выяснилось, Роман Борисович [Гуль] правил рассказы - без согласия Варлама Тихоновича. Когда я узнал об этом конфликте, я не придал ему особого значения. Бывают, конечно, безоблачные отношения между авторами и их редакторами, но такие счастливые «браки» - скорее исключения из общего правила. Автор хочет, чтобы его печатали, и путь к вожделенной цели проходит через руки редактора, так что отношения между ними чаще всего можно охарактеризовать как «добровольно-принудительные». В конце концов редакторы редактируют. За это им платят. Например, все признают, что стихи Элиота выгадали от редактуры Паунда. Как бы то ни было, в данном случае нашла коса на камень, но соотношение сил между автором и редактом было очень уж неравным.
Как продемонстрировал Лайсандер Йаффе в сопоставлении моего перевода рассказа «Заклинатель змей» с переводом того же рассказа Робертом Чандлером, мы с Чандлером работали с разных текстов: я - с текста из «Нового журнала», он - с книжного текста.[7]
Я тогда принимал как должное, что разногласия между Варламом Тихоновичем и Романом Борисовичем носили чисто стилистический характер и не имели существенного отношения к содержанию. Я оказался не прав, но теперь, спасибо Ираиде Павловне, наследнице Варлама Тихоновича, наконец есть авторизованный текст.
Первый томик с подборкой некоторых рассказов был встречен восторженными рецензиями, написанными самыми авторитетными именами в англо-американской литературе (среди них - ), и не где-нибудь, а в самых что ни на есть «mainstream»). Я не сопоставлял шаламовский текст с текстами, вышедшими в «Новом журнале», «Посеве» и «Гранях», но исключительные отзывы критиков красноречиво свидетельствуют о том, что редактура Романа Борисовича совсем уж плохой быть не могла.
Но Нортон удосужился напечатать еще 2000 экз. только через полгода, и опять - снова полгода спустя - еще 2000 экз. Но кто же покупает книгу на основании рецензии, прочитанной год назад?!
После выхода первого нортоновского тома под названием «Kolyma», я предложил издательству еще подборку рассказов, которой дал название одного из них - «Графит». Рецензии на этот том все были очень положительные, но без того восторга, которым отличались рецензии на первый сборник.
Для перевода второго сборника (1981 г.) я обзавелся своим первым компьютером и предложил представить рукопись в виде компьютерного файла, но такая практика еще не вкоренилась в издательском мире, и Нортон настаивал на традиционном наборе. Уверенный, что рукопись в надежных, профессиональных руках, я уехал на лето в Европу. Когда вернулся, меня ждал готовый том - с большим количеством опечаток. Оказалось, что Нортон решил не тратиться на услуги корректора! Даже фамилия автора на суперобложке была выписана большими буквами как «Шаламав»! Несколько лет спустя я случайно познакомился с членом комитета по присуждению «Американских Книжных Премий», который мне сказал, что если бы не эти опечатки, второй том был бы признан одним из лучших пяти переводов года с любого языка, как это было с первым томом.
Прошло еще несколько лет, и я получил письмо от Нортона с уведомлением о том, что если я не выкуплю бóльшую часть непроданных тиражей этих двух книг, они пойдут под нож. Я поторопился это сделать, и моя сестра - врач в Майами - дарила их своим пациентам. Пришлось опять начать поиски издателя. Наконец Penguin согласился переиздать первый нортоновский томик. Таким образом я оказался не только переводчиком, а также редактором и литературным агентом.
В 1992-ом году к нам в гости в Вашингтон приехала из далекой Москвы Ираида Павловна Сиротинская, и мы с ней решили, что если объединить первые два нортоновских томика, то рассказов уже будет достаточно, чтобы восстановить первоначальные циклы, на которые их разбил сам Варлам Тихонович. Penguin согласился. Именно Ираида Павловна была моей единственной связью с Варламом Тихоновичем. Теперь, когда ее уже нет, осталась ее преданная работа по изданию его наследия.
В 1965-ом году вышел фильм «Доктор Живаго», и те же самые СМИ, которые так упорно отказывались от «Колымских рассказов», тратили несчетные миллионы долларов на постановку и рекламу фильма. Если бы рецензии и статьи оплачивались как рекламы, речь бы шла не о миллионах, а о миллиардах.
Как показал Иван Толстой в своей книге «Отмытый роман Пастернака: Доктор Живаго между КГБ и ЦРУ» (2008), американские разведслужбы приложили огромные усилия при популяризации романа - в нарушение закона от 1948-го года, запрещавшего правительству заниматься пропагандой внутри США. На тему, было ли намерение особо не выдвигать «Колымские рассказы» как потенциально конкурирующее произведение, - эти агентства молчат (как, впрочем, вообще о своей роли в «деле Пастернака»), но, если сопоставить восторженные отклики критиков на выход «Колымских рассказов» со сплошными отказами со стороны издательств, - сколько их было, уже не помню, но примерно 50, - поневоле встает вопрос, как такое могло быть.
Конечно, эта несоизмеримость не могла не осложнить отношение Варлама Тихоновича к Борису Леонидовичу, уже не говоря о его испортившихся отношениях с Александром Исаевичем, которого он даже назвал «графоманом» и «человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма»:
«На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) - навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших.»[8]
Вымещал Варлам Тихонович свой несправедливый гнев и на Романе Борисовиче, называя его, по словам Ираиды Павловны, «сволочью, спекулирующей на чужой крови».[9]
В 1972-ом году, - шесть лет после того, как Варлам Тихонович передал рукопись «Колымских рассказов» за границу (возможно, подражая примеру Пастернака), и целое десятилетие после секретного доклада Хрущева на ХХ-ом съезде КПСС, - в «Литературной газете» появилось его письмо в редакцию, в котором говорилось, что:
«Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» и их хозяевам не удастся!»
Но это было не все. Пошли самые гнусные формулировки сталинского периода. Никогда не забуду ужас, который сам испытал, прочитав это письмо. В нем Варлам Тихонович писал, что никогда не входил в контакт ни с «Новым журналом», ни с «Посевом». Это была правда - прямого контакта не было, но ведь он передал же рукопись именно для публикации. Гуль продержал ее месяц и вернул ее Клэрансу.[10] Но, видимо, снял фотокопию. Прошло четыре года, и никто не печатал книгу. Наконец Гуль начал печатать по 2-3 рассказа в «Новом журнале», с обычной припиской для защиты автора, что печатается без его ведома и согласия.
Считая, что его умышленно отставили, чтобы дать зеленый свет Борису Леонидовичу, - Варлам Тихонович хотел вымолить у властей разрешение напечатать свои стихи. Видимо, удивленные такой низкой ценой, они и выполнили свои обязательства по этому адскому соглашению, - если только была такая договоренность.
Помните, выше говорилось о том, что великое художественное произведение узурпирует своего создателя? Может быть, найдутся читатели, которые станут говорить о моральной ответственности писателя, создавшего нечто бóльшее, чем он сам, но не я. Это был не просто вынужденный ход, а акт самосожжения, отчаянный жест, вполне достойный шекспировского Лира.
Откуда такой диспропорциональный прием в отношении этих двух талантов? Как объяснить контраст между восторженной реакцией критиков и незаинтересованностью издателей? 1960-ые годы были периодом протеста против вьетнамской войны и борьбы за права черного населения, но в самом конце 1960-ых возникло движение памяти жертв Холокоста, и с новой остротой встали старые экзистенциальные вопросы. Пастернак, как и Герцль, был сторонником ассимиляции евреев: Вспомните в «Докторе Живаго»:
«Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми. Вы первые и лучшие в мире христиане мира. Вы именно то, чему противопоставляли самые слабые из нас».
Если в 1960-ые годы Борису Леонидовичу, человеку «не от мира сего», могли простить его ассимиляционные взгляды, в новом климате на эмигрантских сборищах можно было иной раз услышать, как его называют «антисемитом». Даже Борис Хазанов, отсидевший 1949-1954 в лагерях, но эмигрировавший именно в Германию, где «на улице говорят на языке Гëте и Шиллера»[11], теперь высказывает мысль о необходимости пересмотреть отношение к нему:
«Освенцим предъявил страшный счет христианству... Пример Бориса Пастернака с его рассуждениями о еврействе в Докторе Живаго, пример поразительной нечувствительности, - всего лишь пример. Но какой красноречивый». [12]
Если было бы возможно переиграть историю, не ясно, какой прием «на Западе» ожидал бы этих двух талантов, поменялись бы они местами. Что же касается Александра Исаевича, всем известно катастрофически изменившееся отношение западных СМИ, отчасти по подсказке бывших «диссидентов», ранее ему аплодировавших. Больно ворошить это прошлое, но что было, - то было. Слова из песни не выкинуть. Тем более, что в данном случае боюсь, что это прошлое - залог будущего. Бывшая сплоченность теперь сменяется разборками. Вспоминаю давнишнюю реплику Наума Кожавина: «Почему мы уехали? Чтобы драться друг с другом».
Но по какую сторону этих баррикад каждый из нас ни стоял, мне кажется, мы можем все согласиться, что нельзя использовать написанное кровью самой жертвы письмо в «Литгазете» как доказательство чего бы то ни было. Вполне понятно, что Варлам Тихонович возмущался непрошенной редактурой Романа Борисовича, но ведь только Роман Борисович печатал «Колымские рассказы», когда - годами - все другие отказывались. [Кто - все? У кого еще исключая Никиту Струве (см. "список-68") была в шестидесятых годах полная рукопись "Колымских рассказов"? И возмущался он не редактурой, а публикацией рассказов подборками, россыпью вместо книги]. В конце концов, тираж «Нового журнала» был крохотный. Не знаю, покрывали ли продажи даже типографские расходы.
Как и проза Варлама Тихоновича, так и его стихи входят в большую мозаику, где с искусством смешаны и философия, и политика, но если Шаламов-прозаик стоит на одном уровне с Мандельштамом-поэтом, то же самое нельзя сказать о Шаламове-поэте.
Теперь вернемся к процессу «оцерковления», о котором я писал в начале этой статьи. Сейчас речь идет о том, чтобы перевести на английский язык все «Колымские рассказы». Я безусловно согласен, что это нужно сделать, но, вместе с тем, я не считаю, что все эти рассказы - одинакового качества. [! Наконец-то голос читателя]. В первый нортоновский том я включил только те рассказы, которые меня буквально потрясли, рассказы, которых я - чисто физически - не мог не переводить. «Графит» состоял из рассказов, которые, по-моему, были очень хорошими, но не такого исключительного уровня. Критики как будто со мной соглашались в своих рецензиях.
По определению, «Полное собрание сочинений» включает все. Значит, там появятся те рассказы, которые не прошли через мой субъективный, вынужденный издательскими реалиями отсев. «Кто ты такой, самозванец, чтобы ставить под сомнение наследие такого мирового классика?! - возразят мне с негодованием. Ты (именно «ты» скажут, а не «Вы») - переводчик, да и только. Знай сверчок свой шесток». (Помню, как Владимир Максимов, желая унизить Льва Копелева, презрительно отозвался мне о нем, как о «всего-лишь переводчике с немецкого».)
Теперь издательский мир, в свое время так упорно отказывавшийся от «Колымских рассказов», как будто начинает осознавать, что нельзя бросать за борт последнего русского «классика», но, вместе с тем, нельзя забывать, что для остального мира, колымская трагедия не может иметь такого значения, какое она имеет для России. Ведь история человечества полна трагедий. Это во-первых.
Во-вторых, если Пушкин по-английски - это не Пушкин, чтобы Шаламов стал для остального мира тем, что он есть для России - это должно случиться на уровне искусства, а не истории.
Безусловно, «Колымские рассказы» в своей совокупности представляют собой огромную мозаику, и не все камушки в мозаике могут одинаково блестеть, да и не должны. Первый томик переводов, выпущенный Нортоном, содержал меньше четверти всех «Колымских расказов», и его характеризация известным журналистом Гаррисоном Солсбери как «горсть алмазов»[13]показывает, что «эпичность» шаламовской мозаики можно почувствовать только в ее совокупности.
Может быть, для полного издания - и только для него - лучше будет выборочно идти на компромиссы с «максималистами», но при этом надо признать и правду «реалистов» и согласиться, наконец, что художественный перевод ≠ фактологический перевод.
*
[От редакции сайта] Согласно «Электронной библиотеке диссертаций» только в период 2004-2010 годов на работы Джона Глэда ссылаются в 144 российских кандидатских и докторских диссертациях, причем, чуть ли не в большинстве из них, - многократно.
----------
[1]. Согласно газете «Jewish Week», новое совместное издательство Penguin Random House только что заказало писателю Howard Jacobson переписать шекспировскую пьесу «Венецанский купец», в которой еврей-ростовщик Шейлок настаивает на своем праве вырезать фунт мяса из тела должника, который не может отдать долг в срок. Джейкобсон, который в 2010-ом году получил приз Man Booker за роман Finkler Question, в котором действие вертится вокруг еврейских тем, объясняет, что никакого Холокоста еще тогда не было, и что все элементы пьесы тогда были окрашены иначе, чем теперь, и что он с трепетом берется за свою непростую задачу. (Helen Chernikoff, "British Author Jacobson To Rewrite Shakespeare’s ‘Merchant Of Venice’” 9/9/2013, http://www.thejewishweek.com/news/international-news/british-author-jacobson-rewrite-shakespeares-merchant-venice.)
[2]. Спешу добавить, что здесь, конечно же, не вопрос выбора между двумя взаимно друг друга исключающими позициями, а широкого диапозона, вдоль которого может быть сколько угодно подходов, но Вы не заметили, дорогой читатель, что почему-то в жизни, чем ближе люди друг к другу, тем яростнее их споры.
[3]. Александр Исаевич, не без определенной ревности, отметил эту борьбу за первенство между формой и содержанием в контексте функции и иерархии жанров: «То и дело сдвигая стих в сторону прозы (и притом тяжеловесной), Бродский оставался в поверхностном убеждении принципиального превосходства поэзии над прозой и высказывал это не раз. Например в том же стамбульском эссе: что проза "лишена какой бы то ни было формы дисциплины” - весьма опрометчивое суждение. А в интервью с Джоном Глэдом на вопрос: "Поэты наверху, прозаики внизу?” - с лёгкостью отвечает: "ну это само собой”7. Не так-то "само собой”. Вот Гёте высказал однажды: стихотворно пишет тот, кому нечего сказать: слово тянет за слово, рифма за рифму.» (Александр Солженицын, «Иосиф Бродский - Избранные стихи», «Новый мир», Nо. 12, «Дневник писателя», «Журнальный зал», http://magazines.russ.ru:81/novyi_mi/1999/12/solgen.html.
[4]. Несколько примеров: издательство Бертельсманн, в котором работает 106 000 служащих (!), контролируется Елизаветой (Лиз) Мон. Но Бертельсманн значительно уступает по размаху корпорации Time Warner (президент: Джеральд Левин), которая, в свою очередь, блекнет перед Walt Disney Company (президент: Боб Игер). Когда Руперт Мёрдок, владелец News Corporation, где работает 53 000 служащих, давал показания в британском парламенте относительно подслушивания сотрудниками его таблойдной газеты «News of the World» частных телефонных разговоров, он оправдывался тем, что не может уследить за всеми своими публикациями и что эта газета, - которая была тогда самая многотиражная газета в англоязычном мире, - составляла меньше 1% его империи. Другой пример: согласно журналу «Форбс», в 2013 состояние Самнера Редстоуна (Sumner Murray Rothstein) исчислялось в 4 700 000 000 долларов; он и члены его семьи владеют контрольными пакетами в CBS Corporation, Viacom, MTV Networks, BET, Paramount Pictures, и целым рядом других крупных СМИ. Даже вышеупомянутое слияние Penguin (дочерней фирмы Pearson PLC) и Random House (дочерней фирмы Бертельсманна) создало самое крупное книжное издательство в Англии и США, - причем без любых возражений со стороны американских и европейских судебных инстанций, которые должны не допускать создания таких монополий. (Stephanie Bodoni / Aiofe White, "Bertelsmann’s Random House Wins EU Backing for Penguin Bid,” Bloomberg News, 5.4.2013)
[5]. Издательство Эрмитаж», 1999.
[6]. Douglas Martin, «George C. Minden, 85, Dies; Led a Cold War of Words», New York Times, 23.4.2006, http://www.nytimes.com/2006/04/23/nyregion/23minden.html.
[7]. http://shalamov.ru/en/research/207
[8]. «Варлам Шаламов в свидетельствах современников: Материалы к биографии». 2012 г. 435 с. Цитируется по «Библиотеке Якова Кротова», http://krotov.info/libr_min/sh/shalamov.html. Варлам Тихонович еще добавляет: «О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима». Взрывчатую тему стихотворного перевода я оставляю для другого раза.
[9]. «В. Шаламов и А. Солженицын», http://shalamov.ru/memory/45/.
[10]. Яков Клоц, Шаламовские слушания, Прага, 2013.
[11]. Псевдоним Геннадия Моисеевича Файбусовича, см. мое с ним интервью в книге «Беседы в изгнании», Джон Глэд, Издательство Захарова, 1991, стр. 131-154 (http://libes.ru/19189.read или http://modernlib.ru/books/gled_dzhon/besedi_v_izgnanii_russkoe_literaturnoe_zarubezhe/read_1/); Джон Глэд и Борис Хазанов, «Допрос с пристрастием: Литература изгнания», издательство Захарова, 2001; John Glad, «Russia Abroad: Writers, History, Politics», Эрмитаж (Hermitage) и Birchbark Press, 1999.
[12]. «Элизиум теней: Автобиографическая проза», издательство «Алетейя», Санкт-Петрбург, 2013, стр. 44-46.
[13]. Harrison Salisbury, «Notes from a totalitarian underground: Kolyma Tales», 20.4.1980, стр. Е1-2.
_______
Статья выложена на сайте Американского университета в Москве
В 1989-ом году, под наблюдением камер, мрачная сотрудница советского консульства в Вашингтоне - без объяснений - просунула мне через узкую, в три погибели низкую щель мою первую за 16 лет советскую визу.
В Москве таксист, смеясь, мне рассказал, как вез эмигранта «первой волны», который вспоминал, как он до эмиграции жил неподалеку «в нумерах». Выйдя из машины и чувствуя себя эдаким булгаковским Воландом, я увидел целый ряд бабушек, продававших, кто - отдельные сигареты, кто - бутылку водки. Это был, пожалуй, первый голодный год «перестройки». Настроение сразу испортилось. Одна из них предлагала букет не очень свежих цветов. Когда я попытался просто дать ей деньги, она возмутилась, что я ее принимаю за нищую. Я пошутил, что я один в городе и мне некому дарить цветы, и она чуть ли не расплакалась, но деньги все-таки взяла. В продуктовом магазине, вместо колбасы или творога, с пустых полиэтиленовых мешков в витринах на меня отовсюду индифферентно глядело одно и то же изображение собаки колли. На высокой полке в дальнем углу одиноко ютились три пыльные банки сомнительных огурцов.
Потрясенный увиденным, я спустился в подземный переход и оказался перед «развалом», где продавали не носки или яблоки, а «Колымские рассказы». Мужчина, стоявший первым в очереди, купил три экземпляра, женщина позади него - шесть.
Отсутствие контакта с автором сказалось на переводе. Как потом выяснилось, Роман Борисович [Гуль] правил рассказы - без согласия Варлама Тихоновича. Когда я узнал об этом конфликте, я не придал ему особого значения. Бывают, конечно, безоблачные отношения между авторами и их редакторами, но такие счастливые «браки» - скорее исключения из общего правила. Автор хочет, чтобы его печатали, и путь к вожделенной цели проходит через руки редактора, так что отношения между ними чаще всего можно охарактеризовать как «добровольно-принудительные». В конце концов редакторы редактируют. За это им платят. Например, все признают, что стихи Элиота выгадали от редактуры Паунда. Как бы то ни было, в данном случае нашла коса на камень, но соотношение сил между автором и редактом было очень уж неравным.
Как продемонстрировал Лайсандер Йаффе в сопоставлении моего перевода рассказа «Заклинатель змей» с переводом того же рассказа Робертом Чандлером, мы с Чандлером работали с разных текстов: я - с текста из «Нового журнала», он - с книжного текста.[7]
Я тогда принимал как должное, что разногласия между Варламом Тихоновичем и Романом Борисовичем носили чисто стилистический характер и не имели существенного отношения к содержанию. Я оказался не прав, но теперь, спасибо Ираиде Павловне, наследнице Варлама Тихоновича, наконец есть авторизованный текст.
Первый томик с подборкой некоторых рассказов был встречен восторженными рецензиями, написанными самыми авторитетными именами в англо-американской литературе (среди них - ), и не где-нибудь, а в самых что ни на есть «mainstream»). Я не сопоставлял шаламовский текст с текстами, вышедшими в «Новом журнале», «Посеве» и «Гранях», но исключительные отзывы критиков красноречиво свидетельствуют о том, что редактура Романа Борисовича совсем уж плохой быть не могла.
Но Нортон удосужился напечатать еще 2000 экз. только через полгода, и опять - снова полгода спустя - еще 2000 экз. Но кто же покупает книгу на основании рецензии, прочитанной год назад?!
После выхода первого нортоновского тома под названием «Kolyma», я предложил издательству еще подборку рассказов, которой дал название одного из них - «Графит». Рецензии на этот том все были очень положительные, но без того восторга, которым отличались рецензии на первый сборник.
Для перевода второго сборника (1981 г.) я обзавелся своим первым компьютером и предложил представить рукопись в виде компьютерного файла, но такая практика еще не вкоренилась в издательском мире, и Нортон настаивал на традиционном наборе. Уверенный, что рукопись в надежных, профессиональных руках, я уехал на лето в Европу. Когда вернулся, меня ждал готовый том - с большим количеством опечаток. Оказалось, что Нортон решил не тратиться на услуги корректора! Даже фамилия автора на суперобложке была выписана большими буквами как «Шаламав»! Несколько лет спустя я случайно познакомился с членом комитета по присуждению «Американских Книжных Премий», который мне сказал, что если бы не эти опечатки, второй том был бы признан одним из лучших пяти переводов года с любого языка, как это было с первым томом.
Прошло еще несколько лет, и я получил письмо от Нортона с уведомлением о том, что если я не выкуплю бóльшую часть непроданных тиражей этих двух книг, они пойдут под нож. Я поторопился это сделать, и моя сестра - врач в Майами - дарила их своим пациентам. Пришлось опять начать поиски издателя. Наконец Penguin согласился переиздать первый нортоновский томик. Таким образом я оказался не только переводчиком, а также редактором и литературным агентом.
В 1992-ом году к нам в гости в Вашингтон приехала из далекой Москвы Ираида Павловна Сиротинская, и мы с ней решили, что если объединить первые два нортоновских томика, то рассказов уже будет достаточно, чтобы восстановить первоначальные циклы, на которые их разбил сам Варлам Тихонович. Penguin согласился. Именно Ираида Павловна была моей единственной связью с Варламом Тихоновичем. Теперь, когда ее уже нет, осталась ее преданная работа по изданию его наследия.
В 1965-ом году вышел фильм «Доктор Живаго», и те же самые СМИ, которые так упорно отказывались от «Колымских рассказов», тратили несчетные миллионы долларов на постановку и рекламу фильма. Если бы рецензии и статьи оплачивались как рекламы, речь бы шла не о миллионах, а о миллиардах.
Как показал Иван Толстой в своей книге «Отмытый роман Пастернака: Доктор Живаго между КГБ и ЦРУ» (2008), американские разведслужбы приложили огромные усилия при популяризации романа - в нарушение закона от 1948-го года, запрещавшего правительству заниматься пропагандой внутри США. На тему, было ли намерение особо не выдвигать «Колымские рассказы» как потенциально конкурирующее произведение, - эти агентства молчат (как, впрочем, вообще о своей роли в «деле Пастернака»), но, если сопоставить восторженные отклики критиков на выход «Колымских рассказов» со сплошными отказами со стороны издательств, - сколько их было, уже не помню, но примерно 50, - поневоле встает вопрос, как такое могло быть.
Конечно, эта несоизмеримость не могла не осложнить отношение Варлама Тихоновича к Борису Леонидовичу, уже не говоря о его испортившихся отношениях с Александром Исаевичем, которого он даже назвал «графоманом» и «человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма»:
«На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) - навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших.»[8]
Вымещал Варлам Тихонович свой несправедливый гнев и на Романе Борисовиче, называя его, по словам Ираиды Павловны, «сволочью, спекулирующей на чужой крови».[9]
В 1972-ом году, - шесть лет после того, как Варлам Тихонович передал рукопись «Колымских рассказов» за границу (возможно, подражая примеру Пастернака), и целое десятилетие после секретного доклада Хрущева на ХХ-ом съезде КПСС, - в «Литературной газете» появилось его письмо в редакцию, в котором говорилось, что:
«Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» и их хозяевам не удастся!»
Но это было не все. Пошли самые гнусные формулировки сталинского периода. Никогда не забуду ужас, который сам испытал, прочитав это письмо. В нем Варлам Тихонович писал, что никогда не входил в контакт ни с «Новым журналом», ни с «Посевом». Это была правда - прямого контакта не было, но ведь он передал же рукопись именно для публикации. Гуль продержал ее месяц и вернул ее Клэрансу.[10] Но, видимо, снял фотокопию. Прошло четыре года, и никто не печатал книгу. Наконец Гуль начал печатать по 2-3 рассказа в «Новом журнале», с обычной припиской для защиты автора, что печатается без его ведома и согласия.
Считая, что его умышленно отставили, чтобы дать зеленый свет Борису Леонидовичу, - Варлам Тихонович хотел вымолить у властей разрешение напечатать свои стихи. Видимо, удивленные такой низкой ценой, они и выполнили свои обязательства по этому адскому соглашению, - если только была такая договоренность.
Помните, выше говорилось о том, что великое художественное произведение узурпирует своего создателя? Может быть, найдутся читатели, которые станут говорить о моральной ответственности писателя, создавшего нечто бóльшее, чем он сам, но не я. Это был не просто вынужденный ход, а акт самосожжения, отчаянный жест, вполне достойный шекспировского Лира.
Откуда такой диспропорциональный прием в отношении этих двух талантов? Как объяснить контраст между восторженной реакцией критиков и незаинтересованностью издателей? 1960-ые годы были периодом протеста против вьетнамской войны и борьбы за права черного населения, но в самом конце 1960-ых возникло движение памяти жертв Холокоста, и с новой остротой встали старые экзистенциальные вопросы. Пастернак, как и Герцль, был сторонником ассимиляции евреев: Вспомните в «Докторе Живаго»:
«Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми. Вы первые и лучшие в мире христиане мира. Вы именно то, чему противопоставляли самые слабые из нас».
Если в 1960-ые годы Борису Леонидовичу, человеку «не от мира сего», могли простить его ассимиляционные взгляды, в новом климате на эмигрантских сборищах можно было иной раз услышать, как его называют «антисемитом». Даже Борис Хазанов, отсидевший 1949-1954 в лагерях, но эмигрировавший именно в Германию, где «на улице говорят на языке Гëте и Шиллера»[11], теперь высказывает мысль о необходимости пересмотреть отношение к нему:
«Освенцим предъявил страшный счет христианству... Пример Бориса Пастернака с его рассуждениями о еврействе в Докторе Живаго, пример поразительной нечувствительности, - всего лишь пример. Но какой красноречивый». [12]
Если было бы возможно переиграть историю, не ясно, какой прием «на Западе» ожидал бы этих двух талантов, поменялись бы они местами. Что же касается Александра Исаевича, всем известно катастрофически изменившееся отношение западных СМИ, отчасти по подсказке бывших «диссидентов», ранее ему аплодировавших. Больно ворошить это прошлое, но что было, - то было. Слова из песни не выкинуть. Тем более, что в данном случае боюсь, что это прошлое - залог будущего. Бывшая сплоченность теперь сменяется разборками. Вспоминаю давнишнюю реплику Наума Кожавина: «Почему мы уехали? Чтобы драться друг с другом».
Но по какую сторону этих баррикад каждый из нас ни стоял, мне кажется, мы можем все согласиться, что нельзя использовать написанное кровью самой жертвы письмо в «Литгазете» как доказательство чего бы то ни было. Вполне понятно, что Варлам Тихонович возмущался непрошенной редактурой Романа Борисовича, но ведь только Роман Борисович печатал «Колымские рассказы», когда - годами - все другие отказывались. [Кто - все? У кого еще исключая Никиту Струве (см. "список-68") была в шестидесятых годах полная рукопись "Колымских рассказов"? И возмущался он не редактурой, а публикацией рассказов подборками, россыпью вместо книги]. В конце концов, тираж «Нового журнала» был крохотный. Не знаю, покрывали ли продажи даже типографские расходы.
Как и проза Варлама Тихоновича, так и его стихи входят в большую мозаику, где с искусством смешаны и философия, и политика, но если Шаламов-прозаик стоит на одном уровне с Мандельштамом-поэтом, то же самое нельзя сказать о Шаламове-поэте.
Теперь вернемся к процессу «оцерковления», о котором я писал в начале этой статьи. Сейчас речь идет о том, чтобы перевести на английский язык все «Колымские рассказы». Я безусловно согласен, что это нужно сделать, но, вместе с тем, я не считаю, что все эти рассказы - одинакового качества. [! Наконец-то голос читателя]. В первый нортоновский том я включил только те рассказы, которые меня буквально потрясли, рассказы, которых я - чисто физически - не мог не переводить. «Графит» состоял из рассказов, которые, по-моему, были очень хорошими, но не такого исключительного уровня. Критики как будто со мной соглашались в своих рецензиях.
По определению, «Полное собрание сочинений» включает все. Значит, там появятся те рассказы, которые не прошли через мой субъективный, вынужденный издательскими реалиями отсев. «Кто ты такой, самозванец, чтобы ставить под сомнение наследие такого мирового классика?! - возразят мне с негодованием. Ты (именно «ты» скажут, а не «Вы») - переводчик, да и только. Знай сверчок свой шесток». (Помню, как Владимир Максимов, желая унизить Льва Копелева, презрительно отозвался мне о нем, как о «всего-лишь переводчике с немецкого».)
Теперь издательский мир, в свое время так упорно отказывавшийся от «Колымских рассказов», как будто начинает осознавать, что нельзя бросать за борт последнего русского «классика», но, вместе с тем, нельзя забывать, что для остального мира, колымская трагедия не может иметь такого значения, какое она имеет для России. Ведь история человечества полна трагедий. Это во-первых.
Во-вторых, если Пушкин по-английски - это не Пушкин, чтобы Шаламов стал для остального мира тем, что он есть для России - это должно случиться на уровне искусства, а не истории.
Безусловно, «Колымские рассказы» в своей совокупности представляют собой огромную мозаику, и не все камушки в мозаике могут одинаково блестеть, да и не должны. Первый томик переводов, выпущенный Нортоном, содержал меньше четверти всех «Колымских расказов», и его характеризация известным журналистом Гаррисоном Солсбери как «горсть алмазов»[13]показывает, что «эпичность» шаламовской мозаики можно почувствовать только в ее совокупности.
Может быть, для полного издания - и только для него - лучше будет выборочно идти на компромиссы с «максималистами», но при этом надо признать и правду «реалистов» и согласиться, наконец, что художественный перевод ≠ фактологический перевод.
*
[От редакции сайта] Согласно «Электронной библиотеке диссертаций» только в период 2004-2010 годов на работы Джона Глэда ссылаются в 144 российских кандидатских и докторских диссертациях, причем, чуть ли не в большинстве из них, - многократно.
----------
[1]. Согласно газете «Jewish Week», новое совместное издательство Penguin Random House только что заказало писателю Howard Jacobson переписать шекспировскую пьесу «Венецанский купец», в которой еврей-ростовщик Шейлок настаивает на своем праве вырезать фунт мяса из тела должника, который не может отдать долг в срок. Джейкобсон, который в 2010-ом году получил приз Man Booker за роман Finkler Question, в котором действие вертится вокруг еврейских тем, объясняет, что никакого Холокоста еще тогда не было, и что все элементы пьесы тогда были окрашены иначе, чем теперь, и что он с трепетом берется за свою непростую задачу. (Helen Chernikoff, "British Author Jacobson To Rewrite Shakespeare’s ‘Merchant Of Venice’” 9/9/2013, http://www.thejewishweek.com/news/international-news/british-author-jacobson-rewrite-shakespeares-merchant-venice.)
[2]. Спешу добавить, что здесь, конечно же, не вопрос выбора между двумя взаимно друг друга исключающими позициями, а широкого диапозона, вдоль которого может быть сколько угодно подходов, но Вы не заметили, дорогой читатель, что почему-то в жизни, чем ближе люди друг к другу, тем яростнее их споры.
[3]. Александр Исаевич, не без определенной ревности, отметил эту борьбу за первенство между формой и содержанием в контексте функции и иерархии жанров: «То и дело сдвигая стих в сторону прозы (и притом тяжеловесной), Бродский оставался в поверхностном убеждении принципиального превосходства поэзии над прозой и высказывал это не раз. Например в том же стамбульском эссе: что проза "лишена какой бы то ни было формы дисциплины” - весьма опрометчивое суждение. А в интервью с Джоном Глэдом на вопрос: "Поэты наверху, прозаики внизу?” - с лёгкостью отвечает: "ну это само собой”7. Не так-то "само собой”. Вот Гёте высказал однажды: стихотворно пишет тот, кому нечего сказать: слово тянет за слово, рифма за рифму.» (Александр Солженицын, «Иосиф Бродский - Избранные стихи», «Новый мир», Nо. 12, «Дневник писателя», «Журнальный зал», http://magazines.russ.ru:81/novyi_mi/1999/12/solgen.html.
[4]. Несколько примеров: издательство Бертельсманн, в котором работает 106 000 служащих (!), контролируется Елизаветой (Лиз) Мон. Но Бертельсманн значительно уступает по размаху корпорации Time Warner (президент: Джеральд Левин), которая, в свою очередь, блекнет перед Walt Disney Company (президент: Боб Игер). Когда Руперт Мёрдок, владелец News Corporation, где работает 53 000 служащих, давал показания в британском парламенте относительно подслушивания сотрудниками его таблойдной газеты «News of the World» частных телефонных разговоров, он оправдывался тем, что не может уследить за всеми своими публикациями и что эта газета, - которая была тогда самая многотиражная газета в англоязычном мире, - составляла меньше 1% его империи. Другой пример: согласно журналу «Форбс», в 2013 состояние Самнера Редстоуна (Sumner Murray Rothstein) исчислялось в 4 700 000 000 долларов; он и члены его семьи владеют контрольными пакетами в CBS Corporation, Viacom, MTV Networks, BET, Paramount Pictures, и целым рядом других крупных СМИ. Даже вышеупомянутое слияние Penguin (дочерней фирмы Pearson PLC) и Random House (дочерней фирмы Бертельсманна) создало самое крупное книжное издательство в Англии и США, - причем без любых возражений со стороны американских и европейских судебных инстанций, которые должны не допускать создания таких монополий. (Stephanie Bodoni / Aiofe White, "Bertelsmann’s Random House Wins EU Backing for Penguin Bid,” Bloomberg News, 5.4.2013)
[5]. Издательство Эрмитаж», 1999.
[6]. Douglas Martin, «George C. Minden, 85, Dies; Led a Cold War of Words», New York Times, 23.4.2006, http://www.nytimes.com/2006/04/23/nyregion/23minden.html.
[7]. http://shalamov.ru/en/research/207
[8]. «Варлам Шаламов в свидетельствах современников: Материалы к биографии». 2012 г. 435 с. Цитируется по «Библиотеке Якова Кротова», http://krotov.info/libr_min/sh/shalamov.html. Варлам Тихонович еще добавляет: «О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима». Взрывчатую тему стихотворного перевода я оставляю для другого раза.
[9]. «В. Шаламов и А. Солженицын», http://shalamov.ru/memory/45/.
[10]. Яков Клоц, Шаламовские слушания, Прага, 2013.
[11]. Псевдоним Геннадия Моисеевича Файбусовича, см. мое с ним интервью в книге «Беседы в изгнании», Джон Глэд, Издательство Захарова, 1991, стр. 131-154 (http://libes.ru/19189.read или http://modernlib.ru/books/gled_dzhon/besedi_v_izgnanii_russkoe_literaturnoe_zarubezhe/read_1/); Джон Глэд и Борис Хазанов, «Допрос с пристрастием: Литература изгнания», издательство Захарова, 2001; John Glad, «Russia Abroad: Writers, History, Politics», Эрмитаж (Hermitage) и Birchbark Press, 1999.
[12]. «Элизиум теней: Автобиографическая проза», издательство «Алетейя», Санкт-Петрбург, 2013, стр. 44-46.
[13]. Harrison Salisbury, «Notes from a totalitarian underground: Kolyma Tales», 20.4.1980, стр. Е1-2.
_______
Статья выложена на сайте Американского университета в Москве